Текст книги "Солдат из Казахстана (Повесть)"
Автор книги: Габит Мусрепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
IX
Закончившийся день значительно ухудшил наше положение. Во-первых, у нас выбыл единственный офицер, капитан Мирошник, и хотя у нас была группа активных и бывалых бойцов, но ни я, ни кто другой из товарищей не могли его заменить. Во-вторых, нас осталось всего девять человек. В-третьих, во время немецкой атаки погиб командир второго отделения Федя Горин. Петя Ушаков теперь командует вместо него отделением, в котором осталось всего четверо вместе с ним, в моем отделении тоже четверо, пятый я сам.
Самое тяжелое заключается в том, что на каждом направлении остается всего по два бойца.
– Одно направление нужно нам сократить, – предлагает Петя, – надо создать оборону по траншеям.
План укрепления на кургане давно подсказывал эту мысль, но раньше у нас не было времени на перегруппировку. Траншеи были построены так, что контролировали все четыре направления, взаимно дополняя друг друга.
Я принял его предложение.
Подсчет боеприпасов оказался еще менее утешителен. Масса ракет, оставленных нам бывшими хозяевами, не заменяет ни пулеметных, ни автоматных патронов. Утешает лишь мысль о том, что немцы во второй раз не пойдут уже на такие жертвы. Решаем, что боеприпасов нам хватит на два дня обороны.
О гранатах никто ни слова. В молчаливом согласии мы откладываем их на конец, когда нам придется защищать свои последние минуты в окопе на самой вершине.
Две немецкие снайперские винтовки распределяем по двум отделениям. Распределяем всерьез, как будто речь идет о приданном нам артиллерийском дивизионе.
Вася взглянул на часы, разбудил уснувшего на нарах Самеда. Они идут сменять охранение.
– Давно не спал на хорошем тюфяке. Ходжа Насреддин говорит: «Хорошо поспал, хорошо поработаешь».
– Куда же он пропал? – сокрушенно вздыхает Петя.
– Боюсь, что убит, – отвечаю я.
Мы говорим о Егорушке, который уже два часа назад пошел за водой, да так и не возвратился.
После дня такого горячего боя мы выпили всю воду, найденную в бидоне. Досталось не больше чем по полстакана на человека. Самед распределял, а Петя следил, чтобы всем пришлось поровну. Егор решил спуститься к воде – и вот его нет.
– А он точно знал, где вода?
– Совершенно точно.
Днем, наблюдая окрестности через стереотрубу, мы как на ладони увидели ручеек, протекавший по дну оврага вблизи деревни. Егор утверждал, что когда мы вчера пробивались к кургану, он чуть не свалился в него. Кроме того, ручей значился и на нашей карте. Если же оказалось бы, что немцы охраняют источник, то Егор должен был отойти, не вступая в драку.
Насколько мы знали Егора, понятия о храбрости были у него не мальчишеские, а на местности он ориентировался лучше нас всех. В нашем положении было легко понять, как тяжел будет завтрашний день, если мы останемся без воды. А ночь была единственным временем для ее поисков.
По-то-му что без воды
И ни туды, и ни сюды… —
запел Егорушка, поднимаясь с места.
И вот его нет. Потерять одного из оставшихся девяти – это было сейчас тяжелее всех прежних потерь.
– Как ты думаешь, Костя, – вдруг неожиданно спрашивает Петя, – как ты думаешь, может все-таки случиться, что мы первыми войдем на улицы Берлина?
– Отчего же, конечно…
– Нет, серьезно? Когда мы отступали, то были всегда в арьергарде… Верно?
– Ну?
– А как перешли в наступление, мы всегда в авангарде.
– И что же?
– Значит, характер у нашей роты такой, что она всегда ближе других к врагу.
– Ну, правильно.
– Так, может быть, нам и удастся первыми водрузить над Берлином советское знамя… Знаешь, я тут нашел офицерскую записную книжку с планом Берлина.
