Текст книги "Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне"

Автор книги: Фрида Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)

С момента прибытия в Шенонсо письма Жанны к Генриху полны тревоги и жалоб. Так, 21 февраля она пишет: «Я заклинаю тебя не покидать Беарна, пока не получишь вестей от меня… очевидно, что [Екатерина] думает: все, сказанное мной – лишь мое мнение, а ты придерживаешься иного… Когда станешь писать в следующий раз, пожалуйста, изложи в письме все, что говорил мне, и особенно, выскажи просьбу о то, что ты хочешь узнать религиозные взгляды Мадам [Марго], сделай упор на том, что лишь это и удерживает тебя. Так что, когда я покажу ей [королеве] письмо, она охотнее поверит, что это твоя воля… Уверяю тебя, я чувствую себя очень неуютно, ибо они сильно напирают, и мне требуется все терпение мира».

Первое впечатление Жанны от Марго было весьма обнадеживающим, она писала Генриху: «Должна тебе сказать, что мадам Маргарита оказала мне всевозможные почести и гостеприимство и откровенно призналась, как ты ей нравишься. Если она еще и примет нашу религию, я смогу сказать, что мы – счастливейшие люди в мире… Вместе с тем если она останется привержена своей вере, а, говорят, она весьма ей предана, тогда этот брак разрушит чаяния всех наших друзей и нашу страну… Следовательно, сын мой, молись Господу сейчас усерднее, чем когда-либо прежде молился!»

Десятилетняя сестра Генриха сопровождала их мать ко двору и приписала: «Мсье, я видела мадам Маргариту, я нашла ее очень красивой и желаю, чтобы вы могли увидеть ее… она подарила мне чудесную маленькую собачку, которую я очень люблю».

Легендарную красоту Марго описал Брантом, увидевший ее впервые в праздничной процессии на Пасху 1572 года, незадолго до замужества: «Так прекрасна она была, что лучше ее не бывает на свете. Лицо ее красиво, тело соразмерно, к тому же принцесса была безукоризненно одета, и фантастические драгоценности украшали ее одежду. Чудесное лицо отличается сияющей белой кожей, волосы убраны крупными белыми жемчужинами, драгоценными камнями и особенно редкими бриллиантами в форме звезд – одним словом, ее природная красота и блеск ее драгоценностей соперничают с бриллиантами звезд на ночном небе, если можно так выразиться».

Даже принимая во внимание обычную придворную лесть и склонность Брантома к преувеличениям, Марго, без сомнения, являла собой образец настоящей красавицы шестнадцатого столетия, хотя в наши дни ее черты не показались бы столь совершенными. Высокие скулы, белая кожа и полные губы – атрибуты красоты всех времен, но нос ее был не столь тонок, как остальные черты, а круглое лицо грозило с годами отвиснуть и украситься полными щеками и двойным Подбородком, как и у матери. Марго держалась царственно, превосходно танцевала и преподносила себя с превеликим достоинством, и даже беглого взгляда на ее портреты достаточно, чтобы понять: перед нами – соблазнительная и игривая молодая женщина, выделяющаяся не только красотой, но и врожденным чувством стиля. Она отлично знала, как следует держаться, чтобы преподнести себя в наилучшем свете.

Переговоры продолжались, а болезнь Жанны все чаще вызывала изнуряющие приступы кашля; ей все тягостнее была жизнь при дворе, она не на шутку боялась того, что здесь может статься с ее сыном. Не слишком ли он провинциален для здешней роскоши? Она писала: «Умоляю тебя, придерживайся трех вещей: развивай в себе изящество, говори смело, особенно если тебя оттесняют в сторону, помни, что о тебе всегда судят по первому впечатлению». Она даже добавляет кое-что о модах: «Зачесывай волосы, чтобы они стояли, а не носи их так, как принято в Нераке, я рекомендую тебе новейшую моду». Она начинает менее восторженно относиться к Марго: «Что же до красоты мадам Маргариты, я считаю, что фигура у нее отличная, а вот к лицу приложено слишком много искусственных усилий, и это беспокоит меня. Она портит себя, но белила и румяна так же в ходу при здешнем дворе, как и в Испании… Я бы ни за что не хотела, чтобы ты жил здесь. Лучше, женившись, увезти жену подальше от здешних испорченных нравов. То, что тут творится, превосходит все, что я могла вообразить. Здесь не мужчины пристают к женщинам, а женщины – к мужчинам».

