Текст книги "Невозможный Кукушкин"

Автор книги: Галина Галахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

В ШКОЛЕ

Собственно говоря, ну зачем я притащился в школу? Ведь, во-первых, я – больной… Кстати, где мои лук, чеснок, порошок? Ага, на месте, в правом кармане брюк. Не забыть бы! Во-вторых, в школе ждут меня с родителями, а родители укатили в Ташкент… Как это я скажу, что они укатили, когда им надо быть в школе? Пожалуй, больному лучше всего отлёживаться дома. Может, Нина с Марьяной уже ушли…

Я выглянул из школы и нос к носу столкнулся со Стасом. Я этого никак не ожидал и поэтому просто испугался, что он подумает, что я…

– Я хотел домой сбегать за носовым платком, – замямлил я. – Ты, Стас, не подумай, что я удираю!

– Вот тебе чистый носовой платок.

Я стал отнекиваться.

– Бери, бери! – сказал Стас. – Нина его так откипятила в персоли, не волнуйся, не умрёшь!

– Да я разве!

Мы постояли и помолчали вдоволь.

– Ну так можно мне идти, как ты думаешь? – спросил он меня.

– Да, конечно, иди.

– Ты больше дома ничего не забыл?

– Ничего. Честное слово. Считай, что я уже замурован в школе до полтретьего.

– Ну спасибо. Ты меня успокоил. Привет!

– Привет!

Стас помчался на автобусную остановку. Я видел, как он ввинтился в переполненный автобус, как уехал. Но не пойти в школу я не мог, хотя он не взял с меня никакой клятвы. Не мог, и всё. Как-то он на меня подействовал вдруг без всяких слов, что я не мог его обмануть.

Я опять вошёл в школу, поднялся к себе на третий этаж и сразу понял, что притащился сюда самый первый из нашего класса. Такого со мной ещё ни разу не бывало: позже всех я приходил, но чтобы раньше!..

Походил по пустому коридору, потом стал заглядывать в классы. Они все были на замке, у некоторых двери были прозрачные, и я видел пустые парты, таблицы на стенах, плакаты, выставку рисунков. Я и не знал, до чего каждый класс отличается один от другого, если смотреть в тишине: даже 5-й «а» был совсем не похож на наш.

Попробовал побегать по коридору, но не получилось почему-то. Не хотелось бегать, хотелось медленно ходить, думать. Потом мне в голову взбрело одно стихотворение, которое я слышал, а где – не помнил.

«Лошади умеют тоже плавать…» – начал я, а потом тихо запел. Потому что, оказывается, это была песня. Её пели студенты в электричке, когда мы с отцом уже в другой раз ездили на рыбалку.

До этого случая я никогда сам не пел, если только меня не заставляли на уроках пения. Я даже не знал, что петь умею. Послушал – и вроде ничего. Кому бы спеть? Может, я певец? А я этого не знаю. Хоть бы Пчелинцев с Нырненко скорее пришли. Я бы им спел.

Ходить надоело, сел на подоконник, смотрю в окно и пою.

Пришла нянечка.

– Ишь, распелся! Родителей в школу вызывают, а он поёт!

Все знают, даже она. Настроение сразу…

А тут вижу в окошко, как внизу шагает Нырненко. Я смотрю на него сверху. А он меня не видит. Умора! Как хорошо, что он идёт. Он прямо так вот и оживляет всё вокруг себя, потому что я увидел сразу наш школьный двор, деревья, людей. А до этого смотрел – и ничего не замечал. Вот что значит – друг идёт!

Машу ему рукой, а он меня не видит, ну чудило!

Нырненко идёт издалека и бросает перед собой свою папку. Дойдёт до неё, поднимет и опять зафитилит. Мать привезла ему эту папку из туристической поездки по Венгрии. Юрка ставит над ней опыт: чья папка крепче – наша или заграничная.

Мы теперь всё время ставим опыты. Кто на чём. Эта привычка у нас развита с третьего класса.

Юркиному заграничному крокодилу пока два месяца. Честно, папка из крокодиловой кожи. Наш портфель продержался у Юрки весь прошлый год. Дрессированный был – ужас!

Чуть не забыл про самое-то важное! Я же больной для него. Как Юрка подойдёт, начну кашлять. Значит, у меня ОРЗ.

Слышу, как Юрка топает по лестнице, шажищи у него до чего тяжеленные!

Начинаю кашлять:

– Кх! Кхххх!