Можно по нему изучать все улицы, чтобы короче прийти в центр. Вот было бы здорово донести это самое знамя, которое мы несем от Ростова! Изрешетили его сегодня, не очень оно красиво будет…
– Не беда. Раны на знамени – бойцам не позор.
– А все-таки могут спросить: что за знамя? Тебе придется докладывать маршалу, – струсишь?
– Чего же мне трусить? Так и скажу: «Товарищ Маршал Советского Союза, знамя взвода разведки энского полка энской стрелковой десантной дивизии водрузил Герой Советского Союза Петр Ушаков».
Петя присвистнул.
– Ого, куда залетел!
Может быть, во всей этой болтовне было немало ребяческого, но так рождаются в самые трудные минуты солдатские мечты.
Возвратясь из охранения, Володя взглянул на нас и спросил:
– Чему вы так рады? Вернулся Егор?
– Мы взяли Берлин! Капут фашизму! – с азартом выпалил Петя.
– Фашизму капут? Немецкому – да, капут, – серьезно сказал Василий. – Но фашизм происходит от слова «фашина» – связь. Чья связь? Разумеется, капиталистов, банкиров. А поэтому, пока жив капитал, он будет стремиться к фашизму.
– Значит, что же, товарищ профессор, и после Берлина прикажешь держать автомат наготове?
– Пожалуй, не всем придется сдавать автоматы.
– А я хотел сразу в поле! – воскликнул Петя. – Черт знает, ты всегда настроение испортишь.
– Я и сам до военного ремесла не охотник. Учиться надо, а время уходит. Что же, я в сорок лет, что ли, инженером стану? Ничего не попишешь! – Вася развел руками.
Снаружи донеслись в блиндаж звуки автоматных и пулеметных очередей.
– Вот сволочи! Снова идут!
Мы все вскочили и бросились по местам.
Стреляли, оказалось, вовсе не в нас. Со стороны деревни, продвигаясь вперед, ближе и ближе к кургану, падали осветительные ракеты, а в центре огней по равнине бежал с бидоном Егор. Было светло как днем, и мы видели, как под ярко освещенной фигурой Егора металась его тень. Теперь, когда он был пойман светом, ему бесполезно было залегать, и он торопился зигзагами, кидаясь то вправо, то влево. Рои светящихся пуль летели совсем рядом с ним. Петя и Вася открыли из пулеметов огонь, прикрывая отступление Егорушки. Но им было не видно мишеней. Егору оставалось всего два десятка шагов до траншеи. Он упал, и бидон отлетел в сторону. «Если бы он просто упал, он не выронил бы бидона. Значит, он ранен», – подумал я. Однако Егор вскочил, подхватил свою ношу и уже неверным шагом упрямо двинулся к нам. Тень его раскачивалась во все стороны. Достигнув траншеи, он бросил туда бидон и свалился сам, но сверху мы видели, что одна его нога недвижно торчит над траншеей. Убит…
Огни угасли, но мне казалось, что и во мраке я вижу эту длинную и неподвижную ногу.
– Осталось восемь бойцов, – вздохнул Вася.
Да, нас осталось всего только восемь. На перекличку не требуется много времени.
С бидоном вошел Володя. Оцинкованная посуда была прострелена в трех местах, и воды в ней почти не осталось… Это была дорогая вода. Ради нее погиб бесстрашный товарищ.
Мы не слыхали последних слов нашего Егорушки. Он не высказал нам свою последнюю и заветную мысль, но она нам известна: израненный, он, вместо того чтобы спрыгнуть в укрытие, прежде всего забросил туда свою добычу, чтобы прибавить товарищам сил для борьбы. Мы знаем все его мысли и чувства – это наши чувства и мысли. Мы знаем его мечту – это наша мечта.
– Я говорил, заштормит сегодня. Не меньше чем девять баллов. Ревет! – сказал Володя, ставя бидон.
Выстрелов не было слышно, и в тишине даже здесь, на таком расстоянии, мы слышали, как бушует море.
Помолчали. Поглядели на Володю, ожидая, что он скажет что-нибудь про Егора. Но он закончил:
– Катерам не пройти.
Было ясно, что ночь не сулит ничего доброго.