Жанна продолжает жаловаться: все ее попытки поговорить с Марго не приносят успеха, и единственный человек, с которым она может свободно общаться, это Екатерина, которая «постоянно понукает» ее. Не лучше и герцог Анжуйский: «Месье пытается обращаться со мной, когда мы не на людях, прибегая к хитрости и насмешкам… Они не понимают, что ничего этим не добьются, пытаясь заставить меня принять поспешное решение, вместо того чтобы действовать логически. Я выражала протест, но королева лишь смеется надо мной <…> Она обращается со мной просто позорно. Можешь себе представить, сколько терпения мне требуется: позавидовала бы сама сказочная Гризельда… [Марго] прекрасна, благоразумна и доброжелательна, но она выросла в невообразимо порочной, развратной атмосфере, а избежать воздействия здешнего яда еще никому не удавалось…»

Жанна и не подозревала, что могла думать сама Марго о предстоящем браке с ее сыном, несмотря на учтивое обхождение с будущей свекровью. После сладких чар Анри де Гиза и глянцевого придворного флирта, мысль о браке с Наваррским была ей попросту ненавистна. В глазах Марго ему недоставало утонченности, рассказывали, будто он редко моется, носит старомодную одежду и от него вечно разит чесноком. Эта комбинация вряд ли могла вскружить голову хорошенькой девушке. От таких ароматов скорее желудок вывернет. Однако решающим было то, что план разработан матерью и пользуется полной поддержкой старших братьев, которые, как всегда, злоупотребляли ее чувствами ради собственных замыслов. Не имея возможности противостоять амбициям венценосных родственников, бедная принцесса понимала – бежать некуда. Марго была такой же подневольной невестой, как Генрих – подневольным женихом.

Обе стороны снова и снова торговались из-за религии. Жанна опасалась – и справедливо – что в стенах ее апартаментов проделаны отверстия и за ней шпионят. «Не знаю, как смогу выдержать это, – причитала она, – меня рвут на части, втыкают в меня иглы, вырывают ногти». Прошло немало времени, Жанна все не соглашалась уступить в вопросах вероисповедания, и даже ее придворные-протестанты уже приходили в отчаяние от ее упрямства. Внезапно король прекратил дебаты и, хотя от папы все еще не было получено разрешения на брак, дал Жанне все, о чем она просила. Он согласился, чтобы во время венчальной мессы вместо Генриха в соборе Нотр-Дам находился заместитель. Однако он настоял, чтобы Генрих лично прибыл в Париж на свадьбу с Марго. Наконец 11 апреля 1573 года брачный контракт был подписан. Спустя несколько недель Жанна, измученная, отправилась в Вандом на отдых. Генриху было велено приехать туда к ней, но он заболел и отложил поездку. К тому времени, когда он выздоровел, его мать, занятая приготовлениями к свадьбе, уже снова отправилась в Париж. Ей нужно было подготовить подарки для будущей невестки и модную одежду для сына.

Сцены, которые Жанна Наваррская наблюдала, находясь в Блуа, – поведение развращенного двора, а также самих братьев Марго, – подорвали ее нервы. Пиры и маскарады предоставляли возможности для любой, мыслимой и немыслимой, распущенности. Карл, все еще больше дитя, чем король, например, изображал лошадь – с седлом на спине, с лицом, измазанным сажей – и скакал на четвереньках. Генрих Анжуйский, украшенный драгоценностями и благоухающий духами, облачался в изысканнейшие произведения портновского искусства, больше напоминая даму, чем кавалера. Эти гадкие вещи, казалось, поощрялись Екатериной, которая словно не замечала излишеств сыновей: зная, что ненависть, разделяющая их, с годами лишь усиливается, она, видимо, считала: пусть лучше чудачат всяк по-своему, чем перережут друг другу глотки.

