Текст книги "Солдат из Казахстана (Повесть)"
Автор книги: Габит Мусрепов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Мы узнаем на картине бурную реку, скачущую с камня на камень. Она стала в те дни нам сестрой, эта своенравная дочь двух седых стариков – Казбека и Каспия. Мы любили ее и берегли от врага. Эти утесы нам были братьями, они защищали нас своими каменными плечами от пуль и снарядов.
Даже в боях наша молодость не покинула нас. В каменных складках гор мы читали те строки, которые в них же некогда вычитал Лермонтов. Мы слушали в песне Терека те слова, которые в ней же когда-то подслушал Пушкин. Мы решили, что наш любимый поэт стоял вот на этой кроваво-черной скале и задумчивый взгляд его скользил от тех серебристых вершин к этой темной угрюмой теснине.
Это было в день Нового года. Наша часть вышла вперед и продвигалась с боем, а нам приказали ждать особых указаний. Мирошник был вызван в штаб, к командиру дивизии. Наш взвод остался в ущелье у горной дороги. Первые два отделения расположились пониже, а мы находились на площадке возле темной скалы.
Володя, окончив чтение «Мцыри», спустился к реке и черпнул стальной каской воды из Терека.
– Какой был могучий поэт! – провозгласил он.
– Позднее открытие, – сказал Гришин, – мы это слыхали раньше.
– Чудак! То слыхали, а здесь ты видишь это своими глазами!
Мы провели здесь целую зиму и не смогли ощутить всего этого. Теперь нам было достаточно часа, чтобы почувствовать поэтический Кавказ Лермонтова. Радость ночной победы, прекрасные сводки Совинформбюро, сознание, что мы идем в наступление, – все это делало нас счастливыми и молодыми, и то, что с детства жило в наших сердцах, но в тяжелых боях позабылось, теперь оживало. Мне самому пришлось впервые узнать стихи Лермонтова в переводе Абая, но для меня они звучали так же, как для других по-русски. Поэты перекликались через пространства, через долгие десятилетия. Если их созвучие так глубоко отзывалось в народных сердцах, оно было рождено в судьбах народов.
Сергей молча поднял из кучи трофеев штык и на темном камне скалы начертил им портрет поэта. Мы видели в первый раз его ловкость в этом искусстве и поразились.
Наметив царапинами только контуры, он стал их высекать на камне. Тогда я и Володя стали одновременно писать на отшлифованном дождями утесе те слова, которые каждый из нас хотел оставить на память Кавказу. Мирошник не возвращался. Мы продолжали свое дело молча и сосредоточенно, как бы совершая какой-то священный акт.
Когда я, закончив писать, подошел к Володе, он тоже ставил последнее многоточие. Я прочел, может быть несколько искажая слова, но сохраняя смысл:
А Терек прыгает, как львица,
С косматой гривой на хребте,
И быстрый гад. и зверь, и птица,
Кружась в лазурной высоте,
Глаголы вод его внимали…
Ничего удивительного не было в том, что на другой стороне скалы оказался нацарапан на казахском языке сделанный Абаем перевод этих самых строк. Чтобы доставить мне удовольствие, Володя стал читать по-казахски, спотыкаясь на каждой букве:
Асау Терек долданып, буырканып,
Тауды бузып, жол салган тасты жарып…
Да, Лермонтов оставил глубокий след в душе и творчестве казахского поэта. Не только переводы, но и оригинальные стихи Абая веют тем же величием:
Я с вершины скал
В мир слова кричал.
Эхо мне отвечало вдали…
Теперь перед нами был не простой утес. Это стояла священная скала с портретом и словами великого Лермонтова, к которой враг уже не подойдет. На ней я оставил имя Абая. Она стоит, как пограничный столб, на той крайней точке, куда доходили немцы. Она будет стоять, как память о том месте, откуда под новый, 1943 год они начали свое отступление, быстро перешедшее в бегство.
