Текст книги "Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне"

Автор книги: Фрида Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)

Лион украсили триумфальными арками и колоннами, имитирующими античные образцы, с хвалебными виршами в честь короля. Екатерина с удовлетворением заметила, что столь ненавистные ей монограммы «Г» и «Д» – в честь Генриха и Дианы – исчезли, сменившись гербами Медичи и Франции. Во время пребывания в городе королева-мать посетила лавки экзотических товаров, тканей и прочих соблазнительных вещей, но ее развлечения были прерваны внезапно разразившейся эпидемией чумы. Страх перед болезнью заставил двор стремительно сняться с места, и не напрасно. За несколько дней чума унесла двадцать тысяч лионцев.

Во время краткой остановки в местечке Кремье, к востоку от Лиона, по пути в Руссильон, где двор принимал у себя кардинал де Турнон, Екатерина послала озорную записку Монморанси, сообщив, что в расписании поездки произошли большие изменения и она, мол, отбывает в Барселону. Это вызвало у старика настоящую панику, пока он не обнаружил, что это всего лишь шутка. Екатерина писала своему послу в Испании, чтобы пересказал эту историю дочери, королеве, «дабы та могла посмеяться». Именно здесь Л'Опиталь издал эдикт, направленный на ограничение растущей независимости французских городов. На будущее предписывалось представлять два списка кандидатов на муниципальные посты. Эти списки должны доводиться до сведения короля, который станет выбирать из них кандидатов сам. Это был важный шаг, обеспечивающий королевский контроль над провинциальными городами, где власть монарха была почти утрачена и все союзы и партии формировались самостоятельно.

Кроме того, в Кремье Жанна д'Альбрэ попросила позволения вернуться в свои владения в Беарне, расположенные на испанской границе, и забрать с собой сына. Екатерина решительно отказала королеве Наваррской. Вместо этого она даровала ей 150 тысяч ливров и отослала ее в Вандом. Что же касается Анри, обожаемого сына Жанны, Екатерина заявила, что оставит его при себе. Она хотела держать мальчика в качестве заложника, дабы противостоять фанатичным планам гугенотки Жанны. Та успела стать столь ярой сторонницей новой веры, что сын, хотя и любил мать, но вздохнул с облегчением, когда его оставили при «бродячем» дворе, где было занятно, как в цирке. Он был не прочь оказаться подальше от нудных проповедей, среди товарищей по играм. В последние недели лета караван побывал в Романе, Балансе, Монтелимаре, Оранже и Авиньоне. Поезд был столь длинным, что зачастую, когда авангард прибывал к следующему месту расположения, арьергард еще только выезжал из прежнего. К вящей тревоге Екатерины, король подхватил простуду, которая перешла в бронхит. Его слабые легкие были постоянным предметом переживаний, но теплые южные ветра и сухой климат ускорили выздоровление.

Вскоре после этого королева-мать нанесла визит Нострадамусу в местечке Салон в Провансе. Этой встречи она, вероятно, и желала, и боялась. Королева-мать всегда питала бесконечное уважение к предсказаниям астрологов и мистиков. Однако перед тем, как королевская процессия прибыла в Салон-де-Кро, там случилась вспышка чумы, и большинство жителей бежало. Екатерина тем не менее не привыкла менять свои планы – она и не подумала обойти город стороной или отменить визит к предсказателю. Поэтому Карл повелел населению Салон-де-Кро вернуться и устроить своему королю достойную встречу, а иначе их ждет наказание. Местные жители, видимо, боялись королевского гнева больше, чем чумы, потому что они исполнили приказание. Их ожидало незабываемое зрелище. Королевская семья прибыла в середине дня 17 октября. Карл «восседал на африканском скакуне с упряжью из черного бархата, богато украшенной золотом. Сам он был в плаще из тирийского пурпура, расшитом серебряными лентами. В одном ухе у него был аметист, в другом – сапфир».

