Текст книги "Невозможный Кукушкин"
Автор книги: Галина Галахова
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Ну конечно. Передоверяй сына студентам, раз сам не можешь воспитать как следует!
И пошло, и поехало. Вдруг мама как будто подумала о чём-то, у неё это бывает, и сказала:
– Ну что ж, и полетим! А почему бы нам не полететь?
Вот мама уже и привыкла к мысли, что они с отцом могут на три дня бросить нас на попечение Гуслевичей. До чего же повезло! Три дня свободы…
Скоро мои родители только и говорили о том, как они полетят в Ташкент и что они там увидят. Папа снял с полки том энциклопедии и погрузился в чтение, его уже интересовали только достопримечательности Востока.
Если они и вправду улетят на три дня и оставят нас с Гуслевичами, то я… тоже смогу махнуть куда-нибудь… Уж со Стасом и Ниной я как-нибудь справлюсь. Это вам не родители. Только бы родители улетать не раздумали! А вдруг переругаются к завтрашнему утру? Что бы такое сделать, чтобы у мамы укрепить хорошее, радостное настроение?.. С трудом, но я всё-таки придумал.
– Мама, – сказал я, – давай я посуду вымою. Ты же смотри, как устала!
От неожиданности мама уронила на пол последнюю грязную ложку. Я поднял эту ложку и торжественно завершил мытьё посуды.
Мама уселась напротив меня и не сводила с меня глаз.
– Теперь я и сама вижу, – обратилась она к отцу, – что ты всё-таки прав. Наш сын изменился к лучшему. Раньше он и ложки бы не вымыл.
Мама чуть не заплакала, а мне от её слов стало грустно. Как бы я хотел измениться на самом деле, но этому не бывать никогда. Наверное, я родился под чёрной звездой – и всё у меня происходит совсем не так, как у людей.
СОН НЕ В СОН
Я ушёл в комнату, где давно уже спала Марьяна, лёг на свой диван. Лёг-то я лёг, но заснуть не мог долго.
Голова гудела, всё в ней вращалось. Думал я о том, что на моём пути к свободе стоят три препятствия: Марьяна, школа и Гуслевичи. Для школы – я вполне могу заболеть. Навру в последний раз, честное слово! Зато всю остальную жизнь буду честным.
Марьяне и Гуслевичам я бы предпочёл сказать правду, но они меня не поймут. И этим своим непониманием они толкают меня… наврать им. Меня всегда все толкают. Да если бы не толкали, я бы давно уже был честным. Ладно, честным стану ровно через три дня.
Что бы такое сказать Марьяне и Гуслевичам? Им надо говорить одно и то же, чтобы самому не запутаться. А если придумать, что мы всем классом идём в поход на субботу и воскресенье?
Для Гуслевичей – вполне сойдёт, для Марьяны – тем более.
Теперь важно, чтобы никто из приятелей ко мне домой не притащился. А впрочем, чего мне волноваться! Они же у меня не такие чуткие, чтобы навестить больного в тот же день, когда он заболеет. Когда у меня ангина была, явились через неделю – и то хорошо было!
Может, их с собой позвать? Нет, не надо. У Андрюшки мать такая скандальная, потом шагу к нему не сделаешь. А у Юрки очень вредная бабка, да ещё мать в родительском комитете. Он от матери ничего не скрывает, сразу же проговорится – и нас всех сцапают. Нет, лучше всё-таки одному.
Куда махнуть? Может, в Москву или в какой другой город? Денег нет, эх, жалко! А зайцем – отпадает. Зайцев сейчас спокойно ловят. Сцапают – и в милицию. Москва и другой город – отпадает. Ладно, завтра решу – куда, чтобы вернуться до родителей смог и чтобы со смыслом.