Я вспомнил свою пограничную службу и полосатый столб, который я охранял. Там тоже резво струилась река, прыгая с камня на камень. Оттуда тогда поднимались угрозы. Мыкола Шуруп, который по-прежнему охраняет ту же границу, писал мне всего месяц назад, что и он ожидает с часу на час, когда придется ему испытать свою боевую удачу. Если бы волны немецкого наступления не разбились об эту скалу, а пошли бы дальше, те болванчики с дедовскими кривыми саблями кинулись бы на Мыколу. Но сейчас Михаил Иванович Ревякин считает, что «этот исторический вариант исключен».
– Теперь им уже поздно. Они ведь не совсем дураки, понимают! – говорит он.
Да, кто знает, какие еще «исторические варианты» готовили нам враги (а может быть, и некоторые «закадычные друзья») в надежде на то, что кавказские скалы не вынесут фашистских ударов, что перед ними не устоит утес Степана Разина, что гитлеровцам удастся прорваться за Волгу?
В разгаре сталинградских боев, когда слово «Волга» отдавалось в сердцах бойцов, как тяжкая боль, когда каждый из нас, куда бы его ни поставила судьба, летел сердцем в Сталинград, наши «друзья» и союзники задавали только вопросы: «Как вам кажется, вы еще можете сопротивляться?» Но они получили четкий и суровый ответ, адресованный не только гитлеровским фашистам, но на всякий случай и тем, кто вслед за ними посмел бы усомниться в нашей способности к сопротивлению любому агрессору, всякому, кто захотел бы обеспечить себе мировое господство.
Теперь по ту сторону знакомого мне и Мыколе столба, вероятно, стали несколько тише размахивать саблями. Вместо барабанного грохота Мыкола, пожалуй, слышит оттуда нежные и чувствительные звуки флейты, которая уже пытается подобрать лирический мотивчик.
Событий нахлынуло столько, так изменилось все с прошлой осени, что, если оглянуться назад, рябит в глазах. Удивительно ли, что наш еще неопытный художник растерялся перед этим богатством мотивов и тем!
На фоне широкого пейзажа он написал вереницы танков, которые тогда бесконечным потоком ринулись по всем дорогам Кавказа. В те дни каждое горное ущелье, каждая горная складка, казалось, рождали танковые колонны. Уже не опасаясь фашистской воздушной бомбежки, среди белого дня катили из наших тылов тяжелые грузовые машины со свежими войсками, с солдатами в погонах. А мы стояли тогда у скалы в старой форме, в простреленных шинелях с пятнами своей и вражеской крови и завистливо глядели на этих бравых ребят, которые кричали нам «ура» и махали шапками. Скалы отвечали потрясающим эхом гулу моторов, рокочущих в небе и на земле.
Сережа старается охватить сразу все, что вспыхивает в памяти, и поэтому теряет за мелочами главное.
– Какие же это танки? Это какие-то тараканы бегут, – неистовствует беспощадный Володя.
– Ты, Володя, пойми общий замысел. Это ведь фон, настроение, а в центре картины – наша скала, – растерянно возражает Сергей, краснея, как школьник перед учителем.
– Скала? – критически переспрашивает Володя. – Скала просто списана с Лермонтова. Тут ты от себя ничего не прибавил.
Мы все, конечно, видели тогда Кавказ глазами Лермонтова. Ведь сам же Володя начал тогда читать нам «Мцыри».
– Вам, товарищ художник, надо искать свой творческий путь, а пока вы в плену у великого художника и копируете. Говорят, этот путь не приводит к славе, – озорничает Володя, разыгрывая «маститого».
Сережа видит, что за шутливыми словами Володи скрывается правда. Он, конечно, не ждал ни от кого из нас такой критической прыти и даже слегка задавался умением рисовать, а тут – на тебе! Сергей растерялся. Я бы на его месте сказал, что мой, дескать, творческий путь, уважаемый критик, в последние годы шел по окопам, по танкам, по блиндажам.