Когда Жанна отправилась в столицу, болезнь уже вовсю терзала ее, однако, решив, во что бы то ни стало, сохранять королевское достоинство, она держалась как могла. Свидетели говорят, например, что королева Наваррская надевала на себя в то время жемчугов больше, чем когда-либо в жизни. Поселилась она в доме своего родственника по линии Бурбонов, видама Шартрского. Екатерина, оставшаяся в Блуа, поручила графу де Рец (Альберто Гонди) опекать королеву Наваррскую. Пока стоял цветущий май, Жанна пыталась храбро игнорировать свое пошатнувшееся здоровье, ожидая приезда сына. Но 4 июня ей пришлось лечь в постель, а спустя два дня она переписала завещание. Колиньи, недавно прибывший ко двору, услышал о безнадежном состоянии королевы и 8 июня приехал навестить ее. Здесь он и остался до конца. Вместе с капелланом Жанны, Мерленом, они молились и читали больной Священное писание, когда сознание ее на время прояснялось. Жанна так и не встретилась с любимым сыном – она умерла 9 июня в возрасте всего лишь сорока четырех лет. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате туберкулеза и абсцесса в правой стороне груди. После резни в печально знаменитую Варфоломеевскую ночь пошли слухи, что Екатерина покончила со злополучной королевой, которая-де была для нее досадной помехой. Горожане передавали друг другу историю о том, будто мэтр Рене, флорентийский парфюмер Екатерины, получил заказ изготовить для Жанны пару пропитанных ядом перчаток. В действительности же Екатерина ничего не выигрывала от смерти королевы Наваррской: цели своей она достигла, контракт был подписан, хотя кончина ревностной гугенотки, без сомнения, нанесла удар ее единоверцам.

А вот другое событие того периода, увы, почти без сомнения, было делом рук Екатерины. Это убийство молодого кавалера по имени Филибер Ле Вайе, сьер де Линьероль. К 1570 году женственные привычки Генриха Анжуйский и отсутствие у него интереса к женщинам вообще (если не считать таких исключений, как его сестра Марго), стали чрезвычайно беспокоить Екатерину. Она прилагала немало усилий, чтобы развить в сыне обычную мужскую похоть. Королева устраивала особые вакханалии, где, как говорили, прислуживали красивые нагие девушки. Но реакция ее сына на это не выходила за пределы равнодушия, если не сказать, скуки. Вместо этого герцог окружил себя целой свитой франтоватых и миловидных молодых дворян – так называемых «миньонов». Они раболепно угождали принцу, он же защищал их и баловал. Екатерина ненавидела эту шайку красивых юношей и, как только среди них появлялся фаворит, делала все, дабы избавиться от него. Одним из членов компании был Линьероль, тесно связанный с Испанией. Этот юноша каким-то образом сумел стать необходим герцогу Анжуйскому. Линьероль, однако, отличался от остальных. Этот миньон сумел пробудить в своем покровителе черты, противоположные его обычному эпикурейству и цинизму.

Генрих Анжуйский, как ни парадоксально, всегда был склонен к религиозному фанатизму, и Линьероль делал все возможное, чтобы взлелеять эту склонность. Герцог сильно привязался к необычному фавориту, а тот так увлек его фанатичной верой и аскетизмом, что герцог буквально заболел. Истовая молитва, пост, паломничество и самобичевание сменили обычное распутство, он заметно отдалился от матери. От этого религиозного усердия хрупкая конституция Анжуйского начала страдать, и один из придворных как-то подслушал, как Екатерина сказала: у ее сына Генриха «лицо стало таким бледным, что я бы предпочла видеть его гугенотом, чем подвергать его жизнь подобной опасности». Любовь Екатерины к третьему сыну была слепой, инстинктивной. Любой, кто, по ее мнению, угрожал его здоровью и жизни, а также отдалял его от матери, рисковал нарваться на крупные неприятности. Когда Линьероля нашли мертвым в узкой аллее близ Лувра, никто даже не стал искать убийцу. Казалось, все понимали, по чьему приказу заколот этот набожный миньон. На какое-то время Анжуйский вернулся к обычному времяпрепровождению, но латентный фанатизм впоследствии развился вновь и причинил ему огромный вред.

