Текст книги "Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне"

Автор книги: Фрида Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Мишель де Л'Опиталь открыл ассамблею и в своей блестящей речи обрисовал ее цели. Французская судебная система требовала упорядочения и большего контроля со стороны монарха. Существующая ныне неразбериха в сфере юрисдикции, противоречивость законов, злоупотребления властью и коррупция, связанные не только с религиозными конфликтами, но и со многими другими факторами, должны быть искоренены, – сказал он. Восемьдесят шесть пунктов, составлявших Муленский устав, стали вершиной мастерства Л'Опиталя. Этот документ вышел в феврале 1566 года. Согласно его статьям реформы в правительстве и суде должны были вернуть королю законную власть и авторитет. Увы, вновь разразившиеся гражданские войны не позволили довести до конца внедрение этих законов, но историки соглашаются с тем, что Муленский устав послужил «отправной точкой для будущих попыток реформировать правительство Франции».

Наконец 1 мая 1566 года король и его многочисленные спутники возвратились в Париж после 829 дней путешествия, из которых лишь четверть прошла в пути, а три четверти – в замках, дворцах, аббатствах, больших и малых городах, деревнях и открытых лагерях на берегу моря. Сказочный вояж, задуманный Екатериной как величавая попытка внести согласие и гармонию в разоренное войной королевство ее сына, составил по протяженности около трех тысяч миль, с переходом через горы, реки и иссушенные равнины юга. Они встречали на пути снегопады, наводнения, чуму и убийственную жару. Эта не ведающая страха, непостижимая женщина показала своему сыну народ, а народу – короля. Теперь, по возвращении в столицу, у нее были основания ликовать, ибо она верила: отныне воцарится долгий мир. Она не учла одного: неистовые страсти по религии еще не улеглись в душах людей.

ГЛАВА 10.
УЖЕ НЕ МИРОТВОРИЦА

«Величайшее в мире зло»

1566-1570

Летом 1566 года резкая вспышка насилия в испанских Нидерландах – позднее названная «иконоборческой ярью» – вызвала сильнейшее напряжение и недоверие между гугенотами и католиками Франции. Подъем освободительного движения в Нидерландах начался с протеста знати против жестоких новых запретов, наложенных на местное население регентшей Маргаритой Пармской, единокровной сестрой Филиппа II. Вскоре на борьбу поднялись фламандские кальвинисты, против которых Филипп решил принять крайние меры. Религиозные и гражданские волнения в такой близости от французской границы оказались той язвой, которую Екатерина не могла не замечать. Испанцы были крайне непопулярны во Франции из-за резни во Флориде, и королева-мать устроила в Париже траурную процессию вдов тех, кто погиб в далекой колонии. Это произошло в начале лета 1566 года, и еще больше разожгло в народе ярость против испанцев.

Екатерина не могла удержаться, видя, как терпит поражение жестокая и бескомпромиссная политика Филиппа в Нидерландах. Она писала ему язвительно: «Берите пример с нас, ибо мы успешно демонстрируем, как следует управлять страной». Затем, ошибочно посчитав, что теперь испанцы будут настроены более миролюбиво, она написала своему послу в Испанию: «Я весьма довольна, ибо теперь они аплодируют нам и одобряют то, что прежде в нас порицали». Это «поздравление самой себе» оказалось явно преждевременным. Филипп быстро решил отправить в Нидерланды армию – специально для усиления репрессий и гонений на фламандских протестантов.