Решено было, что королева-мать встретится с Нострадамусом без помпы и фанфар, и он сам согласился «покинуть свое жилище и встретить ее величество вдали от низменной толпы». Страдавший подагрой, старик все-таки дошел пешком до замка, чтобы встретиться с королем и королевой-матерью. Опираясь на трость, с бархатной шляпой в руке, он предстал перед королевской компанией. Поприветствовав короля должным образом на латыни, пророк приступил к долгому разговору, во время которого возвестил, что Карл не умрет раньше коннетабля. Это вряд ли сильно обнадеживало, ибо Монморанси было уже за семьдесят. Екатерина дала Нострадамусу 200 экю и сделала его королевским советником и королевским лекарем.

Это была вторая их встреча; первая имела место в Блуа в 1560 году, где Екатерина попросила Нострадамуса начертить гороскоп Генриха Анжуйского, из коего явствовало, что тот когда-нибудь станет королем Франции. Это пророчество весьма порадовало королеву-мать. Менее радостным событием стал интерес Нострадамуса к юному пажу из свиты французского короля. Мальчика окликнули, но он, испуганный, умчался прочь. Этим пажом был Анри – он же Генрих Наваррский. Нострадамус настаивал на необходимости увидеться с ним. На следующее утро мальчик заметил, что слуги медлят подать ему рубашку. Впоследствии он рассказывал, что его пробрала дрожь – не от холода, а от ожидания: он решил, что его хотят высечь за некий проступок. В действительности же слуги тянули время, чтобы Нострадамус, вошедший в спальню, мог осмотреть тело ребенка, особенно его родимые пятна. В те времена такой способ предсказания судьбы был распространен наряду с хиромантией. Старик, уверенный, что Генрих (бывший в тот момент лишь шестым в очереди на трон) однажды станет королем Франции, прямо заявил окружившим Наваррского слугам: «Вы будете служить – королю Франции и Наварры!».

В Экс-ан-Провансе король объявил выговор парламенту за отказ ратифицировать Амбуазский эдикт. Он заменил провинившихся чиновников парижскими парламентариями и сместил членов местного магистрата.

А потом путешественники прибыли в южные земли своего королевства, которые показались детям Екатерины настоящим раем. Впервые за всю свою жизнь они наслаждались солнечным сиянием и красотами Средиземного моря. Экзотические плоды, ароматы лаванды, тимьяна и моря завораживали их. В этой удивительной, чарующей стране росли апельсиновые деревья, привезенные из Китая через Португалию совсем недавно, в 1548 году, и совсем уж невиданные пальмы, также родом из-за моря. Екатерине же здешний ландшафт и климат напомнили родину, королева была счастлива, наблюдая, как ее отпрыски радуются всему вокруг. В Бриньоле местные девушки в традиционных провансальских костюмах приветствовали короля, исполнив местные танцы вольта и мартингал. Их простодушный восторг и ликование порадовали королеву-мать и ее детей более, нежели все триумфальные арки и латинские декламации, которыми их потчевали до сих пор. Екатерина сочла визит сюда настолько успешным, что решила приобрести большой участок земли близ Йера и засадить парк апельсиновыми деревьями. В День Всех Святых королевская партия разбила лагерь у моря. Какие воспоминания мог пробудить морской берег в королеве-матери, впервые за тридцать лет увидевшей те места, где она прогуливалась, будучи четырнадцатилетней невестой? В Тулоне Карл и его брат вышли в море на галерах, предоставленных Рене Лотарингским, маркизом д'Эльбеф.

6 ноября народ Марселя оказал королевской семье самый теплый прием из всех, которые ей оказывали ранее. Даже испанский посол, убежденный роялист и католик, был поражен вассальной преданностью горожан. Король со своими близкими посетил праздничную благодарственную службу. Его товарищ по играм, Генрих Наваррский, принадлежа к другой конфессии, не мог войти в церковь и терпеливо ждал окончания службы у дверей. Карл дразнил Генриха: отчего, мол, он боится войти, но, не сумев заставить друга переступить через порог, схватил его шляпу и забросил внутрь. Его выходка произвела желаемый эффект, и Наваррский заскочил внутрь, пытаясь подобрать шляпу.