В том же году, 13 мая, был избран новый папа, Григорий XIII, оказавшийся более податливым и умеренным во взглядах, нежели его предшественник. Екатерина уверила Григория, что брак ее дочери с Генрихом Наваррским является единственным способом предотвращения войны с Испанией и сохранения мира во Франции. Она запросила специальное разрешение на брак между Генрихом и Маргаритой, несмотря на разницу вероисповеданий и родство «третьей степени». Екатерина, без сомнения, искренне желала сохранить мирные отношения с Филиппом II, которые осложнялись отчетливым стремлением адмирала Колиньи форсировать замысел военного вторжения в Нидерланды.

17 июля 1572 года гугенотская военная экспедиция из пяти тысяч солдат во главе с Жаном де Ангесом, сеньором де Жанлис, пересекла границу между Францией и испанскими Нидерландами, где их уже ожидали в засаде близ Монса испанские войска, заранее предупрежденные о нападении. Жанлис и Франсуа де Ла Ну, капитан-протестант, шли на выручку Людвигу Нассау, который незадолго до того, получив подкрепление деньгами и живой силой от Карла, атаковал Монс и Валансьен. Успех быстро обернулся поражением, и испанцы теперь держали Нассау и его людей в осаде, в крепости Монс. В то же время принц Вильгельм Оранский, брат Нассау, планировал начать вторжение из Германии. Слухи о плане Жанлиса витали во французском дворе несколько недель. Утверждают, что оружейники Парижа работали день и ночь, и с середины июня город ежедневно покидали группы вооруженных людей, направлявшихся на север. Говорили также, что король лично принимал Жанлиса в Париже около 23 июня. Карл, однако, сделал вид, будто ни о чем не подозревал, хотя поверить в такое сложно, ибо даже испанцы были хорошо осведомлены и успели принять меры. Более вероятно, что Жанлис получил тайную помощь от Колиньи, с молчаливого согласия короля.

Гугеноты были разгромлены, спаслось лишь несколько сотен человек. Одним из выживших оказался сам Жанлис, имевший, к несчастью, при себе компрометирующее письмо от Карла, который вдохновлял французских гугенотов помогать повстанцам в Нидерландах. Проникновение на испанскую территорию легко могло быть рассмотрено как военное действие со стороны французов, и Карл поспешно открестился от всего, поздравив Филиппа с удачным отражением вражеской атаки. Екатерина, разъяренная тем, что сын, хотя бы косвенно, причастен к этой сомнительной авантюре, потребовала от него публичного осуждения экспедиции Жанлиса, с непременным заявлением от лица Карла, что для него важнее всего жить в ладу с соседями. Убедившись, что гроза миновала, королева покинула столицу, чтобы повидаться с дочерью Клод в Шалоне, где та, выехав из дома на свадьбу Маргариты, вынуждена была остановиться по болезни. Екатерина не учла одного: вылазка Жанлиса была лишь «пробой пера», теперь Колиньи намеревался собрать армию, значительно превосходящую по численности корпус Жанлиса, и возглавить ее; а потому, не успела королева-мать покинуть Париж, адмирал удвоил попытки «обработать» Карла на предмет объявления войны Испании.