– Эй ты, Славян?! Привет. Я тебя по смеху сразу узнал.

Я зверски обиделся.

– Это не смех, а кашель.

Я заохал, с трудом слез с подоконника. Вот бегемот, даже не заинтересовался, почему охаю, почему так медленно слез. Я бы уже сто раз спросил. До чего он всё-таки крокодил нечуткий!

– Это я охаю от болезни, – пришлось намекнуть самому. – Еле притащился. Прямо весь горячий, как пылесос.

Никакого сочувствия.

– Чего ж тогда притащился самый первый? Задачу решил? Дай перекатать!

Нет, совсем ничего не хочет понимать!

Пришлось сказать прямо в лоб:

– Когда человек еле на ногах стоит от болезни…

Перебил:

– Какой человек?

– Человек этот – я! – почти заорал я. – Понял?!

– Не смеши. Ты и на больного-то непохож. Разве только «с приветом».

Я ему чуть не треснул, но вовремя вспомнил, что я больной.

Он стал рассказывать как ни в чём не бывало:

– Вчера полчаса решал задачу и два часа звонил Пчёлке, а он, трубочист, тоже в трубе сидел.

Я так и подпрыгнул:

– В какой трубе? Как он туда попал?

Нырненко подозрительно на меня посмотрел, а я уже и не рад был: труба, тоннель – это же моё путешествие. Чуть не выдал себя.

– Ты что, уже слов не понимаешь? В трубе сидели – значит не смогли решить задачу.

– Пай-мальчик, – сказал я и погладил его по голове.

Он отстранился.

– Не решил задачу, понимаешь?

– Какую задачу?

У меня из головы вылетели все домашние задания, я же их не сделал.

– Про самолёт, – ответил Юрка и внимательно посмотрел на меня. – Который летит из Ленинграда в Ташкент и обратно.

– Откуда ты узнал про это? – спросил я и стал надвигаться на него, а он – пятиться. Потом как заорёт:

– Из задачника узнал, дурик! – И сам как налетит на меня.

– Чего обнимаетесь с утра пораньше? – услышали мы Андрюшкин голос. Андрюшка встал между нами, думает разнять нас.

Я чихнул.

Андрюшка отпрыгнул. Реакция у него боксёрская.

– Ты, лапоть, закрывайся! Не видишь – люди!

– Я заболел, Андрюшка, – говорю ему просто без всяких выкрутас, – а этот короед не верит.

– Тогда чего притащился в школу? – холодно спрашивает он.

Мне почему-то обидно, что никто из них не сочувствует мне. Они же не знают, что я притворяюсь. Друг я им, в конце-то концов?! Приятель или не приятель?!

Мне хочется сказать им, что я в последний раз перед своим путешествием пришёл сюда, чтобы увидеть их, пожать им руки на прощание – может, уже и не увидимся, кто его знает, как всё обернётся, – но я говорю:

– Новый материал сегодня проходить будем, Светлана Леонидовна говорила. Боялся пропустить.

– Новый материал он будет проходить! – завопил Нырненко. – А старый списать не даёт!

Он бы и дальше разорялся, да к нашему классу подошла Светлана Леонидовна, открыла дверь и всех нас пропустила:

– Проходите, мальчики! Ваше «здравствуйте» я как-то не вполне расслышала.

Она протолкнула нас в класс, мы запоздало промямлили приветствие и вытаращили друг на друга глаза. Мы же не списали ничего! Я – совсем ничего, а они – только задачу.

В КЛАССЕ

Растерянные, мы уселись на свои места. Они – на последнюю парту. Я перед ними через одну. Между нами пролегала одна пустая парта. На ней никто никогда не сидел, её поставили, чтобы изолировать нас друг от друга. Так учителя говорили.

Я повернулся к приятелям, показывая глазами, как здорово мы влипли. Они в ответ – мне по кулаку, хотят всё на меня свалить, как будто это из-за меня. А я при чём? Мне хуже всех. У них, по крайней мере, русский сделан.

Нарочно уронил ручку и полез под парту, чтобы собраться с мыслями и решить, что делать. А то Светлана Леонидовна вскидывает время от времени на меня взгляд, и я прямо цепенею от ужаса. Вот она сейчас спросит и про родителей, и про домашние задания…

Пока ползал, искал ручку, из кармана просыпался перец. Сразу вспомнил про свои лекарства и решил применить.