Французские придворные кальвинисты пока что пользовались милостями Екатерины и Карла. Король вырос настоящим поклонником Гаспара де Колиньи, ставшего наставником и другом Карла, каким его дядя Монморанси был для Генриха II, а принц Конде быстро пошел в гору. Гизы временно ретировались, не в состоянии выносить возвышения свих бывших врагов. Особенно сильно эта семейка сердилась на брата Колиньи, кардинала де Шатильона, ныне протестанта, к тому же женатого человека, который продолжал пользоваться громадными доходами с церковных бенефиций. Лишь король мог аннулировать их, но Екатерина удерживала его от каких-либо шагов в отношении Шатильона и многих других новообращенных прелатов, продолжающих получать немалые доходы от католической церкви. Королева не желала провоцировать гугенотов, пока во Франции сохранялся мир, пусть даже такой непрочный. И ее, видимо, не волновало, что даже умеренные католики испытывают гнев.

Гугеноты, естественно, не преминули воспользоваться моментом кажущейся королевской милости и начали лоббировать интересы своих голландских собратьев по религии, зов которых о помощи становился все настойчивее. Колиньи, предлагавший военную помощь со стороны гугенотов, доказывал, что изгнание испанцев из соседних Нидерландов вполне согласуется с интересами Франции. Он даже предполагал, что Карлу захочется присоединить эти территории к Франции. Екатерина быстро положила конец этим рассуждениям. Последнее, чего бы ей хотелось – вызвать гнев Филиппа, кроме того, ей требовалась поддержка императора в новом матримониальном проекте: необходимо было женить Карла на одной из дочерей императора Максимилиана Габсбурга. Она ошибочно полагала, что Филипп почувствует к ней благодарность за противодействие Колиньи и, в свою очередь, поддержит ее проект. Связь между династиями стала крепче, когда до Парижа дошли вести о том, что после нескольких выкидышей Елизавета, наконец-то, благополучно разрешилась от бремени 12 августа 1567 года. Она родила дочь и Екатерина, таким образом, стала бабкой инфанты Испании.

Осмелев благодаря наладившимся отношениям с королем, Колиньи и его сторонники продолжали тем временем агитировать и подбивать Карла к военным действиям в Нидерландах. Карл, с подачи своей матери, закрыл тему, высказав адмиралу суровый упрек и подытожив: он желает сохранить добрые отношения со своим зятем Филиппом. Он еще не знал, что вскоре его намерения подвергнутся жестокому испытанию. Уверенный, что французы не станут помогать фламандским повстанцам, Филипп заявил, что намерен оставить Испанию и во главе большой армии отправиться в Нидерланды.

Спустя несколько недель его посол, герцог Алава, попросил аудиенции у Карла и королевы-матери. Он сообщил, что его господин собирается высадиться с войском во Фрежюсе, на юге Франции. Отсюда Филипп планировал пройти через восточную Францию на север, во Фландрию. Екатерина, пораженная самой идеей разрешить почти двадцати тысячам испанских солдат пересечь всю Францию, категорически отказалась. Относительное спокойствие в стране было ненадежным, и она сама это понимала; присутствие же на французской земле огромного количества испанских войск «разожжет в королевстве пламя». Последовавшее затем предложение французам присоединиться к испанской кампании, дабы расправиться с соседями-еретиками, также встретило резкий отпор. Таким образом, Филиппу пришлось найти иной, хотя и менее удобный, маршрут для своих войск – через Савойю, Милан и Лотарингию.

Испанская армия твердым шагом двинулась на Фландрию, хотя Филипп решил не вести войска самостоятельно, поставив во главе войск герцога Альбу, сменившего Маргариту на посту регента Нидерландов. Герцог разрешил подвергать протестантов репрессиям и, если нужно, безжалостно расправляться с восставшими. Сосредоточение военных сил испанцев на северных границах представляло серьезную угрозу для Франции, поэтому Екатерина и Карл, встревожившись, решили немедленно проверить защиту своих северных рубежей. В качестве дополнительных мер предосторожности Карл нанял шесть тысяч швейцарских наемников, а также поднял на ноги гарнизоны в Пьемонте, Шампани и Трех Епископатах [47]47
  Тул, Мец и Верден.