Вскоре Екатерина получила предупреждение о воинственных намерениях Колиньи и поспешила обратно в Париж, успев в ночь на 4 августа предупредить катастрофу. Побелев от ярости, она набросилась на короля: как он мог позволить человеку, который однажды пытался похитить его и с которым он воевал совсем недавно, вовлечь себя в авантюру! Она предупредила сына: нельзя допустить разжигания войны с Испанией, ибо тогда монархия останется на милость протестантам. Колиньи же продолжал изо всех сил убеждать Карла: мол, грешно упускать момент, пусть еще раз пересмотрит свой план и нанесет удар по Нидерландам. Карл очутился меж двух огней – между матерью и наставником. Екатерина даже просила разрешения для себя и Анжуйского удалиться в ее личные владения в Оверни – а некоторые считают, что даже во Флоренцию, на родину, – чтобы там провести остаток дней и не видеть, как пойдет прахом ее тяжелый, неустанный труд во спасение монархии.

На чрезвычайных заседаниях совета 9-10 августа, все, включая Генриха Анжуйского, герцогов Невера и Монпансье, маршалов Косее и Таванна – голосовали за мир, и лишь один голос был против – Колиньи. По окончании голосования он зловеще предостерег ликующую королеву-мать: «Мадам, если король принял решение не воевать, да упасет его Господь от другой войны, от коей он отказаться не сможет. Я не способен противостоять вашему величеству, но уверен, что однажды вы пожалеете о своем сегодняшнем решении». Эти слова содержали в себе неприкрытую угрозу, но таким образом Колиньи лишь подписал себе смертный приговор.

ГЛАВА 12.
РЕЗНЯ

«Тогда убейте их всех! Убейте их всех!»

Август 1572

Теперь Екатерина готовилась предпринять решительные меры, чтобы защитить трон сына и мир в королевстве. Результатом этого стала Варфоломеевская ночь, навсегда запятнавшая имя Екатерины Медичи и династию Валуа. Как ни трагично, но никто не помнит неутомимых попыток королевы добиться мира между католиками и протестантами, зато прочно хранится память о кровавой августовской резне.

После весьма напряженного заседания совета в воскресенье, 10 августа 1572 года, Екатерина собиралась отбыть в Монсо, где ее дочь Клод выздоравливала после болезни. Карлу показалось, что мать собирается оставить двор, несмотря на победу над Колиньи. Короля, – если верить мемуарам Таванна, записанным его сыном двадцать лет спустя, – казалось, более тревожили «замыслы матери и брата, чем дела гугенотов, ибо его величество хорошо осознавал, какую власть Екатерина и герцог Анжуйский имеют в его королевстве». Тем не менее Карл почтительно целовал руку Екатерине, моля не оставлять его и клянясь, что в будущем всегда станет неукоснительно следовать ее советам. Когда же он обнаружил, что мать действительно покидает Париж, то отказался от еды и сидел в одиночестве, решая, как быть дальше.

Карл бросился в Монсо, где продолжал добиваться от королевы-матери, чтобы она одумалась и отказалась от «ухода в отставку». Вместе с Анжуйским и доверенными лицами королевы, Таванном и Рецем, они держали совет, на котором, как вспоминает Таванн, «вероломство и опасность, грозящие со стороны гугенотов, преувеличивались и раздувались за счет смеси правдивых сведений и выдумок до такой степени, что его величество, еще недавно считавший гугенотов своими друзьями, теперь воспринял их как врагов». Карл все же медлил, не желая расставаться с мечтами о военной славе и победе над Испанией. Он «сильно колебался», но «тесная связь с Колиньи», по-видимому, была теперь разорвана. Люди Екатерины так мастерски пропитали душу Карла недоверием, сомнениями и ожиданием подвоха со стороны его наставника, что королева могла быть уверена – ее сын никогда уже не станет смотреть на адмирала прежними глазами.