Применил перец в нос, порошок вдохнул в дыхательное горло, а луком натёр глаза.

Из глаз полились слёзы, я стал чихать и кашлять сто раз подряд, как Карабас-Барабас.

Выбрался наружу, а Светлана Леонидовна мне говорит:

– Слава, никак ты заболел? Подойди, пожалуйста, ко мне.

Вот оно! Всегда звала меня по фамилии. Других-то, своих любимчиков, по имени, а меня – сплошным Кукушкиным.

Всё-таки она хорошая. Иногда мне кажется, что работа с нами не для неё, слишком уж она хрупкая для нас и для всей школы. Нам не таких надо, нам сильных тёток надо, чтобы как рявкнули, так мы под парту свалились. А она голоса никогда не повышает, всё хочет дать нам что-то необыкновенное, сама такая необыкновенная, а мы… Раньше у неё ничего не получалось с нами, а сейчас стало лучше. Наверное, мы её полюбили. А так бы она просто пропала…

Поднялся, иду к столу. Чувствую, что краснею, как свёкла, и становлюсь ужасно неповоротливым. Уже зацепился за собственную ногу и чуть не свалился.

На последней парте веселятся Пчелинцев с Нырненко, им нравится, что я стал жертвой. Они мне всегда говорят, что я дурею возле учительского стола. Это верно. Я храбрый только на своей парте.

Но всё-таки сам про себя иногда думаю, что не такой уж я осёл, каким кажусь учителям.

Подошёл-таки к учительскому столу. Откуда-то запахло луком.

– Ты что, лук ел, Слава?

– Нет. От насморка лечился. Некоторые говорят: помогает.

– Вид у тебя и впрямь нездоровый. Глаза красные… слезятся.

Я победно смотрю на приятелей.

– И ещё кашель и насморк, – добавляю.

Светлана Леонидовна трогает мой лоб. Рука у неё чистая, узкая и прохладная, маникюр.

Стою чуть живой: а вдруг лоб холодный!

– Если и есть температура, то маленькая.

– Тридцать семь и три.

– Зачем же в школу пришёл?

«Пришёл», а не «притащился»! Вот он – русский язык! Как приятно его слушать…

– Он за новым материалом явился. Не может пропустить! – хохочет на последней парте Нырненко.

– А что тут, Юра, смешного? Не понимаю тебя, – удивляется Светлана Леонидовна, и Нырненко затыкается.

Ага! Слопал?!

– Ради нового материала пришёл в школу такой больной? – понижая голос, переспрашивает Светлана Леонидовна и как-то странно смотрит на меня.

Неужели не верит?

– Я очень хочу узнать новый материал, – хриплю я. Будь что будет! Только бы не спросила про родителей, тогда я, пожалуй, умру. Возьму и задохнусь от кашля.

Но она ничего не спрашивает, а только, улыбаясь, говорит:

– Мне это приятно слышать. Именно от тебя, Слава. Спасибо тебе. Постепенно ты становишься добросовестным.

А вчерашние три двойки и единица по сочинению? Но она не вспоминает про это, великодушно не напоминает.

И я начинаю радоваться. Это уже вторая радость. Первая – когда мама смотрела на меня: тогда я вымыл ложку. Сейчас – вторая. Может быть, я и правда становлюсь лучше. Как хочется стать лучше!

– Можешь идти на место. Нет, пожалуй, сходи к медсестре. Пусть она тебя посмотрит.

Но мне не хочется уходить, так хорошо сейчас в классе. Уйдёшь – неизвестно к чему вернёшься.

– Я уже там был. Её там нет. Я на перемене схожу.

Класс стал быстро заполняться. Я никогда не видел, как кто приходит, до чего интересно! Мне кажется, я сегодня что-то нашёл, когда явился одним из первых.

А где же Перепёлкина? Она никогда не опаздывает. Не хватало, чтобы она заболела сегодня… Если я её не увижу, будет плохо. Может быть, в моём путешествии случатся непредвиденные события – и я не вернусь так скоро. Перепёлкину я могу не видеть только один день – воскресенье, и то я обязательно загляну к ней во двор, как она там. Я просто привык видеть её каждый день. Если не вижу, то как-то сразу становится плохо.

Всё-таки явилась! Уже и звонок прозвенел. Все так и ахнули, когда она вошла, и зашушукались: «Перепёлкина опоздала!»