– Вы, бесспорно, имеете дарование, товарищ художник, вы создадите большие полотна, но вам пока не хватает еще своего лица, – заключает Володя.
Он обнял Сергея и сел с ним рядом.
– Ну, ты не сердись, Сережка. Давай создадим с тобой коллективное солдатское произведение. Вот погляди на этого парня. Каким красавцем ты его намазал? Можно подумать, что это сам Печорин, а он ведь наш общий знакомый. Сказать, что он очень красив, – клевета! Давай-ка дадим его так, как он есть, и пусть не на нас обижается, а на бога! Я помню, тогда на нем была здоровая «боевая» шинель, вся в дырках. Он уже на машине потом что-то старался зашить.
Я делаю вид, что не слышу и не понимаю, что все это Володька говорит обо мне.
– Ты видишь, Сереженька, – увлекся Володя, – ведь старостиха Василиса вошла в историю вовсе не потому, что была красавица… Я думаю, даже его жена не будет в обиде за это.
Жена… Да, моя жена! Здесь, на отдыхе, я начал получать ее письма на три-четыре дня раньше, чем прежде, но где она и что делает – мне по-прежнему неизвестно. Судя по сообщениям, у них стоит жара, поспели фрукты, и. значит, она тоже где-то здесь, на Южном фронте…
Сигнал играет тревогу. Звучит команда капитана Мирошника, сверкающего новеньким обмундированием и четырьмя звездочками на погонах.
Перед нами – транспортный самолет. Входим справа по одному, грузимся.
Самолет дрожит, крутя вихрем пыль. Уже пожелтевшие осенние травы приникают к земле от мощного ветра, вздуваемого пропеллером.
Наша рота разделилась на две части. С нами летит замполит, капитан Ревякин. В другой самолет Мирошник возьмет остальных.
Без всякого прощального ритуала самолет берет курс на юг.
V
Описать, что творится во время большого ночного боя, очень сложно, а когда что-нибудь трудно описывать, мы для большей ясности прибегаем к сравнениям с вещами, всем хорошо знакомыми, или (как это ни странно) с тем, что никому не известно, – с такими, например, штуками, как ад.
Итак, ад кипел этой ночью в пылающем городе и его окрестностях. Все было охвачено сплошным разливом огня, и казалось, что от ударов снарядов рушатся не здания, а какие-то горящие скалы. В облаках, в удушающей копоти, слева от нас, над морем, нависло тяжелое черное небо без единой звезды, и лишь порой блеклым сереньким пузырем где-то особенно далеко вздувалась луна.
Снаряды и мины летели на нас из горящего города, падали непрестанно в поле, и каждый из них на мгновение вспыхивал громадным багряным кустом с широкими огненными листьями, которые тут же окутывались дымным мраком и тучей летящей земли.
Справа от нас, как из вулкана, извергалась лава огня: обволакивая ночь черным дымом, горел огромный цементный завод. До самого последнего вечера его территория оставалась «ничейной». Теперь она занята всепожирающим пламенем.
Это был родной город Володи Толстова. Тут он родился и рос. На этом заводе раньше работал его отец.
Еще правей, за заводом, – гряда высоких холмов. Днем это были голые серые горы, с виду похожие на стадо гигантских слонов. Ни признака жизни не было на их мягких склонах. За ночь на них как будто вырос новый город, вспыхивающий огнями, точно в окнах сотен домов то и дело включают и выключают свет. На этих высотах к ночи расположилась наша тяжелая артиллерия.
Мы пробираемся к городу берегом моря. Во вспыхивающем свете ракет и снарядов мы видим слева высокие волны, но обычный гул их тонет в грохоте боя. Нам приказано выяснить положение морского десанта, который вчера высадился в городе у пристани и связь с которым нарушена.