Вся шарада была разыграна с редким искусством, в котором Екатерине не было равных. Завладев вниманием старшего из своих оставшихся в живых сыновей, она мастерски разыграла сцену умиротворения и прощения заблудшего короля. Благодаря методу «кнута и пряника» все закончилось, как и планировала Екатерина. Ей было формально запрещено покидать королевский совет. «Мать не забыла также подвести герцога Анжуйского к венценосному брату и настоять, чтобы они обнялись». По словам Та-ванна, именно тогда королева-мать и Анжуйский решили предпринять следующий логический шаг, дабы уберечься от возможного в будущем «потепления» отношений между Карлом и Колиньи. Адмирал должен умереть, считали Екатерина и Генрих, хотя «короля в эти замыслы они не посвятили». Намерение Екатерины избавить Францию от Колиньи было вызвано не только жаждой мести могущественному противнику, навлекшему на нее столько горя и способствовавшего расколу нации, а прежде всего стремлением обеспечить национальное благополучие. Подготовка велась споро, но без лихорадочной спешки: торопиться заставляла бурная деятельность Колиньи, из-за которой в любую минуту могла вспыхнуть война с Испанией. Королева-мать подошла к устранению своего противника с той же бесстрастной практичностью, какую всегда проявляла в государственных делах. Смерть Колиньи стала необходимостью, и она готовилась пойти на все, что потребуется для достижения цели.

Пока в Монсо разворачивались эти перипетии, Колиньи посетил бракосочетание Анри Конде и Марии Клевской. Во время праздника к нему неоднократно подходили его сторонники, умоляя не возвращаться в Париж, где его жизнь окажется под угрозой. Они заклинали адмирала взяться за оружие. Он отвечал просто, но с тем благородством, которое всегда ему было присуще: «Я бы скорее согласился, чтобы парижане вываляли меня в грязи, чем допустил бы еще одну гражданскую войну на этой земле». После торжества Колиньи заехал уладить свои дела в поместье в Шатильоне, а потом вернулся в Париж. В столице число предостережений и угроз возросло, но он отмахивался от них, говоря, что «сыт по горло страхами» и что «ни один человек не смог бы жить на свете, если бы стал прислушиваться ко всему, что говорят». И добавил: «Что бы ни случилось, я прожил достаточно долго». Его место – в Париже, на мерзком бракосочетании Генриха, короля Наваррского, любимого воспитанника адмирала.

Достигнув пятидесятилетнего рубежа, Колиньи, военный герой, государственный деятель, вождь гугенотов и доверенное лицо короля, приобрел харизму библейского вождя. Он привел свой «избранный народ» в Ла-Рошель, где правил мини-государством, которое, благодаря каперской добыче, было финансово независимым. И адмирал не нуждался ни в чем, кроме расширения своих владений. Он уверовал, что по рождению и заслугам является именно тем человеком, который должен помогать слабому, нерешительному королю править Францией. Его скромное платье, строгое выражение лица и благочестивые речи вызвали к нему любовь, но они же и раздражали многих. Уважаемый соратниками за то, что он последовательно отказывался от всего, кроме высочайших целей и принципов, Колиньи постепенно забыл, что в мире могут существовать иные пути, кроме его собственного. Он не верил в дискуссии и дебаты, но упрямо придерживался выбранного направления. Им двигала теперь уже не преданность своей религии или стране, но необузданная гордыня. Кристальная честность, краеугольный камень его репутации, постепенно перерождалась в суетное тщеславие, питавшее его непомерные личные амбиции адмирала.

Сейчас Колиньи во многом напоминал своих кровных врагов, Гизов. Два могущественных феодальных семейства равно стремились к власти и превосходству и равно обрекали на гибель сотни людей во имя Господа. Кроме того, и Франсуа де Гиз, и Гаспар де Колиньи являлись выдающимися военными деятелями. Основной разницей между Колиньи и Гизами было то, что представители Лотарингского дома не скрывали своих властолюбивых амбиций. Царственный блеск, репутация верных рыцарей католицизма просто делали их более привлекательными кандидатами на роль народных вождей. Но и Колиньи, и Гизы, вырвавшиеся из узды, представляли для Франции равную опасность.