Подумаешь, какое событие! Да я раз сто, наверное, опаздывал, и ни один чёрт не охнул. А говорят ещё – равноправие. Да где оно?

Перепёлкина села со мной. Урок продолжался.

Я всё хотел спросить Перепёлкину, чего она опоздала, но не получалось. А тут Светлана Леонидовна стала ходить по рядам и проверять у всех домашнее задание.

Перепёлкина, красная как рак, показала, а мне показывать было нечего.

– Я, Свет Леонидна, заболевать ещё начал вчера… – тихо сказал я ей и сразу вспомнил про Марьяну. Но Марьяна не понадобилась.

– Ладно. Завтра покажешь.

Я так обрадовался – она не влепила мне двойку! Принялся от радости вертеться и сигналить «Камчатке».

После третьего замечания я окончательно успокоился и принялся списывать с доски.

Урок прошёл незаметно.

ПЕРЕМЕНА

На перемене я совсем забыл, что больной, и носился по коридору за девчонками. Хорошо, что Андрюшка напомнил мне, что больным вредно бегать, а то бы…

Потом я уже не носился, а стоял у стенки, чтобы как следует подумать о том, как сяду в электричку, как поеду, как слезу, как залезу, как поползу…

Но в школе на перемене думать невозможно, не дают! Все тебя толкают, лезут, цепляются, прыгают на тебя.

Кто-то лягнул меня, я погнался за ним и налетел на дежурных восьмиклассниц. Одна из них – дежурная жердь – схватила меня своими холодными лягушачьими лапами. Я стал вырываться. Они хотели меня записать – нет уж, спасибочки!

Хоть жердь была и щуплая, но держала – ого-го! Меня спас Андрюшка, пробегавший мимо.

– Эй, что делаете с больным ребёнком?! – закричал он. – А ну отпусти, кому говорю!

И хотя этим жердям Андрюшка по колено, но они меня выпустили. Знают Пчелинцева, хоть и пятиклассник!

– Получай своё барахло! – крикнула дежурная жердь и кинула меня прямо на пол.

Я поднялся и стал отряхиваться. Сказал бы я ей, как она к Серёжке Чугункову из 10-го «а» подлизывается, а он на неё ноль внимания, фунт презрения.

Сказал бы я ей, да меня утащил Андрюшка, а потом раздался звонок и все испарились.

ИСТОРИЯ С ИСТОРИЕЙ

На истории я не успел открыть учебник, чтобы посмотреть, что нам задано, как меня вызвали. А я даже вопроса не слышал – рассказывал Нырненко, как меня спас Андрюшка.

Вышел к учительскому столу, а что говорить – не знаю.

– Мы ждём! – говорит историша.

– Мы тебя внимательно слушаем! – говорит она же.

– Все слушают Кукушкина! – опять она говорит.

Молчу и постепенно вспоминаю, что я больной. Где мой платок имени Гуслевича? Достаю платок. Развернул. Свернул. Опять развернул и сморкнулся.

– Ну! – как закричит историша.

Я платок уронил на пол и никак поднять не могу.

– Ну! – опять говорит историша, но спокойно.

– Ну… – повторяю я, а дальше ни с места.

– Хорошо, – говорит историша металлическим своим голосом. – Ещё раз специально для Кукушкина – все слышали? – повторяю вопрос. Нырненко, перестань кривляться. «В чём причины упадка культуры Греции в конце второго столетия до нашей эры?» – растягивая слова, говорит историша.

Ага, значит, причины упадка культуры… Греция… У них там когда-то был переворот… Чёрных полковников… Это у них или у кого другого?

Начинаю всё-таки с чёрных полковников, авось угадал.

В классе становится шумно, но я стараюсь на шум не обращать внимания. Когда я отвечаю, всегда шумят, потому что у меня мимика. Но сейчас я про мимику забываю, потому что мятеж полковников я знаю хорошо, можно обойтись и без мимики.

– Эти полковники задавили всё искусство греков. Грекам даже петь запрещали. А кто поёт, всех бросали в тюрьмы. Одного композитора, фамилию забыл, тоже бросили туда же. Но его освободила общественность всего мира и наш Советский Союз. Он потом приезжал к нам, всех поблагодарил и пел свои революционные песни. А ещё у греков есть театр. И трагическая актриса Анастасия. А дальше не помню. Она играла Медею в «Медее». Мои родители на неё ходили и пришли все зарёванные. Даже отец.

Я говорю про это и про другое и чувствую, как дрожит мой голос.