На каждом шагу натыкаясь на трупы людей и лошадей, под густым обстрелом артиллерии и пулеметов, мы медленно приближаемся к городской черте. Передвигаясь ползком от воронки к воронке, от одного человеческого трупа к другому, мы оставили за собой уже пять километров.
На спине у меня прикреплены к поясу концы двух шнуров, каждый по двадцать метров. На других концах этих шнуров – Самед и Володя, отлично знающий город. Шнуры служат нам для безмолвных переговоров и для того, чтобы не потерять друг друга среди сотен человеческих тел, которые в моменты неверного освещения поля огнями ракет тоже кажутся ползущими то с нами – к городу, то нам навстречу – к морю, в зависимости от того, в какой момент атаки скошены боевым огнем эти перемешанные здесь наши и вражеские солдаты. От трупного запаха воздух над полем тяжел, даже ветер его не может очистить.
Володя дернул меня за шнур: «Стой!»
«Что такое?» – спрашиваю я тем же способом.
«Иди сюда!» – торопливо зовет шнур.
Мы подползаем на зов.
Возле черной туши убитой лошади лежит красноармеец, рядом с ним – Володя.
– В чем дело?
– Немцы-разведчики впереди.
– В воронке… шагов с полсотни отсюда, не больше, – добавил раненый.
– А ты кто?
– Разведчик.
– Тяжело тебя ранило?
– Обе ноги… Я все время за ними слежу… Они еще в сумерках подошли, а дальше не смеют… Вон там в воронке сидят… и курят… Дымок доносило сюда…
Тяжело встретить вот так бойца, которому нужно помочь, а ты не можешь… Мы должны были его оставить, ограничившись тем, что наложили жгуты на раны.
– Будем живы, пойдем назад – подберем, – обещал Володя разведчику.
– Ладно, ребята… Спасибо, идите… Только меня… прислоните к этой коняге… чтобы все видеть… Я все равно… не боец…
Говорить ему было трудно. Шепот слетал с его губ прерывисто. Он хотел еще раз хотя бы увидеть бой, раз не мог уже в нем участвовать. Он хотел увидеть еще одну нашу победу. Он говорил спокойно и просто, без тех высоких слов, какими в романах говорят умирающие герои. Я нагнулся, чтобы взглянуть на его лицо, но, как назло, ни одна ракета не вспыхнула в эти недолгие минуты.
Мы дали ему фляжку с водой и несколько штук папирос.
– Вы мне лучше, ребята, махорочки да газетку – пусть руки хоть что-нибудь будут делать. Так-то скучно…
Оставив его, мы ползком приблизились к указанной им воронке.
Нам не приходилось опасаться шума или выстрела: в эту ночь отрывистая автоматная очередь или одиночный взрыв гранаты были бы слышны не больше, чем детское хлопанье в ладоши.
Уже у самой воронки мы заметили сбившихся в кучку людей.
– Ия, ханнан! – крикнул Самед. – Так мы били вас в Сталинграде!
Мы залегли, но после двух взрывов гранат в воронке не было больше ни движения, ни стона.
Позже я спросил Самеда, что означает на его языке: «Ия, ханнан!»
– А кто его знает! Так кричал ходжа Насреддин, когда бил оглоблей ханского визиря, который украл у него жену.
Морской десант держался прижатый вплотную к берегу моря. Володя подвел нас к нему очень близко. На этом крошечном участке стоял сплошной грохот, будто град бил по крыше. Частые взрывы ручных гранат, громкие выкрики и несмолкаемый треск пулеметов и автоматов говорили о многом, но небольшое пространство, отделявшее нас от десанта, было сплошь занято вражеской пехотой и минометными и пулеметными точками. Подойти ближе, установить связь было немыслимо.
На обратном пути мы нашли в поле оставленного бойца: он по-прежнему сидел, прислонившись к убитой лошади. Глаза его были открыты, и в них отражались вспышки огней и взрывов, но он не видел их больше…
Когда я вернулся, капитана Мирошника в блиндаже не оказалось.