Самый лучший смысл – научный. Так учит отец. Что бы мне такое открыть?.. Все реки, дома, улицы, леса – всё открыто, ступить прямо некуда… Может быть, тоннель открыть? Я его видел из окна электрички, когда мы с отцом на рыбалку ездили… А что – идея! И описать его по-научному. Ерунда всё это! Лучше я сделаю над собой опыт. Вот это да! Узнаю, как переношу темноту, холод, одиночество, и опишу всё в дневнике… Это вам не жареный лук! Ну и вытянутся же у всех физиономии, когда Светлана Леонидовна прочтёт вслух в классе мой дневник. Почему это не прочтёт? Обязательно прочтёт! Ведь там будет одна научная правда – без вранья!
Славка вскочил с дивана и в темноте забегал по комнате.
Вот придумал так придумал!
ЕЩЁ ОДИН ОЧЕВИДЕЦ
Над городом взошла луна и долго стояла, уставившись вниз немигающим оком. Порой её окутывали быстрым серым плащом взъерошенные облака; они проплывали мимо, и края у них серебрились, как от мороза. Иногда они не успевали коснуться луны, и тогда вокруг неё открывалось небо и прорезывались звёзды, нестерпимо яркими точками, а потом они исчезали в сером блёклом тумане.
В одно из таких ничем особенно не отмеченных мгновений суровый милиционер Пётр Тагер, впервые дежуривший ночью на улице, случайно взглянул на небо, благо ни один дом здесь особенно не возвышался над всеми, и увидел, как что-то большое и странное чиркануло по небу, оставив за собой жёлтый сияющий сноп бегущих лучей.
Это не могло быть северным сиянием, в Ленинграде оно не сияет, падающей звездой тоже быть не могло: он видел падающие звёзды, они совсем другие… «Может, это отсвет какой-нибудь случайной кометы?» – тихо подумал про себя Тагер, но не дал увлечь себя этой мыслью.
Если бы это было так, то про комету он прочитал бы непременно в газете, а раз молчат учёные, – значит, ему просто примерещилось…
Но всё-таки он долго шёл и не отрывал взгляда от серого ночного неба и в конце концов невежливо налетел на одинокую позднюю прохожую: это была Светлана Леонидовна, она возвращалась из театра и спешила по пустынной улице, чтобы поскорее оказаться дома.
– Уж извините… – проговорил Тагер, хватаясь за её рукав, чтобы остановиться и не сбить её с ног. – Я не нарочно, честное слово. Так получилось… Засмотрелся на небо.
– Ничего, – ответила Светлана Леонидовна. – В другой раз будьте осмотрительней.
– Мне кажется, – сказал Тагер, пропуская замечание, – я видел нечто замечательное…
– Не морочьте мне голову, – сказала Светлана Леонидовна, – уже слишком поздно.
– Я могу проводить вас. У меня как раз ночное дежурство. Я должен охранять покой жителей этой улицы.
– Не стоит беспокоиться. Я никого и ничего не боюсь. Разве что своей работы, – добавила Светлана Леонидовна на прощанье и побежала дальше.
Тагер её нагнал.
– А кем вы работаете, если это не секрет?
– Это как раз большой секрет, – ответила учительница и опять побежала по улице.
Тагер не стал её больше преследовать, остановился посреди дороги и сказал вслух:
– Хотелось бы мне разгадать этот секрет, какая таинственная незнакомка!
Он проводил Светлану Леонидовну глазами, потом опять уставился на небо: там снова вынырнуло из синих теперь облаков нечто большое, сияющее…
– Ничего себе! – сказал Тагер, протирая глаза: может, это ему снится.
Но ему ничего не снилось: он был ночным дежурным милиционером, и спать ему не полагалось.
ТРЕВОЖНО СПАЛ КУКУШКИН…
– Славик, что с тобой? – прошептала мама, заглядывая в комнату.
