Текст книги "Прощай генерал… прости!"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Один из таких случаев был памятен обоим. Произошел он лет пять назад, если не больше. Как-то зимним, кажется, вечером задержались они по каким-то причинам допоздна, когда в здании уже никого, кроме них двоих, не осталось. Вот и решилась Клавдия Сергеевна зайти к Александру Борисовичу, только что вернувшемуся тогда из заграничной командировки, чтобы поблагодарить за привезенные ей подарки, ну и просто сказать теплые слова, которыми была всегда богата ее нежная и одинокая душа. Зашла, ни о чем таком не думая, но, видно, в них обоих уже скопилась какая-то непонятная внутренняя энергия, которая требовала немедленного выхода. Она как-то не совсем к месту произнесла что-то про любовь, он тут же оценил по-своему, короче, Клавдия и ахнуть не успела, как он решительно опрокинул ее на свой огромный письменный стол, заваленный папками с уголовными делами, и… только большие белые ноги ее взметнулись над его головой. Клавдия полностью потеряла ощущение реальности, попав в стремительный и мощный водоворот, из которого ее безвольное уже потом тело спасли его же сильные руки, заботливо помогавшие ей обрести наконец устойчивость. Потому что ноги ну совсем не держали. И все это было настолько невероятно, что показалось вспышкой безумства в замутненном сознании. Однако пришлось заняться и своей одеждой, испытывая при этом не то чтобы унижение, а непонятный и почему-то изумительно сладостный стыд. Вот словно кошмар, к которому тебя безумно влечет возбужденное воображение. Господи, как же она его сразу возненавидела… ровно на пять минут. А может, и еще меньше, поскольку чувство стыда перед мужчиной, сотворившим с ней нечто прямо-таки невообразимое, вмиг исчезло, едва она убежала к себе, где вдруг и осознала, что он спонтанно совершил именно то, о чем она, может быть, всю жизнь и мечтала, боясь и вздрагивая в оторопи… Ну о чем после этого еще рассуждать?! В общем, влипла, будто муха в мед. И как она бешено его потом хотела, как мучительно растворялась в его чудовищных объятиях, а, его все не было. И смешивались злость и отчаянье, стыд и наивная ее храбрость, желание и отвращение… до той минуты, когда он, неожиданно навестив ее дома, принялся вытворять с нею то же самое, что тогда, в собственном кабинете, правда, надо отдать ему должное, теперь в более деликатной форме. Хотя… как еще посмотреть!.. Вот ведь и она прежде даже не подозревала в себе этаких зверских начал. А что говорить о нем, грубо говоря, дорвавшемся до голодной бабы! Причем как! Ох, фантазер…

Если Клавдия и думала о том, что он теперь не догадывался о ее тайных мыслях, то она ошибалась. Видел по мурашкам на оголенной коже полных рук, по нервным пятнам на щеках и шее и в глубоком вырезе на груди. Видел и убеждался, что настоящая страсть, как однажды выразилась сама Клавдия, словно бы подводя промежуточный итог в их любовных состязаниях, не должна быть пошло стыдливой или нарочито сдержанной. Александр Борисович был полностью с нею согласен, оно-то бы так, да вот беда – времени все не хватало. На скоростях не отыграешься, к тому же он вообще предпочитал в подобных делах обстоятельность, тем более что и дразнить «голодного зверя» бывает очень опасно. А ведь Клавдия имела, помимо множества самых разнообразных и часто совершенно неожиданных достоинств, очень добрую и щедрую душу, золотой характер, не претендуя при этом ни на какие основополагающие мужские принципы. Так зачем же обижать-то?

И еще подумал Александр Борисович, что сегодняшние похороны и поминки, уже изначально вызывающие у него этакую душевную изжогу, самой своей атмосферой наверняка испортят настроение. Ведь обязательно появятся дурные мысли о скоротечности человеческой жизни, о всяческих неприятностях, ее постоянно укорачивающих, словом, обо всем, лишающем жизнь ее первозданной красоты и радости. А поправить настроение можно, как давно знал Турецкий, лишь решительном и кардинальным способом. Но родная жена для такого случая не годилась – совсем другой душевный контакт, опять же и разговоры, сомнения, элементы недоверия и прочее, а вот с Клавдией? А действительно, почему бы и нет? В воображении вдруг вспыхнули давние, весьма, надо сказать, фривольные картинки… Опять же и «девушке» тоже необходимо держать себя в рабочей, строевой форме, то есть не только без конца копить, но обязательно при этом и щедро раздаривать, растрачивать необузданные еще свои силы. Ох, подумал он, сильно повезет однажды тому мужику, который пожелает стать мужем Клавдии Сергеевны! Это ж только представить! Она ведь ему при желании сможет продемонстрировать такое, от чего у ее избранника определенно глаза на лоб вылезут…