Петя спокойно пересчитал гильзы, расстрелянные им и Васей для прикрытия Егора.
– Минус пятьдесят семь, – сказал он.
На одного бойца сократился наш личный состав. На значительную долю сократился запас огневых средств.
Володя, заметив, что все молчат, внезапно добавил:
– Я уж знаю Черное море. К рассвету утихнет, увидите сами.
Его ласковые глаза блестят даже при блеклом свете слабенького фонаря. Он хочет, чтобы мы непременно поверили в то, что мощный десант успеет прийти нам на помощь.
С простреленным и разодранным нашим знаменем входит Самед.
– Прямо в древко попал окаянный какой-то! Надо покрепче связать…
Рассвет всколыхнул высоту тяжелым ударом. В пятистах метрах против нас выстроились пять самоходных пушек – «фердинандов» – и прямой наводкой стали громить наш дот. Немцы могли убедиться, что недаром потратили рабочее время: укрепление могло выносить удары бронебойных снарядов. Немцы били «в лоб», стараясь попасть в амбразуру. Удары отдавались в этой железобетонной коробке так, будто ее старались разрубить топором.
– Да… – многозначительно говорит Вася, – решили расковырять.
Нам приходилось видеть, как артиллерия «раздевает» железобетонные доты, потом разбивает.
Мы знали, что у нас над головой два-три ряда рельсов, переложенных бетоном и сверху еще накрытых надежным бетонным же колпаком. Немцам легче всего, конечно, начать ковырять с амбразуры, но это занятие не короткое и дорогое. Однако эта долбежка подавляюще действует на нервы. От первых же ударов этого тысячепудового молота лица у всех осунулись и посерели.
На помощь «фердинандам» вылезли три танка – «тигра» – и тоже вступили в игру.
Черт знает, какое гнусное настроение, когда ты не можешь ответить врагу! Бить по танкам из пулеметов смешно.
Мощная методическая долбежка начинает оказывать действие. То взметнется пыль перед самой амбразурой, то сбоку от нее отщепится осколок бетона.
Вершину кургана начало окутывать облако. Оно росло и темнело.
– Костя, Костя! – сообщает Василий, крича прямо в ухо. – Пулеметное гнездо на северном направлении снесено. Вместе с Витей!
Еще нет бойца.
– Наблюдаю море. Шторм спал, а на горизонте нет никого, – сообщает Володя.
– Напрасно ждешь. Не днем же они полезут. До ночи можно гуда не глядеть… Если продержимся…
Снаряд грянул где-то внизу, под стеной дота. Гора земли взлетела в воздух перед амбразурой и завалила обзор. От удара по потолку, как по яичной скорлупе, прошла трещина.
Пора выбираться. Забрав пулемет и бинокли, мы покинули центр и ушли в боковую точку.
Орудия стихли. Немцы хотят проверить, что с нами. Рота автоматчиков появляется из траншей и идет врассыпную на нас.
– Пулеметы! – командую я.
– На этом деле мы сберегли боеприпасы, – расчетливо замечает Петя. – Теперь имеем право немного потратить… Ого! Смотри-ка, Костя, какой стал обзор из гнезда! Они срезали выступ кургана и открыли широкий простор…
Я наблюдаю атакующих фашистов.
– Огонь!
Резанули в три пулемета.
Оказывается, это была провокация: они хотели лишь вызвать наш огонь. Отступают, оставив семь трупов… А нас всего семеро живых.
«Фердинанды» нагло придвинулись ближе. Сейчас начнут громить боковые пулеметные точки. Тогда дело у нас пойдет скорее.
– Костя, я вижу двух наводчиков у «Фердинандов», дай-ка мне снайперскую сюда, – просит Петя.
Он с биноклем приник к амбразуре, высматривая еще мишень.
Я подаю ему снайперскую винтовку, но Петя вдруг осел всем телом.
– Петя! – воскликнул Володя, поддерживая его.
Голова Ушакова беспомощно откинулась. Прямо посередине лба была черная дырка. Кровь из нее не сочилась.