Славка быстро и тихо скользнул на диван и замер под одеялом – как будто спит. Мать подошла к нему, постояла, потом подоткнула одеяло, чтобы он не раскрывался ночью и не заболел, и поцеловала в глаза, якобы спящие. Ему захотелось обнять её, прижаться к ней, но он сделал над собой усилие и сказал себе: «Потом, потом. Когда я стану другим. Тогда ей за меня не будет стыдно».
И тут же в один миг, успокоенный, он уснул, бормоча какие-то непонятные слова, из которых она разобрала только: «Спасибо за прилёт!»
Мать невольно улыбнулась этим непонятным словам своего невозможного Кукушкина, перевернула его на другой бок, чтобы он спал спокойнее, и ушла.
Но и на другом боку Кукушкин продолжал видеть свой космический сон: как мчится он навстречу каким-то пришельцам, старается дотронуться до них, но они, словно воздушные шары, отскакивают далеко-далеко. Когда же наконец он всё же изловчился и схватил одного неведомого пришельца, чей-то красивый голос на чистейшем русском языке произнёс: «С добрым утром, дорогие товарищи. Сегодня пятница. Первое ноября, шесть часов утра. В Москве дождь. Москвичи, не забудьте, пожалуйста, ваши зонтики!»
Кукушкин привстал на локтях, непонимающими глазами огляделся по сторонам и не сразу понял, куда попал, потом увидел голую розовую Марьяшкину пятку и расстроился – узнал свою комнату.
Он выключил радио и снова лёг, надеясь вернуться в сон. Но сон потускнел и съёжился, а потом и вовсе исчез. Тогда он заснул просто так, без сновидений.
ВСЁ ИДЁТ КАК ПО МАСЛУ
Меня разбудили в восемь часов. Родители были уже в полной парадной форме. Значит, пока я спал, в их планах ничего не изменилось.
– Скорей умывайся, а потом – к столу, – сказала мама и поцеловала меня. – С добрым утром!
Как давно она не говорила со мной так ласково, а всё потому, что ни разу никуда от меня не уезжала.
Я сел завтракать. Мама занялась поисками сумок, куда они с отцом в Ташкенте будут складывать виноград и дыни. Отец ходил по квартире, не зная, чем заняться. Он не любил сборы. Он был готов поехать в Ташкент в одной майке, но мама натолкала полный чемодан белья, и теперь он ворчал:
– До Ташкента я, конечно, его кое-как дотащу. Но там нанимай себе верблюда. Набрала столько, как будто мы отправляемся в кругосветное путешествие!
– Если тебе наплевать, что скажут о тебе мои сослуживцы, то мне – нет! И пожалуйста, подумай о своих манерах. Когда разговариваешь, не кричи и не размахивай руками.
Не успел отец ответить, как раздался звонок: это пришли Гуслевичи. Я никогда не видел, как взрываются вулканы, но уверен, что шуму там гораздо меньше, чем при встречах отца и Стаса.
Стас в два раза выше отца и тоньше, и младше, но отец всегда сгребает его в объятия и трясёт, хотя они, может быть, виделись только вчера. Хоть бы раз он так обрадовался мне!
Они тут же заговорили про какие-то свои научные проблемы, которые никого не интересовали. Зато Нина сразу подключилась к Марьяне, подхватила её на руки и закружилась по комнате.
– Господи, неужели у меня будет когда-нибудь такое чудо?
А это «чудо» уже успело нареветься.
По утрам Марьяна делается какая-то особенно звонкая: ей всех жалко. Звякнешь стаканом – плачет, уронишь ложку – плачет, бросишь подушку – плачет, от всего – плачет. Спросишь: «Ты чего?» Отвечает: «Жалко».
Не знаю, как она маму отпустила от себя. Обычно оторвать её от мамы по утрам просто невозможно. Только я один на это способен. А тут вроде и без меня обошлись. Интересно!
– А ты, мамочка, про попугайчика не забудешь?
– Не забуду. Я же обещала.
– Чтобы маленький был. Синий с красным и белыми усиками. – И Марьяна опять заплакала.