Он наклонился над Клавдией, упер в ее расширившиеся зрачки свой пронзительный взгляд и тихо спросил, какие лично у нее сегодня планы на вечер. По часто заморгавшим ресницам понял, что теперь любые перспективы могут быть продиктованы исключительно его собственными соображениями.

– Тогда дождись моего звонка, поедем вместе, – сказал он, посылая губами воздушный поцелуй, который, от невольного встречного движения Клавдии, едва не стал физической реальностью. Но Александр Борисович сдержал себя демонстративным усилием воли и произнес по слогам, но с большим чувством: – Ах, какая женщина, какая женщина… хочу такую! – и хищно задвигал челюстями.

А Клавдия удовлетворенно расслабилась, кокетливо повела полными плечами, и впечатление было такое, что она уже начала медленно раздеваться для него… Все-то оно, конечно, правильно, однако есть дела поважнее.

– Проследи, пожалуйста, чтобы постановление нашего генерального о передаче уголовного дела по поводу гибели губернатора Орлова к моему производству попало ко мне еще сегодня, ладно? Это будет твой весомый вклад, девушка, в нашу общую копилку.

– Ах, Сашенька… – только и хватило у нее сил.

Зато Александр Борисович многообещающе подмигнул ей, потому что твердо знал: бюрократическая волокита, обычная для их большого дома с длинными и кривыми коридорами, на страстном выдохе все более распаляемой греховными надеждами Клавдии Сергеевны, собственно, и завершилась, а нужный документ практически с этой минуты, можно сказать, уже у него в кармане. Вот так надо работать, а не ждать милостей от… природы…

4

Любые похороны в наше время, разумеется и когда они проходят на государственном уровне, несут сразу несколько нагрузок, главным образом показушно эмоционального плана. Тут ведь чаще всего главное внимание привлекает не покойник, а контингент провожающих, строгая последовательность выступлений, общий настрой и, наконец, тайные интриги, которые, как их ни скрывай, все равно невольно высовывают свои хитрые острые мордочки, словно какие-нибудь болотные кикиморы из-под замшелых коряг. Собственно, ради этих кикимор и отправился Турецкий в Центральный дом армии, надев свой не повседневный, а парадный мундир с генеральской звездой на погоне. Теперь он не просто какой-то там следователь, пусть и из Генеральной прокуратуры, а лицо сугубо официальное, имеющее право при необходимости разговаривать через губу с такими же, как он сам, генералами, число коих наверняка сегодня на «проводах» превысит количество штатских чиновников.

Закономерен вопрос: почему именно о военных думал в настоящий момент Александр Борисович? А потому, что очередь штатских еще не дошла, они понадобятся позже. И чтобы понять существо характера покойного, которым тот нередко бравировал при жизни, надо в первую очередь – установить личный контакт с теми, с кем Орлов провел лучшие и наиболее яркие годы свой жизни, то есть с военными.

Он прикинул по времени таким образом, чтобы не попасть случайно в ряды тех, кто составляет обычно траурные народные массы, изображающие скорбь, но проходящие с неподдельным интересом мимо возвышающегося на постаменте, в окружении венков и красных подушечек с государственными наградами, безумно дорогого лакового изделия, именуемого в далеких российских деревнях домовиной. Понятно, государство и обеспечило – все по чину, по ранжиру. Ведь и генерал, и губернатор! Хотя, впрочем, точно в таких же гробах, которые этим словом назвать и язык как-то не поворачивается, хоронят и бандиты своих братанов. Чего удивляться? Вопрос решают деньги…