Ударил залп «фердинандов», еще, еще и еще.
– Амбразуру завалило землей, – сообщил пулеметчик с западной пулеметной точки.
– Вынести пулемет в траншею!
Нас шесть человек. Осталось единственное надежное южное пулеметное гнездо.
– Пожалуй, они не будут больше бить по центральному доту. А в развалинах можно найти укрытие для пулеметного огня, – осеняет Володю мысль. – Я схожу?
– Посмотри, – отвечаю я.
Теперь мы не видим «фердинандов». Наш обзор очень узок. Пушки опять умолкли. Может быть, меняют позицию.
– С запада лезут! – слышится голос Самеда.
– Ребята! Десант! Товарищи! На море бой! – кричит сверху Володя.
– Самед, держись!
Некогда даже взглянуть на море. Самед, укрываясь в траншее, соорудил себе новое пулеметное гнездо в соседней свежей воронке.
– Держаться, Самед! Десант! – крикнул я, подбираясь к нему.
– Десант! Десант! – кричали мы друг другу, не отрываясь от пулеметов.
– «Фердинанды» поехали к морю! – кричит Володя со своего импровизированного наблюдательного пункта, где, кажется, чувствует себя неплохо.
Сквозь грохот наших пулеметов и треск автоматов снизу мы скорее угадываем, чем слышим, его слова.
– За Родину! Бей гадов-фашистов! – кричим мы.
Наша высота со стороны, вероятно, похожа на вулкан, который уже перестал выбрасывать лаву, но еще продолжает дымиться. Пользуясь тем, что мы плохо видим сквозь дым, окутавший высоту, автоматчики лезли упорно, но их огонь в дыму тоже потерял прицельность.
Самед успел уложить одного из них по башке прикладом, когда тот уже добрался до его воронки, и тут же упал сам на дно воронки.
– Гранаты!
Гранаты – это было последнее средство, к которому мы решили прибегнуть в окопе, на вершине кургана.
Мы швырнули подряд с десяток гранат. Вася прильнул к пулемету Самеда.
Я кинулся к другу. Самед лежал, улыбаясь.
– Куда, Самед?
– Наверное, туда, куда отправились все, – с усмешкой ответил он.
– Куда ранен, спрашиваю?
– Не знаю… Жалко, в Берлин не попал… Ходжа Насреддин… – Он умолк.
Нас осталось лишь пятеро.
Немцы ответили нам на гранаты бросками гранат.
Гранат у нас было довольно, но немцев больше, чем нас. Мы растянулись вдоль траншей и старались не дать им опомниться. Бой шел на покатом откосе кургана, выгодном для нас и невыгодном для врага.
Дым начал рассеиваться.
– Костя, я дам по ним пулеметом? – спросил Василий.
– Ты видишь их?
– Вижу.
– Давай.
Пулемет, который немцы, очевидно, считали умолкшим из-за отсутствия боеприпасов, ударил им в лоб.
– За Петьку! – крикнул Василий. – Бегут! Побежали! За Самеда еще вам!
Он выпустил длинную очередь по бегущим.
– Откатились, собаки! Новую ленту давайте. Мне встать нельзя, под прицелом держат.
Я бросил ему новую ленту.
В это мгновение снизу, издалека, от самого моря, к нам донеслось «ура».
Первое «ура» нового десанта!
Если бы у пулеметов была душа, я вытащил бы ее и встряхнул так, что наш пулемет научился бы выпускать в минуту по тысяче пуль, чтобы бить немцев с тылу в поддержку десанту.
И вдруг я почувствовал то, чего не заметил в пылу напряжения: правая нога моя отяжелела, и, пошевелив пальцами ее, я почувствовал острую боль. Я понял, что ранен осколком гранаты.
– Володя, ракету! Самед, знамя! – скомандовал я и, поняв, что командую убитому солдату, поправился: – Коля, знамя!
Боец отделения Горина, Коля Любимов, бросился в кучу бетонных осколков искать среди них наше сбитое снарядами знамя. Леня Штанько, второй оставшийся в живых из их отделения, легко раненный в голову, крался наверх к Володе со снайперской винтовкой.