– Он долго вас ждал… ушел в штаб береговой артиллерии и вам приказал явиться туда. Третья пещерка от нас над берегом.
Штабы наших наступающих частей расположены были в пещерах старых каменоломен над обрывистым берегом моря. Здесь даже слышен был плеск прибоя. На море выходили отверстия, которые днем служили для наблюдения, но вечером здесь невозможно было зажечь огня, чтобы не обнаружить наблюдательных точек. Во мраке пещеры, сквозь шум моря, я услыхал голос нашего капитана:
– Так точно, товарищ гвардии полковник, давно уже выслал. С минуты на минуту жду их возвращения.
Я понял, что он говорит о нас. Глупо было бы мне в темноте дожидаться, пока на меня обратят внимание.
– Товарищ гвардии полковник, разрешите обратиться к товарищу гвардии капитану Мирошнику, – подал я голос.
– Кто там? – отозвался из темноты голос полковника.
– Командир первого отделения первого взвода роты разведки гвардии старший сержант Сарталеев явился по приказанию командира роты, гвардии капитана Мирошника, – ответил я, как любил Мирошник, точно по уставу.
– Костя? Дружок с переправы? А говорили, что ты в госпитале пропал? – воскликнул полковник, и я узнал в нем старого знакомца, майора Русакова. – Ну, докладывай, Костя.
Я доложил обо всем, что из результатов разведки считал важным.
Мне задавали вопросы то наш капитан, то полковник, уточняя расположение наших десантников.
– Ну, спасибо, друг, – сказал мне полковник. Его сильная рука поймала мою левую и в темноте резким движением притянула к себе. – Эх, мальчик ты, мальчик, – добавил он, не то что обняв меня, а просто как-то поставив вплотную, рядом с собой.
Мне захотелось увидеть его лицо, но было совсем темно.
Запищал телефон.
– «Тула» слушает.
– Я «Огурцы», Русаков, – отозвался полковник. – Слушаю, Ираклий Георгиевич. Иду… Генерал-лейтенант вызывает, минут через пять я вернусь, подождите, – сказал Русаков, уже выходя из пещерки. – Ты, Костя, тоже…
Мне вспомнилась переправа. Цигарка, которую он по-дружески сунул мне в рот. Я был рад этой встрече со свидетелем наших первых шагов по дорогам войны…
У выхода возле пещеры полковник крикнул кому-то:
– Ложись!
В тот же миг перед самой пещерой с грохотом рухнул вражеский снаряд. Слабый синеватый просвет входа затмился, ударило пылью и дымом. Где-то рядом дробно падали камни и комья земли. Затем в наступившей тишине снова послышался плеск морского прибоя и чей-то голос негромко испуганно вскрикнул:
– Полковник убит!
«Убит». Как часто мы слышали и произносили сами это короткое тяжелое слово! Сколько раз приходилось прощаться навек с товарищем, с кем вкруговую курил последнюю папироску, кто согревал тебя теплым участием и заботой, с кем делил ты свою фронтовую печаль и радость! С каждым павшим в бою товарищем ты как будто хоронишь частицу себя самого.
Произнесенное негромко в этой темной пещере слово «убит» для меня прозвучало громче, чем если бы его выкрикнули целым взводом.
Едва капитан Мирошник успел доложить о десанте новому командиру, принявшему командование вместо Русакова, едва успели мы с ним возвратиться к себе, как наша рота двинулась в голове наступающей пехоты по берегу моря.
Над нами висел двойной огонь: на нас обрушились артиллерией, пулеметным и минометным огнем фашисты, и через нашу же голову расчищала нам путь своя артиллерия. Мы шли по следам наших снарядов за огневой завесой, иногда почти настигая ее, залегали. Тогда наши снаряды рвались перед нами всего в какой-нибудь сотне метров. И снова огонь переносился вперед и еще вперед, освобождая нам дорогу для нового броска.