Эти мысли возникали у Турецкого сами по себе, без особой вроде и надобности, просто в качестве констатации, не более. Он стоял в группе генералов со строгими и отчужденными лицами, абсолютно ему незнакомых, но они, лишь взглянув на его погоны, вежливо расступились, пропуская поближе к микрофону, у которого о чем-то негромко переговаривались главы Совета Федерации, Государственной думы и президентской администрации. Определенно ждали Самого, как же начинать-то без президента! Значит, в самом деле будет. Ну да, а уже на кладбище останутся свои, те, кто действительно хорошо знал Орлова. Напротив военных, с другой стороны постамента с гробом… саркофагом?.. черт знает, как его следует называть, собралась куда более многочисленная группа людей в гражданской одежде. Те были легкоузнаваемы – депутаты, губернаторы, правительственные чиновники, министры. Там нарочитого, показного траура не наблюдалось. Разговаривали чуть ли не в полный голос, кто-то размахивал руками, что-то доказывая, о чем-то спорили, и можно было поклясться, что к покойному все это не имело ни малейшего отношения. Вот и еще один повод для скепсиса…

У Александра Борисовича неожиданно всплыли в памяти строчки из стихов знакомого ему еще с семидесятых годов молодого, известного тогда поэта Жени Лучковского, написанные тем в шутливой форме по поводу собственных поминок. Как там? Кажется…

 
Ну, что ж вы молчите?
Пора и запеть,
И что-то не слышится смеха…
Да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!
Веселью она не помеха…
 

Наконец в зале произошло непонятное движение, и шум сразу стих. Прибыл, значит. Народ примолк, подтянулся, растворилась в тишине траурная музыка, сочившаяся откуда-то сверху. Свет стал ярче. Ну да, понятно, для кого-то последнее прости, а для других – важная работа, фото– и киносъемка, корреспонденты и прочее. Все жестко расписано, протоколом.

Турецкий уже давно не видел президента так, в общем, близко. И теперь не столько слушал его отрывистые фразы, которые произносились им несколько приглушенным голосом, сколько наблюдал за его мимикой, а также реакцией окружающих его высших государственных чиновников. Ведь что ни говори, а в данный момент как бы производилась официальная и итоговая оценка всей жизни почившего человека, образ мыслей и действия которого абсолютное большинство находившихся здесь, в траурном зале, категорически не разделяло. Приходилось терпеть, мириться – это другое дело. И что же они теперь, не согласны разве с высокой оценкой президента? А какие печальные, приличествующие моменту и одухотворенные взгляды! Или искусно подыгрывают первому лицу, отлично зная, что оно, это лицо, как и они сами, тоже не испытывало к покойному симпатий, но… протокол! Да и убудет разве? Известно же: о покойном либо хорошо, либо… засунь себе язык в одно место. Нет, они конечно же потом разговорятся, расслабятся, чтобы выплеснуть все, что натерпелось, но это произойдет не здесь, а в застолье, когда, продрогнув на кладбищенском ветру, они наконец позволят себе переключиться на свое, привычное.

После президента речи держали другие «первые лица», коих набралось порядочно. Все словно торопились высказаться в том же ключе, что и президент, будто каждый спешил снять конкретно с себя ему одному ведомые подозрения в собственной нелояльности, что ли, и на том раз и навсегда покончить с этим вопросом. Мол, ушел человек с миром, туда ему и дорога, и земля – пухом…

Турецкий на миг представил себе, что сейчас начнется, если уже не началось, там, в Сибири, в огромной губернии, где неожиданно открылась столь блистательная вакансия! Какие гонки, какая драка! Какой сумасшедший дом! Ну что ж, в принципе ради подобного приза, на который наверняка даже многие из присутствующих тут, в зале, уже рассчитывают, можно малость и покривить душой. В смысле поддержать общий, благодарный, так сказать, настрой. Ведь речи у открытой могилы, как считается, к делу не пришьешь. Мало ли что говорится, когда ты в печали!