[Закрыть]. Филипп нашел эти меры крайне оскорбительными для себя. Алава выразил протест королеве-матери – «Королю нет нужды в такой армии». Екатерина, зная репутацию испанских солдат как безжалостных убийц, чувствовала себя не менее оскорбленной, услышав о планах зятя. Она велела французскому послу в Мадриде прояснить ситуацию, задав риторический вопрос: «Разумно ли нам, среди разгула насилия, проявляющегося повсюду, отдаваться на произвол всякого, кто желает нам навредить?» Характерно, что в то же самое время, дабы уверить Филиппа в своей доброй воле, она послала запас зерна на пропитание его армии. У Екатерины были резоны опасаться иностранной агрессии. Максимилиан, император Священной Римский империи, мог воспользоваться краткой передышкой в своей войне против турок и напасть на ослабленную Францию. Английская королева Елизавета I только что прислала Томаса Норриса чрезвычайным посланцем ко французскому двору с требованием возвратить Кале. Екатерина помогла Карлу составить бескомпромиссный ответ: «Так как королева сама нарушила мир, захватив Гавр, ей следует отдать Кале Франции и радоваться тем границам своего государства, коими она располагает».

К лету 1567 года гугеноты окончательно уверились, что между испанцами и Екатериной существует тайный сговор – использовать нанятые войска против них. Положение обострилось, когда Карл не стал распускать своих наемников, хотя угроза вторжения миновала, ибо Альба с армией уже прибыл в Нидерланды. Сообщалось о случаях нападений протестантов на католиков в провинциях. Вожди гугенотов при дворе ощутили холодок, когда милости Екатерины стали сходить на нет, и королева начала намекать на то, что готова пойти на жесткие меры для усмирения разгула реформатов. В Памьере, близ Тулузы, протестанты проявили звериную жестокость, поубивав местных монахов и изгнав из родных мест горожан-католиков. Королева-мать высказалась в адрес гугенотов: «…ведут себя хуже, чем турки». Еще больше устрашали протестантов просачивающиеся из Нидерландов сообщения о жестокости Альбы-усмирителя. Он учредил судилище, впоследствии названное Кровавым трибуналом, предусматривавшее убийство сотен повстанцев и мирных кальвинистов. В поместье Хэтфилд-Хаус (где Елизавета I в 1558 году узнала о том, что трон Англии достался ей), сохранились гравюры, изображающие эти леденящие душу массовые казни.

Арест двоих предводителей восставшего дворянства, графов Эгмонта и Горна, казненных в июне 1568 года, доказал – для Альбы и его режима не существует привилегированных сословий. Немудрено, что казнь знатных дворян еще сильнее напугала предводителей гугенотов к югу от границы. Какая судьба ждет их самих? Они снова выразили протест против присутствия в стране швейцарских наемников, заявляя: в этом случае они никак не могут гарантировать мира со своей стороны. Екатерина пообещала Конде, что лично будет следить за соблюдением условий Амбуазского эдикта и наказывать любого, кто попытается поставить себя выше закона. Но, к несчастью, о наемниках она не сказала ничего.

Не удовлетворенный этим, Колиньи потребовал объяснений от своего дяди. Коннетабль отвечал так: «Король заплатил им; он желает видеть, на что пошли его деньги». Этот простой ответ был правдивым, как выяснилось, когда Екатерина устроила военный смотр для развлечения сына.

Двор находился в Монсо, к юго-западу от Парижа, и швейцарцы продефилировали там на параде. Протестанты же решили, что это делается специально, дабы усыпить их бдительность. Поползли слухи, будто Екатерина проводила в Монсо тайную встречу, отдав приказ арестовать гугенотских вождей, а значит, их жизни угрожала непосредственная опасность. Началась паника. Не выдержав напора противоречивых слухов, протестанты стали вооружаться и готовиться к войне. Их план был прост: вначале захватить Екатерину, Карла, герцога Анжуйского и кардинала Лотарингского, возглавившего гизовскую группировку после смерти старшего брата. Затем взять несколько крупных городов, превратив их в гугенотские крепости, и поднять войска, чтобы «разорвать швейцарцев на куски».