Предполагалось также устроить морскую вылазку с пикником в замке Иф. Но, взглянув на неспокойное море, Екатерина переменила план, и развлечения устроили в уединенной бухте. Здесь Карлу вздумалось провести импровизированное морское сражение. Большое количество придворных, включая его самого, изображали турок, прочие же – христиан. Это заставило испанского посла написать пылкий донос своему властелину. «Как мог король Франции играть роль неверного?» – возмущался благородный идальго и немедленно отправил письмо королю Филиппу в Мадрид.

Следующая остановка была сделана в Арле; здесь задержались почти на месяц – река Рона разлилась, и переправиться было невозможно. Наконец 7 декабря кортеж отправился в Монпелье, где провели Рождество. Теперь они находились в самом сердце владений Монморанси, где губернатором был второй (и самый способный) сын коннетабля, Монморанси-Дамвиль, который безжалостно отбирал у протестантов захваченные ими церкви и возрождал на своих землях католичество. Насколько Прованс был теплым и радушным, настолько Лангедок, с его значительным числом протестантов, оказал королевской семье прохладный и временами, даже оскорбительный прием. Екатерина обнаружила, что здесь быстро разрастались католические лиги, создавая множество серьезных проблем. Лиги образовывались незаконно, маскировались под видом купеческих союзов и тому подобных организаций. Эти сообщества объединяли людей разных сословий, включая знать, и местные власти даже и не пытались бороться с ними, опасаясь спровоцировать беспорядки. Королева-мать знала, что так называемые «лиги» представляют собой противозаконные братства, не желающие поддерживать королевскую власть и неустанно стремящиеся к собственным целям.

Вдобавок ко всему вскоре после Рождества Екатерина получила известия о событиях в Париже, заставивших ее встревожиться. Маршал Франсуа де Монморанси, старший сын коннетабля, поссорился с кардиналом Лотарингским из-за того, что тот вошел в город с большим военным эскортом. Это запрещалось законом, и маршалу Монморанси, как губернатору Парижа, пришлось использовать собственных людей для изоляции солдат кардинала. Услышав об этом, семья Гизов послала брату подкрепление, а Колиньи, в свою очередь, поставил под ружье 500 солдат, готовясь встретить гизовцев. В конце концов, люди Колиньи мирно покинули Париж, но было ясно: новую вспышку гражданской войны удалось предотвратить с трудом. Чванливое и самодовольное поведение маршала Монморанси раздражало всех, кого это происшествие коснулось, а его бравада и злоупотребление властью во время отсутствия короля могли вообще довести до беды. Тревожные вести о том, что Конде укрепляет гарнизоны в Пикардии, также доставили королеве-матери немало беспокойства, но, к удивлению испанского посла, она отказалась предпринять какие-либо меры, кроме письменных выговоров провинившимся и требования держать ее в курсе дальнейшего развития дел.

Поскольку двор находился в постоянном движении, менялся и состав придворных: некоторые из наиболее влиятельных вельмож временно уезжали, чтобы навестить свои поместья и присмотреть за собственными делами, а затем, по мере возможности, вновь присоединялись к королевскому каравану. Поэтому вычислить среди них предполагаемых смутьянов было затруднительно.

С этими тревожными событиями резко контрастировали трогательные проявления любви и преданности королю, которые в изобилии встречались во всех уголках и землях. Однажды, вскоре после Рождества, при проезде через деревушку под названием Люкат, какая-то старушка, «лет восьмидесяти или больше», узнала, в полном изумлении, что великолепный кортеж, проезжающий мимо нее, сопровождает короля. Она испросила позволения приблизиться, Карл разрешил, и она, упав на колени и воздев руки, произнесла на местном диалекте слова, которые были переведены на французский: «О тот, кого я так счастлива видеть сегодня, кого никогда не чаяла увидеть, мой король, мой сын; молю, поцелуй меня, ибо невозможно представить, что я когда-либо увижу тебя снова». Получив поцелуй короля, старушка-крестьянка, позабыв недавний испуг, наблюдала, как отбывает поезд, с искренней преданностью и непоколебимой любовью к монарху. Именно такие встречи Екатерина особенно ценила, потому что, в отличие от дворян и горожан, для простых сельских тружеников встреча с монархом представлялась таким же чудом, как второе пришествие Христа.