Понемногу в классе становится тихо.

Историша кивает мне:

– Так-так.

Потом спрашивает:

– У тебя всё?

Признаюсь, что знаю ещё про Кипр и про епископа Макариоса. Там на Кипре тоже Греция участвует.

Историша встаёт, подходит ко мне, кладёт на мою голову тяжёлую свою руку. Она взволнована.

– Молодец, Кукушкин! – слышу я уже третью похвалу за вчера и сегодня. – Ты очень интересно рассказал нам про сегодняшнюю Грецию. Но я просила тебя рассказать о другой Греции. Ты прослушал вторую половину вопроса. Ты всегда слушаешь наполовину.

Историша опять пристаёт ко мне со своими причинами упадка. Почему-то ей не хочется мне ставить двойку.

– В учебник ты заглядывал? Признайся!

– Заглядывал.

– Нет, не заглядывал!

– Нет, загля…

– Кто мне ответит?

Поднимается лес, нет, не лес, а палки рук. Даже Нырненко с Пчелинцевым и те тянут руки. Уж могли бы и не тянуть. Друг всё-таки в беде!

Тут я окончательно вспоминаю, что болен.

– У меня ОРЗ! – кричу я радостно и начинаю шмыгать носом.

– Справка от врача?

Никакой справки у меня, конечно, нет. Историша наконец ставит мне в журнал и дневник пару.

Вот вам и хорошая жизнь Кукушкина!

А я так старался про чёрных полковников, даже охрип от волнения. Знал бы, лучше молчал!

Возвращаюсь на место. Все меня поздравляют, шепчут, что я классно заливал. А я совсем и не заливал. А говорил чистую правду. Сам в газетах читал. Только вот ошибся на две тысячи лет.

Но что это время значит для вечности? Ничего не значит – один миг. А мне стоит дорого – четвёртая двойка… Грустно и грустно…

– Что ж ты на меня не смотрел? Я тебе подсказывала. Три причины… – шепчет мне Перепёлкина.

ПЕРЕПЁЛКИНА – ЕДИНСТВЕННАЯ НА СВЕТЕ

Она – мне! – подсказывала. Дохлая отличница!

Да пусть я весь обрасту двойками, как морской царь водорослями, чем посмотрю на неё, когда отвечаю.

С Перепёлкиной у меня сложные отношения. Длятся они уже пятый год, потому что мы сидим с ней на одной парте без измен. Наша парта единственная сидит так, все остальные давно уже запутались, кто с кем сидел. Мы же всё сидим. И никто нас рассадить не может: мы никому не мешаем, на уроках не разговариваем. Вообще, мы с Перепёлкиной разговариваем мало. Сейчас Перепёлкина уже сама не прочь поговорить со мной, но разговора у нас почему-то не получается: я только мычу ей в ответ. Когда её нет рядом, я придумываю тысячу слов, могу рассказать ей обо всём на свете, но стоит ей появиться возле меня, как в голове хоть шаром покати.

В младших классах Перепёлкина была ужасно противная. Помню, в первом классе я очень боялся двоек и от страха всё время лез к ней в тетрадку – подглядеть, как она пишет, чтобы и самому написать так же.

Но Перепёлкина всегда закрывалась рукой и шипела: «Куда лезешь? Не твоё! Сам учись».

Я отвадился.

В третьем классе она уже перестала закрываться, в четвёртом – разрешила списывать, в пятом – сама просит, чтобы я списал у неё.

Но я у неё никогда ни разу ничего не списал и не подглядел. Я списывал у друзей: у Андрюшки или Нырненко, иногда – они с меня.

Недавно Светлана Леонидовна сказала мне:

«Кукушкин, у тебя в сочинении пятьдесят семь ошибок! Хоть бы у соседки посмотрел, как некоторые слова пишутся!»

А я не мог подглядывать к Перепёлкиной. Меня так она воспитала в первом классе. Я тогда легко поддавался и верил всем.

Но ничего! Я её тоже воспитал, хотя она-то как раз поддавалась плохо. Четыре года ухлопал на неё.

Привычка у неё противная была: принесёт из дома целый мешок бутербродов, яблок, конфет – и давай чавкать мне над ухом. Может целый школьный день чавкать. Притом в одиночку. Никогда не угостит. Но я её научил! Теперь делится. Но я никогда не беру. Вернее, редко. А уж если возьму, то Перепёлкина делается такая весёлая и спасибо мне ещё говорит.