Неподалеку от резиденции короля, в замке Валлери, принадлежавшем Конде, вожди гугенотов тщательно разрабатывали свой план. Он уже был готов, а Екатерина, распорядившись не трогать никого из них, наслаждалась отдыхом в Монсо и прекрасной погодой ранней осени, благодушно считая, что все идет отлично. Но уже 18 сентября она получила известия о том, что гугеноты готовятся воевать. Люди Екатерины обнаружили около полутора тысяч солдат близ Шатильона. Королева послала Артюса де Косее, одного из своих офицеров, проверить правильность сообщений, и написала Форкево, французскому послу в Мадрид, следующее: «Мы отделались лишь небольшим испугом, и теперь все прошло». Решив остаться в своем любимом Монсо охотиться и отдыхать, хотя замок был слабо защищен от нападения, случись таковое, она уверяла королевского наместника в Дофинэ: «…пока все мирно, спасибо Господу». Екатерина все еще выдавала желаемое за действительность, протестанты завершали подготовку к войне. Прибыло новое предостережение от испанцев из Брюсселя о готовящемся нападении, но и его Екатерина оставила без внимания, решив, что ее просто пугают. Коннетабль, веривший, что его сеть разведки все еще работает исправно, усыпил ее беспокойство, заявив: «…даже сотня всадников не может собраться вместе, чтобы я не заметил этого». К несчастью, дни, когда самовосхваление Монморанси имело под собой почву, давно миновали. Сечас же он не нашел ничего лучшего, как заявить, что «распространение тревожных слухов будет караться смертной казнью».

А вскоре у этих слухов появилось подтверждение: множество солдат было собрано в местечке Розэ-ан-Бри. Екатерина не могла больше игнорировать страшную правду; ее мечта о мире на французских землях рассеялась как дым. 26 сентября 1567 года двор переехал в хорошо укрепленный и относительно безопасный городок Мо, неподалеку от Парижа. Королева-мать немедленно послала за швейцарцами, расквартированными в Шатотьерри. Тем временем пришли новости: Перонн, Мелен и другие города атакованы гугенотами. Стало еще хуже, когда войска восставших хлынули на дороги, ведущие к Мо. Неспособная понять, что сподвигло гугенотов взяться за оружие, Екатерина заявила: она «потрясена» и «не видит причин» тому, что сама она назвала «постыдным предприятием». Позже оно получит название «Сюрприз в Мо».

В три часа утра 27 сентября швейцарские войска прибыли туда, где находилась королева. Воспользовавшись советами Гизов, Екатерина решила выступить на Париж, не рискуя подвергнуться осаде в Мо, хотя Л'Опиталь и коннетабль были против. В центре квадрата, образованного рядами солдат, среди «леса швейцарских пик», королева-мать с детьми, родственниками и наиболее влиятельными вельможами, двинулась к столице. Кавалерия мятежников несколько раз с налету атаковала процессию, но швейцарцы успешно отбивали нападения. Наконец решили, что король, Екатерина и ее дети двинутся спешно вперед в легких каретах с небольшим отрядом охраны. В четыре часа утра они прибыли в Париж, а остальные догнали их позднее. Не очень привлекательное зрелище представляли собой вельможи, когда они – испуганные, изможденные, запыленные (многие проделали весь путь пешком) – появились на улицах столицы. Во время этого стремительного броска Екатерина смотрела, как Карл плачет от ярости, обещая, что с этого дня «никому не позволит снова напугать его и клянется преследовать мятежников повсюду, в их домах и постелях. Он собирался сделать закон обязательным для всех, будь то низшие или высшие».