Нет, тут что-то все-таки не то… Это Александр Борисович вернулся к своему же предположению насчет «неожиданной вакансии». А почему она неожиданная? И почему тогда буквально все с таким жаром кинулись обвинять, именно пилотов? Не потому ли, что, выдвинув и утвердив в общественном сознании и официальных выводах эту точку зрения, те, кто на самом деле виновны, таким образом не просто заметают свои следы, а еще и на жирнющий навар с этого рассчитывают? Между прочим, древнюю формулу «qui prodest?», то есть «кому выгодно?», пока никто не отменял. И если уж судить по этому счету, то летчикам такая катастрофа никак не могла быть выгодной. И давно привычный разговор о всеобщем российском разгильдяйстве – это явление скорее банально надоедливое, нежели на самом деле справедливое. Нет, есть, конечно, кто ж станет полностью отрицать? Это, примерно, как та знаменитая одесская бандерша, которая, выходя из номера, где она сама, в назидание своим девочкам, перепуганным размерами полового органа у голландского матроса, доказала этому матросу, что в Одессе таки остались еще настоящие профессионалки, заявила: «Да, есть, но не ой-ё-ёй!» Так что насчет всеобщего разгильдяйства мы все-таки давайте не будем, не «ой-ё-ёй!»

Турецкий едва не хмыкнул вслух, подумал: «Господи, о чем это я?! И главное – где?! Нашел время и место…» И стал слушать выступавших. Впрочем, все дальнейшее было уже неинтересно. Начали одна за другой гаснуть освещающие действо лампы, становилось даже как-то сумеречно, видно, торжественная часть приближалась к концу. Да и разговоры среди провожающих стали слышнее. Сам высказался, дал государственную оценку, которая уже завтра будет опубликована во всех средствах массовой информации, чего же вам не хватает? Да и день короток. А ведь еще предстоит нечто подобное на кладбище, а потом надо будет вернуться сюда, в банкетном зале уже заканчиваются приготовления, значит, опаздывать нельзя, можно и без места оказаться… Хорошие разговоры пошли, деловые, «да полно вам, братцы, подумаешь, смерть!..».

И тут Александр Борисович, несколько ослепленный до того всеми этими дурацкими софитами и фотовспышками, вдруг разглядел наконец, чуть сбоку от главной группы лиц, родственников – так ему, во всяком случае, показалось. В центре – сравнительно молодая женщина в длинном темном платье и в траурной косынке на пышных светлых волосах, видимо вдова. Еще несколько людей разного возраста – мужчин и женщин. И все они стояли как бы наособицу, отдельно, хотя и почти рядом с президентом и его многочисленной свитой. Ну да, точно – родня. Но другое заинтересовало Турецкого. Рядом с вдовой, придерживая ее под руку, стоял пожилой полковник, явно не родственник Орлова, слишком уж была у него характерная внешность – что-то определенно восточное, темное, даже библейское. А Орлов с его очень выразительным, курносым российским «пятачком» никак бы в такую родню не вписывался.

Турецкий с интересом стал рассматривать этого полковника в далеко не парадном и даже не очень каком-то сегодняшнем, что ли, мундире, а тот, неожиданно перехватив взгляд Александра Борисовича, остро посмотрел на него из-под нахмуренных, густых бровей и… кивнул. Это как понимать? Как приглашение подойти? То, что они не были знакомы, – вне сомнения. Или, может быть, этот человек, много старше Турецкого, да, в общем-то, и покойного генерала, имел в виду иное? В любом случае шанс упускать нельзя. Но, вероятно, удобнее подойти на кладбище. А здесь сейчас начнется! Оркестр, смена караула, снова шум… надо подождать. Но и упускать из вида этого полковника тоже не стоит.

Оказывается, полковник уже сам имел на него определенные виды. Что стало понятно позже, когда закончилась траурная церемония. Отгремел на Новодевичьем кладбище троекратный залп прощального салюта. Под бравурный грохот военного оркестра мимо свежей могилы торжественным маршем, держа идеальное равнение, врубила по апрельской слякоти свой замечательный парадный шаг рота почетного караула. И когда наконец наступила минута тишины и стали слышны крики вспугнутых окрестных ворон и галок, полковник, облаченный в пальто, а не шинель, как полагалось бы при его мундире, сделал шаг навстречу Турецкому. И первый протянул руку.

– Вы меня не знаете… Александр Борисович, я не ошибаюсь? Правильно вас назвал?

Турецкий кивнул, пожимая крепкую руку.