В Каркассоне, где во время недавних религиозных столкновений, разыгрывались самые жуткие сцены жестокости, двор задержали сильные снегопады. Дети играли в снежки, а королева изучала информацию о местном палаче, наводившем страх на всю округу. Сжигая заживо пятерых людей, он вырезал у одного печень и съел на глазах у умирающих жертв, после чего отпилил конечности у другого, еще живого осужденного.

Во время семинедельного пребывания двора в Тулузе с 1 февраля по 18 марта два принца, Генрих Анжуйский и его младший брат Алансон, прошли конфирмацию. Так как во время долгого турне их образование продолжалось, а в Тулузе они задержались надолго, принцу и его приятелю, Анри де Клермону, отвели отдельную комнату для занятий в том доме, где они квартировали. Однажды им довелось насладиться уроком, который явно не входил в учебный план Екатерины. Просторные старинные покои в том доме были разделены временными перегородками на меньшие комнаты, так что у каждого члена семьи была возможность уединиться. Однако звуков эти перегородки не удерживали. И вот, заслышав шум в соседней комнате, двое учеников вскочили на ноги и прильнули к отверстию в стене. Клермон рассказывал об увиденном Брантому: «…[там были] две здоровенные женщины с задранными юбками и спущенными панталонами, одна лежала на другой… они терлись друг о друга, тесно прижимаясь, их движения и позы были по-мужски сильными и очень непристойными. Длилось это времяпрепровождение около часа, после чего они так разгорячились и устали, что лежали с красными лицами, покрытые потом, хотя было очень холодно, и не могли более продолжать, прежде чем не отдохнут».

Клермон добавил, что этот гротескный эротический спектакль регулярно повторялся на протяжении всего пребывания двора в Каркассоне, и они с принцем Анжуйским вволю позабавились, наблюдая за ними.

Пока юнцы предавались этой примитивной инициации, Екатерина начала приготовления к более чем экстравагантной (даже по ее меркам) встрече с дочерью Елизаветой Испанской, назначенной на июнь 1565 года. Екатерина заняла более 700 тысяч экю, в основном из банка Гонди, желая произвести незабываемое впечатление на испанцев. В качестве компенсации она решила сэкономить, сократив пенсионы невезучего герцога Феррарского и графа Палатинского на Рейне. Покупая драгоценности, шелка и другие подарки дочери и ее свите, Екатерина выбрала испанское платье и для себя самой. Почти шесть лет королева-мать просила о встрече с Филиппом, и шесть лет он избегал ее. Он полагал, что Екатерина, которую величал Мадам Гадюкой, действует лишь из соображений политической выгоды. Стремясь как-то защититься от настойчивости тещи, Филипп предпочитал прятаться. Ее полумеры и неспособность жить в соответствии с жесткими религиозными принципами крайне возмущали его. Подобную репутацию Екатерина вполне заслужила за свои уклончивые речи и неопределенные декларации. Филипп решил, таким образом, оставаться в тени, дабы не быть обманутым ее обещаниями, писаными на воде, и расчетливым шармом. Он мог бы согласиться с высказыванием одного англичанина о Екатерине: «У нее слишком много ума для женщины и слишком мало честности – для королевы». Другой современник говорил о ней: «Она лжет, даже говоря правду».