Раньше резинку у неё взять – целый скандал. А теперь для меня она таскает ручку, карандаш, линейку, тетрадки чистые. Я часто всё дома забываю, и учебники. Так она мне свои подкладывает. Выходит, я её тоже всё-таки воспитал как следует.

Но об этом никто не знает. Мы никому не говорим про своё воспитание. Это же только нас с Перепёлкиной касается и больше никого.

Но в последнее время что-то не нравится мне Перепёлкина: назад она стала вертеться, всё к Юрке и Андрюшке. И глазки им строит да ещё хихикает.

А уж они-то рады стараться! Но чего лезут к ней? Не их Перепёлкина. Пускай бы сами себе кого угодно воспитывали, тогда и распоряжались. Легко к чужим приставать!

На уроках всё время шлют ей записки. Вот и сейчас она читает записку от них. Я на Перепёлкину никогда прямо не смотрю, а всегда сбоку или уж так искоса, что прямо глаз проваливается внутрь. Когда так посмотрю, могу прочитать, что она читает себе под нос.

«Алёна, сегодня выйдешь? Мы вечером играем в футбол против 5-го «а». Вчера мы продули из-за Славяна. А сегодня он не играет. У него воспаление мозгов. Записку сожги. Твои Юрик и Андрюша».

Меня чуть не вырвало от этой записки. И это ещё друзья называются… Юрик и Андрюша, ха-ха!

– Кукушкин, повтори, о чём я только что рассказывала.

Неужели ещё тянется история? Мне казалось, что прошёл год.

Повторить я, конечно, не мог: ни слова не слышал.

– Тебе с твоими способностями только бы слушать и слушать. Учить даже не надо.

К горлу у меня подступает комок, когда Перепёлкина, аккуратно сложив записку, заворачивает её в белоснежный носовой платок.

Мне как-то наплевать, что меня сейчас по-настоящему похвалила историша, что она не сердится на меня и даже смотрит в мою сторону с хорошей улыбкой.

У меня сжало всё внутри, и я говорю, что в голову взбрело:

– А меня ни капли не интересуют ископаемые греки. Мне что сейчас интересно. Откуда я знаю, может, древних греков никогда не было? А их взяли и навыдумывали…

У историши глаза так и лезут на лоб, загораются огнём. Я знаю, она не переносит, когда говоришь своё собственное. Ей шпарь по учебнику, всегда будешь на коне.

– Завтра, милый мой, с родителями в школу! У таких порядочных родителей – такой сын! Откуда?

Ну ясно, родители у неё – вместо пушек!

Опять плюхнулся на парту, семь бед – один ответ…

Перепёлкина шепчет:

– Славян, что с тобой?

Но я как будто не слышу. Пусть спрашивает своих Юриков и Андрюш.

Начинаю поспешно думать, как полезу в тот самый тоннель и стану его исследовать. Когда окончательно его исследую, то превращусь в учёного. Может быть, в крупного… И мой портрет повесят в нашем классе. Прямо над доской. И все будут гордиться, что в этом классе учился крупный учёный Кукушкин. И никто не скажет правду, что Кукушкина не уважали в детстве. Отец говорит, что в детстве ещё ни разу как следует не оценили ни одного учёного, ни одного писателя. Наоборот, смеялись над ними, ставили двойки, вызывали родителей, обзывали невозможными…

Когда стану знаменитым, сразу перестану учиться. Тогда меня примут в академики и дадут мне чёрную шапочку. Я видел такую шапочку у одного старца на юге. Отец, затаив дыхание, сказал мне: «Академик!» Академик позвал его: «Коллега Кукушкин, рад вас видеть!» И меня тоже будут звать коллегой…

Врывается в уши голос историши. Она рассказывает про мифы Древней Греции.

Начинаю думать про своё вперемежку с мифами. Оказывается, какой-то Шлиман начитался Гомера и древних греков и… ого… отрыл Трою! Значит, она была на самом деле и Гомер её не придумал?.. Неужели и нас заметёт пылью и кто-то будет нас раскапывать?.. Троянцы, наверное, тоже не думали, что их заметёт, что в них будут сомневаться, а потом найдётся мальчик Шлиман… А Гомер их прославит в веках. Вот молодчага!..