– А я – Игорь Иосифович Рейман, бывший сослуживец Алексея Александровича, ныне – гражданин государства Израиль. Но и от российского гражданства я еще не отказался. Ну как те двое ненормальных, понимаете? – Он говорил с легким еврейским акцентом, и оттого речь казалась немного несерьезной, шутливой. – Два парохода, один из России в Израиль, другой – наоборот, оттуда сюда. Встречаются в Средиземном море, и на каждом – по еврею, и каждый друг другу показывает так, – Рейман покрутил пальцем у своего виска. – Вы поняли? Я ж говорю: вот и я такой же мишигенер… А вас просто вычислил. Мне стало известно, что именно вам поручили вернуться к этому паскудному делу… – Рейман обернулся в сторону заваленной венками и живыми цветами могилы и покачал головой.

– Это действительно так. Но я и сам узнал о такой, простите, чести только сегодня утром. Ничего не понимаю.

Рейман пожал плечами, как бы оставляя слова Турецкого на его собственной совести.

– Если я смогу быть вам чем-нибудь полезным… Я ведь прошел с Алексеем Александровичем, начиная с Афганистана, вот так… Есть о чем вспомнить. Только долго я здесь не задержусь. Дела… Там.

– Я искренне рад нашему знакомству, и если вы назначите время, с удовольствием выслушаю все, о чем вы сами сочтете необходимым мне рассказать. Мне надо знать о человеке ровно столько, чтобы иметь возможность грамотно судить о его поступках. И не иначе. Но хотелось бы, чтобы наша беседа состоялась как можно скорее, времени, как я понимаю, у нас обоих в обрез. Скажем, если завтра? Вот вам моя визитная карточка. Звоните в любое время. Готов встретиться где угодно, включая мой служебный кабинет в Генеральной прокуратуре, если вас устроит. Есть другие предложения? Пожалуйста. Но могу ли я и вам задать сейчас вопрос?

– Сделайте одолжение.

– Почему вы обратились ко мне?

– Я поинтересовался… Мне сказали, что вы не бросаете расследуемых дел на середине. А сегодня это – немало.

– Но, к сожалению, далеко не все получается так, как хочется. Точнее, как совесть подсказывает.

– А вот и давайте поговорим об этом завтра. Сегодня же мне не хотелось бы оставлять Анечку… я имею в виду вдову… наедине с ее мыслями. Родственники – это одно, а мы с Алексеем Александровичем крепко дружили. Она это знает.

– Дружили? – чуть улыбнулся Турецкий, а Рейман немедленно это засек.

– А что вы заметили странного? – спросил с легким даже вызовом.

Турецкий смущенно хмыкнул:

– Нет, я… Просто мне приходилось слышать из разных источников, что покойный генерал был… как бы поточнее выразиться?..

– Не стесняйтесь, Александр Борисович, – неожиданно усмехнулся Рейман. – Вы хотели сказать – немного антисемитом, да?

– Нет, конечно, что вы! Но… где-то в этом смысле. Крутой, часто непредсказуемый характер… Одинокий такой волк… Типичная, я понимаю, болтовня, даже, возможно, злостные сплетни, хотя генерал, бывало, выражался в связи с национальным вопросом обычно довольно резко, чем снискал в определенных кругах этакую своеобразную поддержку, разве не так?

– Бог с вами, – улыбаясь, махнул рукой Рейман. – Скажу вам, не делая из сказанного никакого секрета. – Он потянулся к Турецкому, и Александру Борисовичу даже пришлось слегка нагнуться к нему. – Если уж он что и ненавидел, так это, по его же словам, «всякие жидовские штучки». Да, он так и говорил, но имел-то в виду жулье, которое не переваривал в любом виде, в любых размерах и под любой национальной личиной, вот это было. И лично я с ним тут всегда был согласен. Ну, я чувствую, мы с вами найдем общий язык. Так вы едете на поминки?

В вопросе прозвучала изрядная доля сарказма. На что Турецкий безнадежно развел руками – мол, а что остается делать? И тогда Рейман сказал:

– Пойдемте, я вас познакомлю с вдовой и немногими близкими Алексея Александровича. А то ж… нет, вы только гляньте на эту публику! – Он с насмешкой указал на толпу, целенаправленно устремившуюся к автобусам и машинам, чтобы, не теряя драгоценного теперь времени, мчаться в банкетный зал. – .Если отправитесь один, так точно без стула останетесь, я знаю…