Мать бросила сумки, принялась её успокаивать и дала клятву, что привезёт ей из Ташкента попугая, красного с синим и с белыми усиками.
Марьяна засмеялась, и сразу вокруг стало веселее. Потом мы уже без всяких слёз с дикими радостными криками проводили наших родителей.
Чтобы продлить счастливые минуты расставания, я высунулся в окно, рядом со мной стояла на подоконнике Марьяна, я крепко держал её, и мы изо всех сил махали им руками.
Мама уезжала неуверенно, я даже испугался, как бы она не вернулась, отъезд даже по бесплатной путёвке давался ей с трудом. Зато отец радовался! Здорово он умеет радоваться, молодец!
ВОТ ТАК ПОВОРОТИК!
– Ну и прекрасно! – весело сказал Гуслевич, когда родители скрылись из виду. – Считайте теперь, что мы – ваши, а вы – наши!
Мы с Марьяной радостно захлопали в ладоши: Гуслевичи – очень хорошие, мы их давно знаем. Стас на моих глазах заканчивает университет. На свадьбе у них мы с Марьяной гуляли. Свадьба была студенческой и состояла из одних ватрушек. Гуслевичи живут на стипендию, денег у них мало, но зато они уж такие весёлые, что просто рот не закрывается от смеха. Мы с Марьяшей так у Гуслевичей смеялись, что даже не смогли съесть эти ватрушки и унесли их домой. Это было пять дней назад.
Конечно, Марьяна без всякого сопротивления согласилась тут же стать Марианной Гуслевич, и я тоже подумал, не стать ли и мне Ярославом Гуслевичем, но вовремя спохватился. Стас с первых же минут начал закабалять меня.
– Нина, ты полностью прикрепляешься к Марьяне. Шагом марш в детский сад! – скомандовал им Стас. – И вечером будешь заходить за ней. А я беру на себя Славу. Под полную свою ответственность. Слава, как у тебя с уроками? Как не задали? Разве такое бывает? Хорошо, вечером проверю по дневнику. И за сегодня и за вчера. Обещаю тебе серьёзно: эти три дня будешь у меня жить, как на другой планете. Я за тебя возьмусь! Пошли, я провожу тебя в школу. Нам с тобой по пути.
Вот так поворотик! А я ещё считал его хорошим человеком! Как я в нём разочаровался буквально за одну минуту, а ведь знал его с первого своего класса… и так ошибиться в нём!
Под столом отыскал портфель, приплюснул его под мышкой и поплёлся за Стасом. Он совсем не замечал, какое у меня настроение. Всю дорогу он говорил мне о моём отце и восхищался им. Мне даже стало неудобно. По его словам выходило, что мой отец – большой учёный. А по-моему, большие учёные – это Ломоносов и Эйнштейн, их все знают. А моего отца – я, Стас, мама, Марьяна и ещё некоторые. Так и заявил об этом Стасу. И вообще сказал ему, что разочаровался в химии и больше ничего не взрываю. Теперь у меня мечта стать спелеологом. Буду пещеры исследовать. Когда вырасту, конечно. Все остальные науки – чепуха. Знаю я их!
На это Стас сказал, что у меня в голове каша.
Привет! Какая каша? Да если он хочет знать, вчера в овощном отделе, когда я за картошкой без очереди лез, одна тётка назвала меня не по годам умным! А он – каша…
Восхищается моим отцом, а сам не знает, что мой отец – рассеянный, шапки всё время теряет, одним словом, растяпа.
– Что ты сказал?
От удивления у Стаса съезжают очки с носа. Он бросает их на переносицу одним пальцем. Вот здорово!
А что я сказал? Здрасте! У нас в классе все говорят про своих родителей. У одних – приобреталы, у других – книжники, у третьих – выпивалы, а у меня – растяпа. Не лучше, чем у всех!