Разочарованные успешным побегом королевского семейства, гугеноты остановились близ Парижа в Сен-Дени и готовились осаждать город. Они перекрыли пути снабжения продовольствием по Сене. Желая выиграть время, чтобы разобраться в обстановке и обдумать, как поступать дальше, Екатерина послала Л'Опиталя к Конде. Ей нужно было выяснить цели восставших. Принц, получив предложение полной амнистии, если распустит и разоружит своих людей, презрительно заявил: этого недостаточно. Представив себя вождем угнетенного народа, он потребовал: пусть король первым распустит свои армии и полностью разоружится. Конде настаивал на полном претворении в жизнь Амбуазского эдикта, немедленном созыве Генеральных штатов и повсеместном снижении налогов. Французы, заявил он, страдают от жадности иностранцев и «итальянцев», а ведь в королевстве даже нет войны. Это последнее утверждение звучало недвусмысленным выпадом в адрес Екатерины, намекавшим на дорогостоящую роскошь ее двора, займы у итальянских банкиров и пр.

На королевском совете Екатерина, как сообщают, внезапно изменила отношение к своему всегдашнему наставнику, Мишелю де Л'Опиталю, предлагавшему меры по примирению сторон, сердито заявив: «Это из-за вас и ваших советов мы до такого докатились!» Когда парижане начали ощущать на себе последствия блокады, не оставалось другого пути, кроме как расправиться с подлыми предателями, поведение которых она окрестила «величайшим злом в мире». Король собирал армию, а его мать послала воззвания к «кузену» Козимо, герцогу Флорентийскому, а также к Филиппу Испанскому и Папе Пию V о помощи. Теперь, когда от ее упорной, ни на чем не основанной веры в существование крепкого мира остались одни осколки, Екатерине – просвещенной примирительнице – раз и навсегда пришел конец.

В письме в Испанию она жаловалась: «Вы можете представить, с каким огорчением я вижу, как королевство возвращается к бедам и невзгодам, как я ни старалась их избежать». Переговоры между двумя сторонами все велись, а парижане между тем страдали от голода. 7 октября 1567 года, согласно древней традиции, в Сен-Дени был отправлен герольд короля, потребовавший, чтобы Колиньи, д'Андело и Конде разоружились и сдались. Трое вождей гугенотов отвечали, что не нарушали клятвы королю и хотят только одного – вытащить страну из нынешних бед. Однако время для разговоров закончилось. 10 ноября семидесятичетырехлетний коннетабль выехал из Парижа во главе королевской армии в 16 тысяч человек. Карл предпринял отчаянную попытку возглавить войска самостоятельно, но Монморанси остановил его. Взявшись за поводья королевской лошади, он произнес: «Сир, негоже вашему величеству так рисковать своей особой. Вы слишком нам дороги, и потребуется не менее 10 тысяч всадников, дабы сопровождать вас». Огорченный Карл повернул назад, и в три часа дня близ ворот Сен-Дени разыгралась битва.

Храбрая кавалерия во главе с самим Конде едва не выиграла сражение, но королевские войска все же потеснили ее, и к ночи гугенотская армия покинула поле битвы. В этом бою коннетабль получил смертельное ранение: он выдержал несколько ударов по голове и лицу, но выстрел из аркебузы в спину поверг его. Его внесли в город, и, промучившись еще два дня, доблестный старик умер. Это случилось 12 ноября. Екатерина и Карл организовали похороны с такими почестями, каких удостаивался не всякий монарх. Монморанси нашел успокоение в Сен-Дени, близ могилы Генриха II – короля, которого любил и которому служил верой и правдой.