Генрих Наваррский похоронил мать в Вандоме 1 июля, а 8 июля уже прибыл в Париж. Несмотря на смерть Жанны, свадьба не отменялась. Брак знатнейшего из гугенотов королевской крови и блистательной католической принцессы была слишком серьезным событием, затрагивающим интересы большого количества людей, так что даже о незначительной задержке и речи быть не могло. Кардинал де Бурбон и герцог де Монпансье приветствовали Генриха, когда тот прибыл в Палэзо во главе восьмисот хорошо вооруженных всадников, одетых в черное, хотя некоторые полагают, что число их было вдесятеро меньшим. Но дело не в численности эскорта: впервые в жизни король Наваррский выступал как взрослый человек (а было ему восемнадцать лет), вышедший из-под неусыпной опеки матери. В детстве и юности Генрих немало времени провел при дворе Екатерины, где королева-мать научила его любить итальянскую поэзию и привила ему много других качеств, необходимых юному принцу эпохи Ренессанса. В особенности он восхищался поэзией трубадуров, рыцарскими романами о приключениях и военных подвигах. Вернувшись к матери, не одобрявшей стиль жизни парижского двора, он был вынужден вести жизнь менее изысканную, без Данте и Тассо, зато с чтением малохудожественных, но пылающих верой, писаний Кальвина и де Беза.

Прибыв ко двору Валуа, где паутина заговоров и интриг опутывала всех обитателей, юноша, привыкший к простой патриархальной жизни, откровенным разговорам и искренним материнским поучениям, почуял, что тут ему придется нелегко. Генрих помнил достаточно о своих детских днях под крылом Екатерины, но многое изменилось, и теперь ему требовался помощник, чтобы благополучно пройти сквозь лабиринт. Здесь у него имелся дядя, кардинал де Бурбон, и была невеста, хотя на последнюю он особенно не рассчитывал.

Генрих, конечно, не был высоким белокурым Адонисом, как молодой герцог де Гиз, но отличался своеобразной привлекательностью. Ростом он был около пяти футов восьми дюймов (180 см), лоб высокий, густые темные волосы, чистая кожа и орлиный нос – отличительная черта Бурбонов. Привыкнув много времени проводить в седле, он отлично развился физически, а характер имел дружелюбный, общительный, великодушный. Мальчишка-проказник превратился в привлекательного и остроумного мужчину. Генрих обладал особым обаянием, которое рождалось из сочетания откровенности, мужественности и благородства. Его интеллект не уступал физическому развитию; юный король Наваррский не был, как считали многие, косноязычной деревенщиной с Пиренеев. Несмотря на любовь к чесноку и неприязнь к ваннам, он умел шутить и беседовать с окружающими, не теряя достоинства, соответствующего его рангу. Обаяние мужчины и монарха сочетались в нем с поразительной тонкостью в общении с людьми. Примечательно, что Карл всегда любил Наваррского, не в силах устоять перед его открытой и жизнерадостной личностью. Генрих воевал, отличался выносливостью в путешествиях, знал, что такое товарищество. Для короля он был свежим, неиспорченным человеком по контрасту с болезненно – манерным, лицемерным и порочным Анжуйским.

День свадьбы приближался, а жара в Париже становилась просто невыносимой. По улицам носились клубы пыли. Между тем в изнемогающий от зноя город прибывали люди со всей страны. Гугеноты, как правило, останавливались на постоялых дворах и в тавернах. Приезжали и крестьяне из провинций; им очень хотелось поучаствовать в празднествах и поглазеть на грандиозное зрелище бракосочетания их принцессы с королем Наваррским, но остановиться в столице им было негде. Засуха и плохой урожай в окрестных деревнях выгнали из дому бедняков, и они. запрудили дороги, ведущие в Париж, в надежде найти пропитание во время больших свадебных пиров. Церкви, монастыри и другие здания были специально открыты для размещения этого неожиданного наплыва людей, но многие все равно ночевали прямо на улицах.