Когда заметёт весь наш 5-й «б» и нас будут раскапывать потомки из двадцать девятого века, может быть, они тоже найдут наши кости и наши сочинения. Например, сочинение на тему: «Мой дом, моя школа». Кстати, у меня за него единица. Они прочитают и узнают, как мы жили в 5-м «б», о чём думали… А у меня единица… вот стыдно-то будет…

– Опять, Кукушкин, глаза пустые. Думаешь не на тему!

Но я успокаиваю историшу, говорю, что думаю как раз на тему:

«Нас всех заметёт пылью…» И всё такое.

Она уже кончила объяснять, поэтому улыбнулась. Вообще-то она ничего, строгущая, но отходчивая. А с нами так и надо.

– Славян, – опять мне шепчет Перепёлкина, – ты завтра никуда не идёшь? Вечером?

Я поворачиваюсь к ней лицом и, честное слово, впервые смотрю ей в глаза. И она на меня смотрит.

До чего же она разутюженная и разглаженная вся! Воротник на ней порхает, как белая бабочка, даже крылышками шевелит. А галстук совсем новый и такой уж красный и обстроченный – глазам больно. А коса… Вот бы Марьяне такую! Я б такую заплёл в два счёта. Коса до пояса…

– Завтра вечером, – говорю, – буду далеко отсюда. Я исчезаю…

Она не поняла:

– Как исчезаешь? – Глаза «шесть на девять».

Так ей всё и скажи.

Показываю рукой, как ползу в тоннеле, но она опять не понимает. Говорит:

– Жалко, что исчезаешь. Хотела тебя пригласить на мой день рожденья.

Кого? Меня? К ней домой?

Я свистнул.

После чего историша выгнала меня из класса. Тут как раз звонок с урока… чтоб ему на минуту раньше!

Пока стоял за дверью, решил, что больше сегодня в школе мне делать нечего. Все и так знают, что я заболел, хватит!

Из класса все вылетели, а я влетел. Там сидели Юрка с Андрюшкой. Они, оказывается, сегодня дежурные. Все наши помчались на физкультуру. Оказывается, у нас физкультура. Ну и хорошо – значит, я освобождённый от физкультуры по болезни.

Андрюшка встал ногами на парту, запустил в потолок какого-то летучего зверя. Ага, парашютист. Это его новая игрушка. У него этих игрушек – выше головы. Отец ему из плаванья привозит.

– Славян, зачем портфель берёшь?

– Сам знаю зачем. И вы знаете сами.

– Чего знаем-то? – удивились оба.

– У кого воспаление мозгов?

Они сразу посмотрели на пол, как будто потеряли там что-то, а потом хмыкнули в один голос. У Юрки уши покраснели.

Молодцы! Ради какой-то девчонки, даже хоть и Перепёлкиной, так сказать про друга…

– Да брось, Славян, обижаться. Это мы пошутили…

– Хорошенькие у вас шуточки. Возьмите себе на память. Привет!

– Куда ты?

– Домой. Я же заболел. Ну и память же у вас дырявая!

– Мы тебя проводим. Да, Андрюшка? – спросил Нырненко Пчелинцева и подхалимски посмотрел на меня. – Можно?

– Вы дежурные, – напомнил я.

– Попросим Перепёлкину. Она посидит за нас, – весело сказал Андрюшка. – Я её живо притащу. – И убежал.

Хорошенькое дело! Он уже распоряжается Перепёлкиной!

– Послушай, – сказал мне Нырненко. – А что мы подщедрим ей на день рожденья?

– Кому – ей?

– Привет! Она же и тебя пригласила!

– Как это – и тебя? Она что – и вас пригласила?

– Ну да, – говорит Нырненко. – Меня – в устной вежливой форме. Андрюшке прислала по почте письмо с открыткой. На открытке розы нарисованы. На конверте: «Андрею Александровичу». Откуда она его отчество узнала?

– В журнале! – механически говорю, а внутри всё так и воет, как волк. Юрку – устно и вежливо, Андрюшке – письмо по почте… Розы… А мне на уроке буркнула… Отвлекала меня, слушать материал не давала…

– Ну и катитесь со своей Перепёлкиной!

– Привет! Она твоя, а не наша. Сам в неё вчухался, а мы с Пчёлкой ещё и виноваты.

Я не успеваю ответить, как входят Андрюшка с Перепёлкиной, переглядываются и смеются. Мне это предательство – словно острый нож. Ничего не говоря, срываюсь с места и бегу из класса. Бегу по коридору, по лестнице, по улице.