Амбуазский эдикт внушил отвращение Филиппу, и через некоторое время после начала турне он сообщил Екатерине: поскольку обычай не велит сюзерену покидать границы своего государства даже для встречи с другими монархами, то и с ней встречаться он не будет. Однако Филипп позволил своей жене съездить в Байонн, которая представлялась удобным местом для встречи на границе. Соответственно этому событию придавался статус простой семейной встречи. Прослышав, что Филипп отказался видеть ее, Екатерина была весьма расстроена, но, когда выяснилось, что с дочерью она все-таки увидится, так разволновалась, что сперва рассмеялась, а потом, забыв о всякой сдержанности, расплакалась.

К 1 апреля двор добрался до Бордо, столицы Гиени. 12 апреля Карл устроил заседание суда, на котором канцлер Л'Опиталь сурово обратился к местным магистратам, порицая невыполнение Амбуазского указа. «Все эти возмутительные выходки проистекают из неуважения к королю и его указам, – заявил он, – которых вы никогда не боитесь и не повинуетесь ничему, кроме как вашему собственному удовольствию». Какое бы нарушение эдикта ни обнаруживал Карл, он тут же приказывал, чтобы закон незамедлительно приводили в исполнение.

3 мая двор покинул Бордо. Караван устремился в Байонн навстречу Елизавете, и для Екатерины это событие должно было стать кульминацией всего путешествия. Королева неутомимо хлопотала, готовясь к приему испанцев, как вдруг, 8 мая, будучи в Мон-Марсане, она услышала, будто Филипп решил вообще не пускать Елизавету на свидание с матерью. Он был крайне раздосадован тем, что Екатерина приняла эмиссаров турецкого султана, а также узнал от своих шпионов, что французы посылают экспедицию во Флориду, которая уже готовится в Дьеппе. Испанцы ревностно оберегали свои завоевания в Новом Свете и негодовали, когда другие нации пытались закрепиться на тех землях, которые они усердно грабили сами. Если у Екатерины еще оставались надежды на то, что Филипп захочет явится сам, теперь они развеялись, хотя дочь все-таки получила разрешение увидеться с матерью. К несчастью для Екатерины, Филипп решил послать в качестве своего личного представителя сурового и надменного герцога Альбу, который, как он надеялся, сумеет поставить Екатерину на место. Три недели спустя, 30 мая, пока двор оставался в Даксе, Екатерина инкогнито отправилась в Байонн. Ей требовалось подготовиться к приезду дочери, назначенному на 14 июня. Тем временем Генрих Анжуйский отправился в Испанию: там, в Витории, он должен был встретиться с сестрой и сопроводить ее далее.

Под палящим солнцем, на плавучем понтоне посередине реки Бидассоа двадцатилетняя Елизавета Испанская радостно обняла своего брата короля, который был пятью годами младше ее. Жара стояла настолько невыносимая, что шестеро солдат упали замертво, неся на солнцепеке караул в полном обмундировании. Прибыв на французскую сторону реки, видевшую столько волнующих встреч за последние пятьдесят лет, Елизавета отправилась дальше верхом, с многочисленным эскортом, состоявшим из знатнейших вельмож Франции, всех без исключения – католиков. Филипп настрого предупредил жену, чтобы не вступала ни в какие контакты с еретиками, и доводы Екатерины, говорившей, что, мол, это обидит Конде с его сторонниками и вызовет ненужные подозрения, – не тронули испанского короля. Таким образом, в отсутствие Конде и иных гугенотов, способных оказать дурное влияние на молодую женщину, которого так боялся ее фанатичный супруг, королева Испании, урожденная француженка, въехала в Сен-Жан-де-Люз. Екатерина находилась здесь уже в течение двух часов, сгорая от нетерпения. Мать с дочерью расцеловались и заплакали, встретившись после долгой разлуки, потом Елизавета быстро обернулась к Марго и Франсуа, младшим сестре и брату. Они не виделись шесть лет – Марго уже исполнилось двенадцать, а Франсуа десять. В тот вечер, во время семейного ужина, две королевы заспорили, кому занимать почетное место, каждая желая уступить его другой. Выиграла Екатерина, настояв, чтобы зардевшаяся Елизавета не забывала своего более высокого положения королевы Испанской. Королева-мать выглядела ужасно растроганной, ибо снова видела дочь рядом с собой. 15 июня Елизавета совершила торжественный въезд в Байонн. Город был украшен горящими факелами, и Елизавета ехала на сером коне, подаренном ей Карлом. Украшенная драгоценностями сбруя стоила 400 тысяч дукатов и была подарком от Филиппа.