Когда прибыли первые протестанты, ультракатолический город казался мирным, и это удивило гугенотов, готовых к проявлениям ненависти. Один из них писал: «Нам расписывали всякие ужасы про население столицы, но, похоже, сами они предпочитают жить мирно, если только кто-то из высоких особ, забывших о верности ради собственных амбиций, не воспользуется в своих целях легкой возбудимостью жителей Парижа». Однако примерно в середине месяца появились проповедники, вещавшие со своих кафедр, что этой свадьбы быть не должно. Исполненные ненависти проповеди, направленные главным образом против гугенотов и королевской семьи, породили множество безосновательных слухов, витавших среди горожан. Страсти нарастали, так как карманники и проститутки рыскали вокруг, снимая богатый урожай, а нищие приставали к прохожим. Атмосфера на улицах Парижа становилась все более напряженной. А Париж тех дней отличался от нынешнего – это был средневековый город с сетью узких улочек, извивающихся между небольшими площадями или ведущих в тупики.

Екатерина вернулась в этот знойный, раздраженный, беспокойный город 15 августа. Почти сразу же на нее обрушился запрос от разъяренного герцога Альбы, требующего объяснений, почему три тысячи солдат-гугенотов расположились близ его границ в Монсе. Снова она оказалась одураченной! Спешное расследование показало, что адмирал продолжал собирать войска, несмотря на решение совета, и в этот момент уже набрал 12 тысяч аркебузиров и две тысячи кавалерии. Ни для кого не было секретом, что огромное количество дворян-гугенотов, прибывших в Париж, после свадьбы намеревались выступить в Нидерланды. Твердое решение адмирала вести католическо-протестантские силы против Испании должно было, по его расчету, ликвидировать угрозу гражданской войны во Франции.

Король, проведя несколько месяцев в обществе «отца-исповедника», как он называл Колиньи, допускал адмирала в свою спальню в любое время дня и ночи, часами просиживал с ним наедине, и уже не мог сопротивляться его влиянию. По правде говоря, Карл, наверное, уже и сам не понимал, чего хочет. Колиньи то говорил с ним на равных – как мужчина с мужчиной, то обращался с ним почтительно – как вассал с королем, и это составляло утешительный контраст с тем, как обычно обращались с Карлом мать и брат. Екатерина все сильнее боялась, что скоро будет слишком поздно и ее ловушка не сработает. Вдруг Колиньи задумал похитить короля, а ее отправить в изгнание? И придется ей действительно отправиться в свои владения в Оверни…

Сегодня невозможно сказать наверняка, как и когда был разработан план убийства адмирала Колиньи, но, так как семья Гизов находилась во время бракосочетания в Париже, они обеспечили необходимую Екатерине поддержку и стали соучастниками. Об этом вспоминал впоследствии сам герцог Анжуйский. Заметим, что к его утверждениям следует подходить с осторожностью, хотя многое в них несомненно правдиво. Было это два года спустя, когда, сидя в Кракове, одинокий, терзаемый угрызениями совести, он беседовал с кем-то из своих служащих, то ли с врачом Мироном, то ли с камердинером де Сувом, который и записал версию событий со слов своего господина. Герцог утверждал: «Угрожающее поведение короля заставляло нас думать, что адмирал внушил его величеству недоброе, дурное мнение о королеве-матери. Потому мы с матерью задумались о необходимости избавиться от адмирала и призвали на помощь г-жу де Немур. Мы не опасались открыть ей свои замыслы, зная о смертельной ненависти, которую она питала к адмиралу».

Есть сообщения, утверждающие, будто Анна д'Эсте, герцогиня де Немур, присутствовала еще на встрече в Монсо. Там она вступила в заговор против человека, по ее убеждению, виновного в гибели ее незабвенного первого мужа, Франсуа де Гиза, – память о котором жила в сердце герцогини и питала жгучую жажду мести. Герцогиня и королева-мать с конца июля проводили много времени вместе, но до событий 22-23 августа никто не придавал этому особого значения, поскольку женщины давно были дружны.