Потеряв коннетабля, Екатерина, глухая к доводам разума и советам близких, объявила: ее обожаемый сын, Генрих Анжуйский будет королевским наместником и командующим армией. Всего шестнадцати лет от роду, избалованный, окруженный ежечасным вниманием королевы-матери и ее женщин, ведущий изнеженную жизнь, дабы уберечь здоровье (у него даже комнаты специально подогревались), всячески опекаемый, герцог Анжуйский вряд ли мог претендовать на роль настоящего полководца, которого уважали бы подчиненные. То же самое можно было сказать о людях, которых Екатерина подобрала в качестве его помощников и советников. Герцог де Немур (недавно женившийся на вдове герцога де Гиза), герцог де Монпансье, чье ревностное католичество было обратно пропорционально его военным навыкам, и Артюс де Косее, королевский секретарь по финансам. Судя по плачевному состоянию казны, ожидать от него стратегических и военных талантов не приходилось. Хуже того, отношения между Косее и Монпансье можно было описать как крайне неприязненные. Назначения Екатерины на эти посты отражали скорее политические нужды, нежели военные. Решать военные вопросы комитетом всегда дело рискованное, но, когда комитет состоит из неумех, возглавляемых изнеженным подростком, риск становится почти смертельным.

Конде ушел на восток и объединил силы с большим отрядом германских рейтаров (наемников, присланных германскими князьями-протестантами), пришедшими к нему на помощь. Незадолго до Рождества 1567 года Екатерина вызвала Алаву и пригласила прогуляться в садах Тюильри, где возводился новый дворец. Екатерина объясняла военную некомпетентность сына его юностью, но Алава отвечал ей без обиняков: зачем винить юные годы сына, когда все его командующие – идиоты: Косее – ничтожество, Немур слишком занят своей любовью, ему не до войны, а Монпансье – просто дурак. Алава настоятельно советовал, чтобы королева-мать назначила командующим Таванна, талантливого и преданного ей воина, никогда не увиливающего от исполнения своих обязанностей. В январе 1568 года Екатерина отправилась в штаб-квартиру герцога Анжуйского в Шалон-сюр-Марн. Беспорядок, царящий в лагере, был очевидным – если бы не распри между двумя старшими офицерами, затеявшими личную ссору, вместо того чтобы вести войска, можно было бы избежать соединения германских рейтаров с гугенотами. Руководители армии вообще были не в состоянии принять единый план действий, королева вынуждена была признать, что ее сын со своими командирами запутался в безнадежном хаосе. Тогда она поставила Таванна во главе авангарда армии, и было решено продвигаться к Труа, чтобы удержать гугенотов от захвата территорий в сердце Франции.

Визит Екатерины имел тайную цель: она надеялась встретиться с Шатильоном, который представлял мятежников, и попытаться достичь компромисса, который мог бы положить конец войне. Она вернулась в Париж 15 января 1568 года, а два дня спустя Шатильон, снабженный секретной охранной грамотой, явился в Венсенский замок рядом со столицей. Но все равно каким-то образом просочились слухи, что Екатерина ведет переговоры с гугенотами. Парижане, ощущавшие стесненность в средствах, ибо им пришлось оплачивать жалованье наемникам, и страдавшие от последствий блокады, были потрясены тем, что королева пускается на какие-то непонятные уловки, вместо того чтобы стереть врага с лица земли. Ведь и от горожан, и от Филиппа II Карл получил деньги на продолжение войны! Однажды вечером, прогуливаясь с Карлом по улице Сен-Дени, королева-мать подняла голову, собираясь что-то сказать сыну, и тут раздался сердитый голос из возбужденной толпы: «Сир! Не верьте ей! Она никогда не говорит правды!» Затем последовала драка, королевские гвардейцы избили крикунов. Екатерина, однако, под покровом ночи продолжала переговоры с Шатильоном и его помощниками. Но ее попытки ничем не увенчались, и война продолжалась.