Вскоре Екатерина нашла, что Елизавета сильно изменилась с того момента, когда она еще девочкой покинула страну в 1559 году. Ее дочь теперь более походила на испанку, чем на француженку, переняв манеры и обычаи, принятые на ее новой родине. В разговорах она вторила словам любимого мужа, а годы общения с человеком, значительно старше ее по возрасту, который наконец-то обрел в браке истинное счастье, привели ее неоформившийся еще ум в полное соответствие со взглядами супруга. Поэтому после первых радостных объятий и проявлений нежности Елизавета стала сдержанной и отстраненной. Хотя мать и дочь пытались вернуть простое, искреннее общение былых дней, получалось это плохо. Елизавета буквально превратилась в глас Филиппа. После долгих и безуспешных попыток объяснить, что в ее идеях есть здравый смысл, мать воскликнула: «Так, значит, твой муж подозревает меня? Знаешь ли ты, что его подозрения ведут прямиком к войне?» Елизавета же отвечала: «Что заставляет вас предполагать, мадам, что король подозревает Ваше величество?» Королева-мать холодно произнесла: «Какой же испанкой ты стала, дочь моя». В добавление к тому, что передали Елизавета и Альба, Филипп позаботился сменить посла во Франции, Шантоннэ, на герцога Франсиско де Алава. Король надеялся, что, убрав Шантоннэ, общение которого с королевой-матерью нельзя было назвать сердечным – со всеми его попреками, завуалированными угрозами и поддержкой Триумвирата, – он сможет при помощи нового человека привести Екатерину прямиком в католический лагерь.

Одной из причин, по которым королева-мать желала встретиться с дочерью и зятем, было устройство брачных союзов между линиями Валуа и Габсбургов. Альба, не привыкший вести дела с женщинами, особенно с теми, которые пускают в ход всевозможные уловки, лишь бы обвести собеседника вокруг пальца, чувствовал себя весьма неуютно. Екатерина не жалела лести и щедрых посулов, обрабатывая герцога. Но ее наивная вера в силу династических союзов и какое-то буржуазное стремление удачно пристроить младших детей были совершенно чужды суровому испанцу. Слава богу, почти с первых же минут беседы Екатерина оставила в покое старую идею союза между Марго и доном Карлосом. Зато последовало новое предложение – женить Генриха Анжуйского на Хуане, вдовствующей королеве Португалии и сестре Филиппа. Тот факт, что Хуана вдвое старше Генриха, а дон Карлос – садист-убийца (которого вскоре заточат в келье – и его отец собственноручно стоически заколотит двери), нисколько не волновал Екатерину.

Находясь в непривычной роли и будучи вынужден погружаться в хитросплетения матримониальной политикой, Альба вел себя как неотесанный солдафон.

В ходе дискуссии герцог пытался вернуться к делам, которые беспокоили его господина в Мадриде. Он заявил, что политика терпимости, проводимая Екатериной, должна смениться более решительными и суровыми мерами, и это, без сомнения, разрубит узел религиозных проблем раз и навсегда. Казни, изгнания, пытки, отмена Амбуазского эдикта – все это приветствовалось королем-фанатиком. Его миссия была направлена на пресечение всякого инакомыслия, а не на мирное урегулирование.