Я знал, что выход из строя командира может встревожить товарищей. Потому я старался выжать из себя самую громовую команду, на какую только были способны мои легкие и горло.
– Сосредоточиться всем на вершине! Боеприпасы собрать все туда же!
– Костя, я нашел здесь укрытие для пулемета! Взбирайся сюда! – возбужденно крикнул из разбитого дота Володя.
Он не знал, что я ранен.
Бой перекинулся к берегу. Нас оставили в покое: на нас не падали больше снаряды, автоматчики тоже отхлынули на прежние позиции за окопами. На склоне осталось на этот раз около трех десятков фашистов, убитых нашими гранатами и пулеметом.
Вася выбрался из воронки Самеда и втащил пулемет в развороченный остов бетонного дота. Володя пристраивал второй пулемет в образовавшейся при разрушении дота узкой трещине бетонной стены.
Я пополз к ним. Отсюда, в щель между развороченными глыбами бетона, виден был весь берег моря. Наши бьют немцев из минометов и пулеметов. Ветер рассеял над нами дым, и мы видим теперь продвижение нашего нового десанта.
Я пристроился рядом с Володей и взял бинокль.
Немцы, видимо, считают, что мы уже совсем бессильны. Я вижу отсюда, как они группируются для удара во фланг десанта.
Коля Любимов выскочил из обломков бетона со знаменем.
– Нашел! Вот оно! – радостно выкрикнул он, тыча древко в узкую щель между камнями.
Бедное наше знамя! Как оно было истерзано!
В это время с торжествующим гулом, как вчера, к полю боя пришли советские самолеты. Зенитки фашистов ударили из-за деревни. Белые облачка разрывов закурчавились в небе.
Теперь перед нами активная боевая задача. Не для того мы отдали столько бойцов, чтобы нас спасали, как ребятишек, попавших в беду. Мы солдаты и знаем, как делается война.
– Ракеты! – командую я Коле.
Он мгновенно принес из траншеи мешок ракет.
– Ребята! Я буду указывать самолетам цель, фашисты сейчас опять полезут. Приготовьте гранаты!
Теперь мы лежали все рядом в бесформенном бетонном укрытии. Нас пятеро. Два пулеметчика смотрят из щелей по склонам холма, чтобы не подпустить к нам автоматчиков. Два бойца лежат, разбирая гранаты, готовя их к бою. Я наблюдаю в бинокль.
Вот к правому флангу нашего нового десанта перебежками подбираются немецкие автоматчики.
– Ракета!
Красной полоской мелькнула она, указывая цель. Три бомбардировщика отделились от стаи стальных птиц и обрушились пикирующими клевками на кучу мышиных шинелей, сбившихся за холмом. В кучке шинелей взметнулась земля, высоко взлетело какое-то рваное тряпье. Еще удары. Еще.
Зенитки стреляют из-за деревни по самолетам. На фоне соседнего кургана мне удалось увидеть мгновенно скользнувшую вспышку. Я стал наблюдать в бинокль и разглядел сверху кучу людей в кустах. Здесь, конечно, и есть зенитная батарея. Здесь!
Ракета, как указывающий палец, ткнула зенитную батарею, скрытую между кустов и деревьев. Бомбардировщики клюнули над этим местом. Там тоже взрывы, взрывы и взрывы.
– Атака! – кричит Володя и нажимает гашетку своего пулемета.
Кинувшиеся было на нас немецкие автоматчики вынуждены снова залечь.
Я ищу новую мишень. Что еще указать самолетам?
«Фердинанды»? Танки? Вон они поползли под деревья. Взять их!
– Ракета!
Авиабомба, сброшенная с той стороны, вызывает потрясающий грохот: верно, взорвана автомашина с боеприпасами для «фердинандов».
Самолеты ушли в глубину полуострова – наверное, бомбить дорогу на подступах к берегу, чтобы не допустить сюда резервы фашистов. Немцы по побережью прижаты к земле. Другие из них смешались, бегут. Десант продвигается ближе к нам, ближе.