Несмотря на очень холодную зиму 1567-1568 годов, гугеноты и германские рейтары неплохо продвигались вперед, достигнув Оксерра, а потом двинулись брать Бос. Видя впечатляющие успехи протестантов, герцог Анжуйский был вынужден отозвать войска в Ножан-сюр-Сен, и Париж снова остался беззащитным перед врагом. Карл, уже давно недовольный командованием своего брата и его некомпетентностью, объявил, что сам поведет королевскую армию к победе, но Екатерина не позволила сыну подвергать себя опасности. В конце февраля Конде удалось достичь Шартра и осадить город, но здесь его войска увязли из-за отсутствия денег и продовольствия. Во время войны обе стороны нещадно грабили деревни, разоряя земли и оставляя крестьян без куска хлеба. Теперь же у людей и вовсе не осталось средств к существованию. Конде послал королю срочный призыв начать переговоры, получил ответ, результатом чего стало подписание мира при Лонжюмо 22-23 марта 1568 года.

Как обычно, мирный договор немедленно стал непопулярен среди той и другой сторон. Король согласился заплатить германским рейтарам, чтобы вывести их прочь с французской земли, Амбуазский эдикт был восстановлен без изменений, гугеноты же обязывались вернуть те города, которые захватили за время короткой и хаотичной Второй религиозной войны. Опасность, которой пренебрег Конде, но которая беспокоила Колиньи, состояла в том, что Карл оставил армию в прежнем состоянии, поэтому протестанты могли быть атакованы в любое время. В течение нескольких месяцев, последовавших за подписанием этого договора, конфликты и стычки продолжались, так что некоторые находили этот период еще хуже короткой войны. Протестанты отказались освободить захваченные ими города; они убивали священников, жгли церкви, разрушали религиозные статуи и оскверняли реликвии. Католики немедленно начали убивать протестантов. Обе стороны проявляли подлинно варварскую жестокость – в одной из стычек разъяренными протестантами был захвачен священник, которого «иссекли ножом», после чего связали, а его раны стали поливать уксусом и посыпать солью. Умирал он восемь дней.

Случаи насилия все учащались, и стало ясно, что мир, о котором говорилось в Лонжюмо, существует лишь на бумаге. Один протестантский историк полагает, что гугенотов за период после Второй гражданской войны погибло больше, чем в обеих войнах вместе взятых. К концу апреля 1568 года, когда Екатерина созвала королевский совет, она уже и сама не знала, как поступать. 28 апреля она тяжело заболела. У нее начался жар, сильнейшие головные боли, рвота и ломота в правой стороне тела. К 10 мая, когда у нее пошла кровь носом и ртом, совет начал обсуждать, что необходимо будет предпринять в случае смерти королевы.

Без руководства матери Карл полностью растерялся. Кардинал Лотарингский настаивал на беспощадном подавлении гугенотов, и по форме был прав. Л'Опиталь предлагал совещаться дальше, и тоже был по-своему прав. Когда все уже казалось потерянным, лихорадка у Екатерины прошла. Правда, болезнь возвращалась по вечерам – слабость, сильная потливость (простыни меняли до пяти раз за ночь) – но ей удалось кое-что сделать уже в первый день. К 24 мая она уже сидела в постели, вовсю диктуя письма, и одно отправила Колиньи – по поводу кражи денег, которыми собирались платить рейтарам. Все успели заметить, насколько безволен и растерян король в отсутствие матери, и можно было вообразить, во что это выльется в случае ее кончины.

За подписанием договора в Лонжюмо последовала вспышка политических убийств. Один из историков замечает по этому поводу: «Франция переняла итальянскую моду на убийства, и обычай этот так распространился, что стали нанимать убийц, чтобы перерезать кому-то горло так же запросто, как нанять каменщика или плотника. И уже считалось удивительным, если за несколько дней не совершалось ни одного преступления подобного рода, а ведь прежде человек за всю жизнь и десяти раз не сталкивался с убийствами. Между тем мы знаем, что по древним обычаям Франции, соблюдаемым с большим рвением, нежели что-либо другое, полагалось нападать на врага открыто, ни в кое случае не брать его безоружным и не пользоваться иными преимуществами перед ним; врага всегда предупреждали, давая возможность подготовиться, а нападать вдвоем на одного считалось бесчестным. Зато итальянцы, как я слышал, в такого рода делах большие мастера.»