Новороссийск, родной город Володи, был последним мощным оплотом гитлеровцев на восточном берегу Черного моря. Немцы яростно сопротивлялись, но внезапность удара пехоты опрокидывала их методичный расчет. Они ждали обычной артподготовки и после нее – броска пехотинцев. Ожидания не оправдались. Пехота валилась на них почти вместе со снарядами. Отчаянная смелость пехотинцев соединялась с удивительной четкостью и точностью нашей артиллерии.
– Ия, ханнан! – давал знать о себе Самед Абдулаев. – Так мы били вас в Сталинграде! – добавлял он после взрыва каждой своей гранаты.
– Так били, так бьем! – отвечал ему Вася Гришин.
Подразделения, разумеется, временами смешивались.
Нередко на твой крик отвечал незнакомый голос. Какой-нибудь лозунг, брошенный где-то на фланге, подхваченный соседями, летит далеко на другой фланг и, много раз меняя свой точный смысл, возвращается к тебе, обрастая новым содержанием.
Где-то солдат вспомнит друга, потерянного в боях, и крикнет:
– За Гришу!
Это он почувствовал, что наступила минута достойного отмщения за боевого друга.
– За Ольгу! – подхватывает сосед, вспомнив потерянную подругу.
И вдруг, как вспышки винтовочных выстрелов, пойдут по рядам пехоты женские имена:
– За Шуру!.. За Любу!..
Все они здесь, с нами, они невидимо поддерживают душу бойца: одних мы защищаем, за других мстим врагу – и вот они все пришли помогать нам в бою…
– За Женю!.. – донеслось до нас откуда-то слева.
– За жену!.. – тут же передал могучий голос Самеда.
Но есть призывы, которые в самом жарком бою произносятся точно и, обойдя целый фронт и повторившись несчетное число раз, возвращаются неизменными. Они несут в себе имена наших великих вождей и священные сыновние чувства к родине…
Не ожидая переноса артиллерийского огня, нетерпеливо рванулась пехота на сближение с нашим морским десантом. Им там тяжело. Они дерутся, истекая последней кровью, пусть наше «ура» прибавит им силы, поддержит…
– Ур-ра-а-а!..
Теперь ты уже не бежишь – ты летишь на мощной волне, тебя несет вперед то напряжение, которое нарастало в каждом бойце и теперь взорвалось в этом крике. Это тот миг, которого ждешь иногда неделями. В такие минуты боя каждый солдат перестает ощущать себя отдельно от других. Его «я» растворилось, слилось воедино со всеми, кто ломится вперед сквозь шквалы огня с безумолчным криком, рвущим и груди и глотки:
– Ур-ра-а-а!..
Мне не раз довелось убеждаться, что вскипающий могучей волной вал наступательного штурмового «ура» – один из самых грозных богов войны.
Когда мы ворвались в район яхт-клуба, гитлеровцы кинулись во все стороны, бросая оружие. В свете зарева я увидел моряка, который, преследуя их, с разбегу швырнул за ними гранату, потом повернулся к нам и, тяжело хромая, пошатываясь, пошел нам навстречу. Голова его была забинтована насквозь пропитавшимся кровью бинтом, из-под которого смотрел один правый глаз. Он поднял руку с автоматом как бы для объятия, но вдруг, прижав грудью мою правую руку, прислонился ко мне, как будто мгновенно уснул… Я обнял его.
– Убери-ка руку… Спина… Там места живого нет, – прохрипел он.
Я отдернул руку. Ладонь была вся в его крови.
Рядом наши пехотинцы обнимались с моряками. Но на изъявление чувств не было времени…
– Вперед! – раздался клич.
Мне показалось, что это был голос Володи.
– Бей! Бегут! Бей! – слышались многоголосые выкрики впереди.
Моряк тяжело навалился на меня, я заметил, что силы покидают его, и осторожно посадил на какой-то ящик.