Вскоре именно герцогу Альбе предстояло попытаться провести эти меры в жизнь в качестве наместника Филиппа в Нидерландах, но, несмотря на свою последовательную жестокость, он достиг ничуть не больших результатов, чем сама Екатерина у себя в стране. В своих речах Альба также прозрачно намекнул – если королева-мать не может остановить распространение протестантизма в королевстве своего сына, Филипп в состоянии сам разделаться с еретиками, процветающими столь близко от его границ. Екатерина, не терпевшая ультиматумов и угроз, оставалась царственно невозмутимой. Она весьма искусно разъясняла ему причины и преимущества своей политики мирных инициатив, но эти аргументы не достигали сознания твердолобого герцога. Выведенный из себя быстрым умом Екатерины и бурным потоком ее вкрадчивых речей, герцог ретировался, совершенно вымотанный. Королева-мать с необоснованным оптимизмом надеялась, что феерические развлечения, подготовленные ею, смогут смягчить гостей, и тогда беседа будет продолжена.

Среди обменов дарами, балов, турниров и потешных баталий зрелище («spectacle»), устроенное Екатериной на реке Бидассоа, считается знаменитейшим из всех ее эфемерных творений искусства. После пикника на берегу, участники которого были наряжены пастухами и пастушками, Карл взошел на борт баржи, замаскированной под плавучую крепость. Когда остальные гости заняли места на своих богато разукрашенных баржах, откуда ни возьмись, выплыл гигантский искусно изготовленный «кит», который был атакован «рыбаками». Тут же к ним устремилась громадная рукотворная черепаха, на которой стояли, трубя, шесть тритонов. Два морских бога, Нептун и Арион, всплыли на поверхность: их везли колесницы, запряженные морскими коньками и дельфинами. В заключение этого экстравагантного представления три русалки запели обворожительными голосами, прославляя Францию и Испанию. Так Екатерина положила начало эпохе фантастических спектаклей, которыми прославились царившие после нее французские монархи. Один из зрителей писал: «Иностранцам всех наций пришлось тогда признать, что в этих вещах – парадах, бравадах, прославлениях и комплиментах – Франция превзошла всех, и даже самое себя». Екатерина верила, что этими сказочными проявлениями роскоши, мощи и единства ее двора она наконец сможет убедить испанцев, что Франция далека от разрухи и бедствий. Более того, она надеялась, что поездка принесет мир и стабильность стране, которая стала родной для нее.

Истинный исход оказался совершенно иным: испанцев не впечатлила демонстрация французской роскоши, наоборот, они стали еще более недоверчивыми в отношении Мадам Гадюки, чем в начале встречи. Их простая и даже поношенная одежда вызывала насмешки французских придворных, хотя это свидетельствовало не столько об отчаянном положении испанской казны, сколько о своеобразном благородном аскетизме испанских сеньоров. Несмотря на обилие разговоров, королева-мать ничего не пообещала насчет борьбы с еретиками и не приняла Тридентинских декретов. Она по-прежнему намеревалась придерживаться Амбуазского эдикта (известного как «эдикт умиротворения»). Для испанцев встреча с королевой Франции оказалась абсолютно бессмысленной. 2 июля 1565 года Екатерина и ее дети в слезах прощались с Елизаветой. Больше они с ней никогда не виделись.

Для королевы-матери и ее семьи встреча означала, по меньшей мере, радость свидания с Елизаветой. Кроме того, хотя договоренности между двумя державами не последовало, но обе они были не в состоянии начать войну, а потому добрососедские отношения сохранялись и открытого столкновения удалось избежать. Однако кое-что королева-мать упустила из виду: не допустив гугенотов на встречу с испанцами и проводя долгие часы в доверительных беседах с Альбой, которого боялись и ненавидели все протестанты Европы, она дала гугенотам основание считать, что между ней и Альбой был заключен пакт об их ликвидации. Многие годы эти слухи очерняли королеву-мать, особенно после Варфоломеевской ночи, когда гугеноты указывали на встречу в Байонн как на дату и место соглашения, хладнокровно предписывающего их истребление. Политика терпимости и умиротворения, проводимая Екатериной, таким образом, ни к чему не приводила, ибо ни католики, ни протестанты ей более не доверяли.