Наша атака отличается от немецкой стремительностью броска. Вот наши уже побежали «в штыки».
«Ура» нарастает и близится к нам. Мы видим бегущих наших бойцов, без всяких биноклей узнаем офицеров.
– Ревякин! Ревякин! – кричит Володя, указывая в сторону приближающейся советской атаки.
Немцы вскакивают и бегут мимо нашего кургана.
– Ур-ра! – кричим мы жидкими голосами в ответ.
– Пулеметы! Огонь по фашистам! – командую я, и мы начинаем огнем сверху преследовать убегающих.
Я пускаю ракеты одну за другой вверх.
– Костя, пойдем! Скорее пойдем! Наши уже в траншее… Идем же навстречу! – торопит Володя.
Я пробую встать, но больше уже не могу опереться на ногу.
– Что с тобой? Ранен?
– Ура! – Бойцы обтекают наш холм, занимают на нашем кургане траншею и с ходу открывают разящий огонь против фашистских окопов. С нашей высотки ударил по немцам огонь миномета.
Ревякин стремительно входит в остатки нашего дота и видит нас у гордых обрывков нашего знамени. Он смотрит на нас немного растерянно. Обнимается с каждым. Склонился ко мне.
– Что?
– Нога.
Ревякин еще раз всех осмотрел, взглянул на улыбающиеся, мокрые от слез, измученные, но все же радостные лица. Пересчитал нас глазами.
– Все тут?
– Все, Михаил Иванович… товарищ капитан…
– Все, – негромко повторил он и снял пилотку.
X
Изо дня в день плацдарм расширялся. Хозяин советской земли с каждым днем становился все тверже на эту площадку. Правда, пока еще освобожденной земли здесь было не очень много, зато с каждым днем мы все крепче и глубже врастали в нее. Теперь уже это было пространство с двумя господствующими высотами, с широким проходом к морю, и дни, когда приходилось ждать, что «подбросят» с воздуха пищу и боеприпасы, теперь миновали.
Легкие самолеты могли уже приземляться на собственной небольшой площадке аэродрома. Десант пополнялся с моря и воздуха.
В глубине кургана, который был нашим первым плацдармом, построена цепь блиндажей и укрытий – целый подземный квартал: штабы, госпиталь, электростанция, склады боепитания, даже газета.
В нашей госпитальной комнате семеро раненых. Жарко. Душный запах лекарств, тусклый свет «лилипутской» лампочки. Правда, нас развлекает здесь радио. Из редакции провели к нам наушники, и мы слушаем целыми днями Москву… Москву!
Сводки, приказы, концерты…
Я прозевал и не слышал утром по радио важного для меня известия. Говорят, что я проспал его. Теперь в сотый, может быть, раз я перечитывал его в газете.
Список двадцати человек по алфавиту начинается с Абдулаева Самеда.
Я знаю уже наизусть все от слова до слова и по порядку могу перечислить все двадцать имен, кому присвоено звание Героя Советского Союза. Но как только газета, лежащая рядом со мной, попадает мне на глаза, я еще и еще раз перечитываю все от начала до конца.
Взгляд подолгу останавливается на имени Самеда, белозубого весельчака, с которым легче воевалось, на имени капитана Мирошника. Он доверял нашей юности трудные и ответственные задания. Он не опекал нас и не страшился за нас. Он верил, что мы все осилим. Имя Пети волнует особо. Когда я сказал, что к моменту взятия Берлина он будет Героем Советского Союза, как он тогда присвистнул! А в это самое время он уже был Героем, хотя сам себя не считал достойным такого звания. Егорушка, Федя Горин…
Мои дорогие друзья Володя и Вася, конечно, тоже рядом со мной в этом списке. С Володей я даже стою на соседнем месте по порядку алфавита.
Ревякин сказал нам, что Сережа вернулся благополучно на берег и лечится где-то в ближайшем тылу; если бы он был с нами в этом десанте, он, конечно, не меньше других заслужил бы наше высокое звание…
– Готовьтесь к отправке, – сказал мне сегодня наш доктор, майор медицинской службы.