Стас орёт на меня и смотрит, как на чудовище. Я успокаиваю его, соглашаюсь с ним во всём и в конце концов признаюсь, что никогда не сказал бы так про своего отца и никому не дал бы его критиковать, если бы он у меня был военным. Как я мечтал всегда, чтобы мой отец был военным! Даже погоны специально для него выменивал, когда учился в первом классе. И фуражку. Но он влез в свою химию.
Гуслевич развёл руками:
– Нет, с тобой невозможно разговаривать. У тебя нет никакой логики.
Я и сам знаю, что нет у меня этого. Ну и что?! Но чтобы он не думал, что я какой-нибудь повёрнутый, я ему шёпотом сказал:
– Ты не думай, мы всех критикуем и разбираем. Даже учителей и директора, а не только родителей.
– Ну, брат! – Гуслевич совсем расстроился. – Ты меня так огорчил, как никогда. Неужели тебе непонятно, что взрослые для детей, тем более директор, существа высшего порядка? Как боги?
Я кивнул:
– Проще пареной репы.
– Взрослых, тем более родителей, надо безоговорочно уважать!
– И вон того пьяного? Который уже с утра пьяный? Он ведь тоже кому-то родитель.
Стас смутился и попробовал перевести разговор на другую тему, но я ему не дал.
– Ты не думай, – сказал я Гуслевичу, – мы хороших взрослых уважаем.
– А как вы узнаете, кто хороший?
– Чувствуем.
Стас свистнул.
– Понимать надо, а не только чувствовать.
– Мы и понимаем. Вот, например, у нас Светлана Леонидовна, новая учительница. Мы понимаем. И скоро будем её слушаться. Есть в ней, понимаешь, неуловимое и хорошее. И наш пятый «б» уже не называют «неуправляемый», мы уже управляемся. Ну как, рад хоть немножко?
Стас засмеялся. А чего смешного? Я ему от души всю правду, а он смеётся, хоть смешного ни на грош.
– Да ты не обижайся, чудак человек, – сказал он мне. – Вот уж действительно – невозможный Кукушкин! – Похлопал меня по плечу зачем-то. – А ты ничего формулируешь. Такой маленький – и такое умозаключение: «неуловимое и хорошее»!
Мне понравилось, что он меня похвалил, что я «формулирую» (вот уж не знал!), и «умозаключения» понравились. Только бы не забыть, что они у меня есть. Сегодня обязательно скажу Юрке и Пчелинцеву, пусть завидуют. Но «маленький» – это он зря и даже напрасно!
Дальше наш разговор совсем потеплел. О чём мы только не переговорили! Даже договорились до старика с рыжей кошкой, которую День зовут.
Оказалось, что этот старик – военный в отставке, он недавно переехал в наш город.
Военный? И с кошкой! Ничего себе… Хоть бы раз вышел в форме, показался! И собаку бы завёл… Тогда бы всё совсем было бы по-другому. Везёт же людям, даже не людям, а кошке…
Тут мы совсем близко подошли к школе, и я стал оглядываться по сторонам – как бы кто не увидел, что он провожает меня. Этого ещё не хватало!
– Пожалуй, я всё-таки зайду сейчас с тобой в школу, познакомлюсь с твоей Светланой Леонидовной и попрошу сегодня отнестись к тебе повнимательнее. Какая досада, что у меня сегодня перевыборное комсомольское! Боюсь, что тебя не смогу встретить. Как ты находишь мою мысль?
Я сказал, что нахожу его мысль ужасной.
– Тебя сразу же обзовут моим родственником, – стал я пугать Гуслевича. – На тебя посыплется столько незаслуженных шишек. А меня задразнят насмерть. Будут издеваться, что мои родственники притаскиваются в школу без всякого повода, даже без вызова. И всё для того, чтобы подлизаться к учителям!