Что же до предложенных браков между Габсбургами и Валуа, эти идеи не получили со стороны испанцев ни малейшей поддержки. Марго, в любом случае, быстро бы овдовела, выйди она замуж за безумного дона Карлоса, ибо он умер спустя три года, уже совершенно помешанный. У него развилась болезненная любовь к своей доброй мачехе Елизавете, сестре Маргариты, потом он начал выбалтывать государственные тайны направо и налево, потом попытался улизнуть в Германию. Филипп перехватил его, снова заточил, а спустя полгода, в июле 1568 года, наследник умер. Ходили слухи, будто Филипп сам убил его, но это не более чем романтический вымысел. Самое реальное объяснение состоит в том, что инфант умер от пневмонии в результате своей эксцентричной привычки спать голым на огромной глыбе льда, чтобы уберечься от летней жары.

Теперь, когда главная цель путешествия была достигнута, поезд устремился к дому, хотя путь туда был и не близок. Екатерина встретилась с Жанной д'Альбрэ, которой разрешили выехать из Вандома, чтобы приветствовать партию в Нераке (столице герцогства Альбрэ). Здесь Екатерина показала, как плохо она понимает приверженность людей к вере, потребовав, чтобы Жанна оставила протестантизм и приняла католичество. Жанна воспользовалась этой возможностью, чтобы представить своего сына Генриха вождям гугенотов, и он провел много времени с дядюшкой Конде. Оставив сына королевы Наваррской с матерью с условием, что вскоре они обязуются присоединиться ко двору в Блуа, процессия отправилась дальше. Проезд через западную Францию оказался нелегким, ибо король и его семья нередко подвергались насмешкам и даже преследованиям со стороны рассерженных гугенотов. Блез де Монлюк вызвал дополнительно большой отряд солдат для сопровождения королевской семьи через враждебную территорию.

В Жарнаке, неподалеку от города Коньяк, 21 августа Екатерина получила огромное удовольствие, встретившись с Ги Шабо де Жарнаком, человеком, когда-то выигравшим дуэль против Ла Шатеньерэ, протеже Дианы де Пуатье и Генриха III. К ноябрю двор уже был в Анжере, откуда королевская семья поплыла по Луаре, останавливаясь в Туре, Шенонсо и Блуа. 21 декабря 1565 года они достигли Мулена, сердца владений Бурбонов, и остановились в замке, прежде принадлежавшем изменнику-коннетаблю де Бурбону. В завершение грандиозной программы судебных и административных реформ была собрана ассамблея государственных деятелей. Среди собравшихся были племянники Монморанси и большинство членов семейства Гизов. Оба клана не встречались больше года. После того, как Карл официально признал Колиньи не виновным в убийстве герцога, Екатерина, по своему обыкновению, предписала двум вождям, кардиналу Лотарингскому и адмиралу Колиньи, примириться и даже приказала поцеловать друг друга. Что они оба и сделали, правда, никто не может утверждать, насколько искренним был этот поцелуй.

Незадолго до официального открытия ассамблеи, 6 января 1566 года, из Флориды пришли вести об изуверском насилии, чинимом испанскими войсками в Новом Свете. Испанцы вырезали большую часть французских колонистов, которые были в основном протестантами. Французы достигли этой территории первыми и объявили ее своей именем короля, но не учли, что взбешенный Филипп заявил: близ испанских территорий не бывать колониям еретиков! Он выслал 26 тысяч солдат, напавших на шесть сотен мирных поселенцев и четыре роты французских солдат. Большинству поселенцев, мужчинам, женщинам и детям перерезали горло. Лишь горстке удалось спастись. Услышав страшные новости, «ее величество рычала от ярости, подобно львице» по словам испанского посла Алавы. Она заявила, что испанцы – более дикий народ, чем даже неверные турки. Но сверх того королева-мать ничего не могла поделать. Слишком слабая, чтобы требовать от Филиппа репараций, она ограничилась тем, что воздвигла мраморные колонны с именами жертв в Форте Колиньи – единственном сохранившемся французском лагере во Флориде.