Я просил оставить меня здесь до выздоровления. Он помрачнел.
– Не шутите такими вещами, – остановил он меня. – Я скажу вам прямо, что положение очень серьезное. Возможно, что вам придется отнять ногу. Я сам не могу решить окончательно. Вас отправят в тыл к хорошим хирургам…
Придется уехать. Как знать, удастся ли снова попасть в свою часть? Ребята меня утешают: они говорят, что Героя Советского Союза пошлют туда, куда он попросится. Вася с Володей, конечно, дойдут до Берлина. А где буду я в этот день? Неужели на костылях, без ноги?
– Я ногу отрезать не дам. Мне ноги нужны, чтобы маршировать по Берлину, – ответил я доктору.
– Там видно будет. Посмотрят, решат. Зря никто не отрежет. Если можно оставить, оставят.
– Ни за что не давай, – говорит Володя. – Ноги тогда хороши, когда в паре.
А Ревякин, который теперь командует нашей ротой, тот просто в порядке приказа мне так и сказал:
– Ты выбрось из головы ампутацию. Чепуха! На Одере нас нагонишь. Смотри, на Шпрее уже не приму тебя в роту!
Только Вася говорит со мной по-другому. Он видит фронт и в тылу, и даже после войны.
– Не спеши, поправляйся, – сказал он мне. – Поправишься – знаешь, как будешь нужен повсюду! Сколько рабочих рук и голов будет нужно! Учиться придется, конечно… Всем нужно учиться.
Вася хочет незаметно подсунуть мне утешение, если хирурги все-таки оставят меня без ноги. Он рассказал мне, как будет рада моя мать, что у нее сын – Герой, описал даже встречу с ней, а сам между тем незаметно перескочил на свою любимую тему. Усиленно посасывая цигарку и кутаясь в сизый дымок, он намекает, что я могу попасть в госпиталь снова в Караганду.
Попался и покраснел.
– А что она пишет? – спросил я.
– Кто?
– Караганда, конечно! – засмеялся я.
– Давайте, давайте скорей на носилки! – приказал врач в соседнем помещении.
Вошли санитары.
– Товарищ майор, разрешите… – послышался голос Володи.
Меня перекладывают на носилки.
– Скорей, скорей, – поторапливает нас доктор. – Санитарный самолет опустился, когда летал немецкий разведчик. Погрузит и скорей назад, на Большую землю…
Володя и Вася, столкнувшись лбами, целуют меня в обе щеки.
– Ну, лечись, поправляйся…
– Будем ждать…
– Пиши каждый день…
– Как же не писать? Где еще я найду таких друзей?
Носилки плывут под низко нависшей лампочкой, под второй, под третьей. Воздух свежее и прохладней. Как хорошо вздохнуть чистым воздухом после пропахшего лекарством склепа!
В небе гул моторов. Несколько наших «ястребков» охраняют этот клочок отвоеванной нами земли. Вышло так, как сказал тогда Мирошник: мы никуда не уйдем, этот курган навсегда освобожден от фашистских захватчиков. Фашисты убили его, но его железное слово мы сдержали несмотря ни на что.
Дрожа сверкающим телом, стоит санитарный самолет с красными крестами на крыльях. Капитан корабля, ожидая, стоит у своей машины.
Вася вытянулся перед кем-то и почтительно отдал приветствие. Я перевел глаза. Рядом с носилками вырос Шеген.
– Нарочно к тебе прилетел, мой мальчик. Самолет специально прислали за тобой по приказу генерала армии. Ничего, ничего, починят тебя. У нас хорошо умеют. Наш брат летчик, бывает, ломает и все четыре ноги. Все зачинят! – утешает Шеген, идя рядом со мной и держась рукой за носилки.
Товарищи собрались перед самолетом. В гуле мотора не слышно прощальных выкриков, и я наугад отвечаю:
– До свидания! Я быстро!