Я нарисовал ему такую жуткую картину своих почти физических мучений от его прихода в школу, что неустрашимый Гуслевич, перворазрядник по самбо, кандидат в мастера по шахматам и мастер по подводному плаванью, дрогнул самым настоящим образом.
– Нет, ты пойми меня правильно, – сказал он, – я не против называться твоим родственником, то есть быть Гуслевичем-Кукушкиным. Но, пожалуй, я всё-таки перенесу свой приход в школу на завтра. Завтра суббота. Завтра и схожу.
У меня немного отлегло от сердца. И всё-таки этого прикладного математика ничем не прошибёшь, никакими детскими страданиями!
И хотя он ещё не настоящий прикладной математик, приложится к математике только на следующий год, но, честное слово, я уже боялся его. А вдруг он придёт в нашу школу работать? Ведь от такого не спасёшься: едет на тебя, как танк, и всё…
– Кстати, сколько у тебя уроков? Восемь? Не много ли? Сойдёмся на шести, седьмой – дополнительный. То есть гулять тебе час. Итак, в половине четвёртого я буду звонить… – Тут я не выдержал, нервы так расходились, я рассмеялся. Смеялся потому, что у нас не было телефона, но, как оказалось, смеялся напрасно: Стас собирался звонить одной своей знакомой.
Эта его знакомая живёт на соседней с нами улице – крупная переводчица с английского и обратно!
После его звонка переводчица пойдёт к своей знакомой, которая живёт где-то уж совсем поблизости от нас. Так вот теперь эта его другая знакомая – Стас её тоже хорошо знает – медсестра на пенсии, которой, наверное, больше нечего делать, потащится к нам с переводчицей, чтобы накормить меня обедом. Поскольку мама под страхом смерти взяла со Стаса слово, что он не даст мне зажечь дома спичку, даже для того, чтобы подогреть обед. «Знаем мы его обеды!» – сказала мама. Эти знакомые бабки Гуслевича принесут с собой спички и разогреют мне обед. Фу-у, даже устал!
– А чего они притащатся вдвоём?
– Не притащатся, а придут. Выбирай выражения. Они – люди старой закалки, интеллигенты. Любят хорошее обращение. Не подведи ни меня, ни своих родителей.
Ой, мама! Я почувствовал, как на моей шее затягивается петля. Сначала Гуслевич, теперь эти…
Вот, вот – где моя свобода?! И ради этого я встал сегодня с чугунной головой… Ну почему у меня всегда роятся не те мысли, что у других людей? Ведь будь я нормальный ребёнок, я бы подумал: «А почему бы и мне не полететь в Ташкент? Там столько достопримечательностей. Землетрясение. Я никогда не видел землетрясений». Я бы мог улететь, голову на отсечение! Валялся бы на полу, бился бы головой об стену, орал как резаный. Ну что, разве они мне не пообещали бы что угодно – только прекрати безобразие! Я же знаю их! У меня было так… в детстве.
И билет на меня стоит вдвое дешевле, чем на отца. Сэкономили бы! Отец мог бы и дома посидеть, поработать.
Вот о чём я думал и чуть не ревел от досады, но было поздно: машина взаимопомощи была запущена.
Стас заставил меня дать клятву, что его знакомые не напрасно приковыляют на пятый этаж без лифта и ровно в четыре часа зажгут свою спичку в нашей кухне.
Я поклялся, сжимая в руке огрызок карандаша, но Стас каким-то чудом усмотрел этот огрызок, отнял его у меня, выбросил и заставил дать слово ещё раз.
Когда клянёшься на чём-нибудь деревянном, клятва не считается, он тоже знал это, ну и хитрый!
Наконец мы подошли к школе: я хотел, чтобы он ушёл поскорее, пока его никто не видит.
Я рванул дверь и сказал:
– Я уже пошёл.
– Так-так, – сказал он. – Делаешь правильно.
Из окна на первом этаже я видел, как он всё время оборачивался, – наверное, боялся, не выпал ли я из дверей, но я не выпал.