В таких вещах зачастую обвиняли королеву из рода Медичи, которая будто бы привезла эти итальянские обычаи с собой. Это было несправедливо, но можно понять и людей, доверявших подобным слухам. На их глазах страна ввергалась в пучину хаоса, и то, что началось как религиозная борьба, постепенно превратилось в повсеместную анархию и вседозволенность.

Екатерина получила от Колиньи суровое письмо: «Я бы напомнил вашему величеству о том, о чем раньше говаривал порою: религиозные убеждения нельзя ни выжечь огнем, ни вырубить мечом, и для людей большая честь – отдать жизнь во имя Господа». Екатерина, не тронутая его словами, отвечала: «Король желает, чтобы справедливость восторжествовала по отношению ко всем его подданным, без исключения… Я верю, что его воля произведет больший эффект, если оружие не будет оставаться в руках тех, кто думает, будто может ему не подчиняться и сопротивляться». Как раз когда они обменивались письмами, Конде с большой армией отправился в Пикардию и, говорят, поклялся при этом: «Доколе кардинал Лотарингский остается при дворе, миру не бывать. Я захвачу его, и его облачение покраснеет от его собственной крови». Мрачная, напряженная атмосфера означала, что ни Екатерина, ни Карл никуда не могли отправиться без мощного эскорта. Давая аудиенцию венецианскому послу, Джованни Корреро, королева прошептала: «Кто знает… даже в этой комнате могут быть люди, которым нравится видеть смерть, которые убили бы нас собственными руками. Но Господь не позволит, ибо наша миссия – это и Его миссия, как и всего христианского мира». И она добавила, наклонившись к уху Корреро: согласно предсказаниям астрологов, фортуна меняется каждые семь лет, и, так как ее несчастья начались семь лет назад, она верит, что теперь судьба повернется к ней лицом.

Через несколько недель после этого разговора французские протестантские войска, возглавляемые де Коквилем, пересекли границы Пикардии и направились во Фландрию, чтобы соединиться с голландскими собратьями по религии. Екатерина отправила маршала де Косее перехватить мятежников. Коквиль был спешно казнен, и голову его прислали в Париж, где водрузили на пику. Голландским участникам повстанческой армии повезло ненамного больше, французы доставили их в качестве пленников к Альбе – от него они могли ожидать лишь мучительных пыток и казни. Екатерина была настроена весьма кровожадно, что ранее было для нее нехарактерно. О дальнейшей судьбе захваченных мятежников-французов королева заявила: «Я думаю, некоторых из них нужно наказать, казнив, других же сослать на галеры». Прослышав о том, что в июне были публично преданы казни графы Эгмонт и Горн (последний был кузеном Колиньи), Екатерина заметила испанскому послу, что находит это решение «богоугодным» и надеется, что сама сумеет последовать его примеру во Франции в отношении главарей гугенотов. 29 июля 1568 года Екатерина приказала Таванну и его людям захватить Конде. Она желала заполучить «cette tete si chere» («эту ценную голову»).

Однако ее действия были предупреждены. К Конде и Колиньи попала ее записка, гласившая: «Дичь уже в ловушке, королева велит начинать охоту». Принц и адмирал, захватив семьи и сподвижников, в срочном порядке выехали из Нуайе, чтобы укрыться в крепости Ла-Рошель на юго-западном побережье Франции. Пока они ехали через всю страну в эту гавань, число присоединившихся к ним гугенотских семей росло, и вскоре этот поход получил название «новое бегство богоизбранного народа из Египта». Адмирал послал проникновенное письмо королеве-матери и королю на эту тему, делая упор на то, что беззащитные, невооруженные люди, двинувшиеся в путь к безопасной гавани, вряд ли могут считаться мятежниками.