Санитары укладывают меня, пристегивают ремнями. Вот в самолет вносят еще другие и третьи носилки, четвертые и пятые, входит врач. Быстро проходит в кабину летчика женщина в белом халате. Потом я вижу дружелюбное и смеющееся лицо Шегена, он проходит в кабину летчика. Я слежу за ним взглядом…
Самолет побежал, оттолкнулся, подпрыгнул еще раз… И плавно поплыл. В полете… Покойно и хорошо.
Я невольно закрыл глаза, но что-то меня заставило снова поднять веки.
Нет, это не сон и не бред: на меня глядели влажные черные глаза, полные такой милой нежности, такой теплоты! Они глядели с такой удивительной лаской…
Только тут я понял лукавство, скользнувшее в улыбке Шегена, когда он прошел в кабину.
Я боялся, что слезы зальют мои щеки, и снова закрыл глаза, чтобы скрыть волнение. Я думаю – она могла слышать стук моего сердца даже сквозь гул мотора. Я хотел назвать ее имя, но горло мое пересохло, и голос пропал. Я шевельнул губами и вдруг в первый раз в жизни ощутил на них чудесный, такой освежающий, ни на что не похожий вкус ее поцелуя.
Она целовала мое небритое бледное лицо, лоб, волосы, никого не стесняясь. Ведь она разыскала меня, как и я ее, среди миллионов.
– Кайруш! – прошептала она.
– Бота! – ответили только немым движением мои губы.
Я снова закрыл глаза. Ее ладонь мягкой прохладой легла на них, лаская мои опущенные веки, и я боялся их снова поднять, чтобы как-нибудь не рассеялся этот теплый и радостный сон.
Самолет ли несет меня или мечта уносит на крыльях?
Она сидит возле меня, и я не хочу ни о чем говорить. Может быть, нужно что-нибудь спрашивать, отвечать… Пожалуйста, после, пожалуйста, после! Я все хочу знать о тебе, но сейчас я хочу немножечко помолчать с тобой вместе.
А потом мы сядем и все расскажем друг другу – за столько лет!
Потом мы пойдем с тобой через годы и годы по всем дорогам мира, а если надо, то по дорогам войны. Ведь мы уже шли по ним вместе, правда, не в одной роте, но не все ли равно? Так лучше. Ты не вынесла бы столько, мой маленький верблюжонок!
Мать, наверное, стала уже стара, ей давно уже хочется назваться бабушкой. Мы утешим ее…
Товарищи с завистью смотрят, как ты склонилась ко мне и положила мне на грудь свою голову. Вот и моя рука коснулась твоих волос и спины. Это легкое прикосновение кажется тебе робким… Я не робею. Я боюсь спугнуть твои ресницы, которые трепетными крылышками касаются моего небритого подбородка. Они влажны… Но я сквозь твой белый халат, напяленный для порядка, нащупал у тебя на плече совсем не солдатский погон. Офицеру, кажется, не пристало плакать…
Я даже не решаюсь полюбопытствовать, сколько звездочек у тебя на погонах. А вдруг там окажется какое-нибудь невиданное созвездие – знак твоей власти над небесными сферами.
Я не скажу тебе вслух этого – ты подумаешь, что это насмешка, а во мне нет иного чувства к тебе, кроме любви.
И этого я тебе не скажу.
Об этом надо петь песни, а я сегодня не в голосе. Человек, у которого собираются отнять одну из его немногих конечностей, не может петь хорошо.
Мне все интересно в тебе, все в тебе дорого. Но ты не писала мне ни слова о своих офицерских погонах. Если бы я смел коснуться рукой твоей груди, может быть, я нащупал бы там боевые знаки отличия. А если бы я добрался до самого сердца… Не правда ли, там все ясно, как в этом прозрачном небе, которое дрожит за окном самолета?
Нет, я не отдам мою ногу хирургам. Я хочу идти рядом с тобой твердой поступью по всякой дороге, по всем просторам.
Как сказал товарищ Ходжа Насреддин: «На земле нет края лучше того, где ты родился и вырос». Я хочу, чтобы он был еще лучше для тех, кого ты сама вскормишь грудью.