– Ну, товарищ, ты тут отдохни… Придут санитары, – сказал я ему, убегая вперед.
– Ишь какой: отдохни!.. – послышалось вслед. – Я тоже вперед. Вперед!..
И он почти рядом со мной пустился неверным, тяжелым шагом преследовать убегающих немцев.
Под утро немцы покинули город «по стратегическим соображениям», как успокаивал Геббельс уже встревоженных за свою судьбу гитлеровцев.
Как всегда это случалось, на нашу долю выпало подавление разрозненных огневых очагов, очистка подвалов и чердаков.
Петя Ушаков подбежал к легковой вражеской машине, врезавшейся на перекрестке двух улиц в железный фонарный столб. Распахнув дверцу, он поддал ногой торчавший из-под сиденья зад…
– Выходи, собака!
Из машины с поднятыми руками вылез офицер в известной нам черной форме эсэсовца.
– Плен, плен… – бормотал он в испуге.
Не успел Сергей выкрикнуть «стой!», как Петя уже прострочил эсэсовца поперек груди автоматной очередью.
– Что ты, Петя!..
В первый раз увидел я у Пети Ушакова такое лицо: губы его искривились, усы встопорщились, белки глаз налились кровью, ноздри раздулись. Он тяжело дышал и, злобно блеснув глазами на Сережу, молча начал вытаскивать из кармана фашиста его документы.
– На, ты ведь любишь «Золотое руно». Табачок наш – покури, – сунул он в руки Володи Толстова коробку.
Она показалась Толстову слишком тяжелой. Он открыл ее: в ней несколько пар часов, кольца, сережки, золотые зубы и мосты, выломанные у расстрелянных или еще у живых – кто знает.
Город, лежавший в развалинах, еще продолжал пылать. Странно выглядели отдельные уцелевшие дома. Мы обошли десятки улиц и не встретили жителей. Город был мертв, и каждая груда развалин взывала о мести.
Проходя мимо остатков кирпичного дома на южной окраине города, Володя вдруг дрогнувшим голосом произнес:
– Костя… зайдем…
Я все сразу понял: мы наткнулись на то самое, чего каждый из нас избегал в разговоре с ним во все эти дни. Мы знали, что Володя родом отсюда и что родители его жили здесь. Ему было известно, что они успели спастись от нашествия фашистской орды, но дальше следы их затерялись.
Теперь он глядит на эти развалины и говорит «зайдем», за которым слышится «к нам». А зайти уже некуда.
Перед нами, подобные древнему склепу, стоят руины с одной обвалившейся стеной, возле которой нелепо торчит круглая крашеная печка.
– Вот… здесь жили мои… – говорит Володя. Губы его сложились в усмешку, от которой щемит сердце.
Он наклонился, разглядывая угол стены, даже провел по ней пальцем. Он словно ищет что-то. С каким-то смущением и неловкостью он разгреб мусор на полу комнаты и показал на фиолетовое пятно.
– Тут сестренка Танюшка чернила мои пролила… – усмехнулся он снова. – Любила «писать», а до школы тогда еще не доросла… Я, конечно, ее отшлепал… Вот видишь – на печке каракули: «П» – это «папа», а вот «М» – значит «мама». А «В» зачеркнула… за то, что отшлепал. Помирились, лишь когда я уходил на фронт, – я все же успел попасть домой… – Он продолжал рассматривать печку и вдруг, обрадованный, воскликнул: – Костя, Костя, гляди-ка! Опять написала! Вот видишь «В», «В» и «В»! Смотри сколько раз! – Он не выдержал, голос его задрожал.
Казалось, ему было легче вынести вид разрушенного города, родного гнезда, чем увидеть этот след детской тоски.
Через час, когда мы были уже на машине и двинулись на Тамань, Володя опять стал таким, как всегда. Он шутил, смеялся, но ни разу не оглянулся на свой разрушенный город.
