Текст книги "Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне"

Автор книги: Фрида Леони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

Здоровье Карла серьезно пошатнулось, он «стал темен лицом и опасен». Венецианский посол писал: «Король никогда не смотрит в лицо, когда к нему обращаются, он сутулится, как делал и его отец, и напрягает плечи. Он завел привычку опускать голову и суживать глаза, а потом резко поднимать их, словно бы с усилием, бросая взгляд поверх головы собеседника, либо снова опускать, едва посмотрев на того, с кем говорит. Кроме того, что он сделался угрюм и неразговорчив, он еще, как утверждают, стал мстителен и никогда не прощает обидчиков. Если прежде он просто отличался строгостью, теперь боятся, как бы она не превратилась в жестокость. С некоторого времени все его мысли – только о войне, он просто помешан на ней, и матери нелегко успокаивать его. Он желает вести войско сам, будучи нравом храбр и отважен… Именно для этой цели он истязает себя упражнениями и усилиями всякого рода, дабы быть способным выдержать… тяготы войны».

Король целыми днями охотился и, показывая на родимое пятно под носом или шрам на плече, любил говорить товарищам по охоте: по этим меткам его тело смогут отличить, если он падет на поле брани. Спутники короля молили его отгонять столь мрачные мысли, но Карл отвечал: «Так вы полагаете, мне лучше умереть в постели, а не на войне?»

Военная слава маячила перед Карлом недостижимым фантомом. Единственными битвами, в которых он одерживал победу, были ежедневные поединки с болезнью, перебранки с матерью и глупые козни Алансонского, который, будучи не слишком умен, сам опасности не представлял, но мог стать послушным орудием в руках более хитроумных лиц. Заявив в свое время, что до двадцатипятилетнего возраста он позволит себе «валять дурака», Карл теперь решил взяться за дела государства. Он начал обвинять Екатерину в бедах своего королевства, часто повторяя: «Мадам, вы, вы всему виной!» Венецианский посол далее описывает, как натянуты стали отношения между матерью и сыном: «Недавно мне сказали: прежде чем он что-либо сделает, матери приходится повторить трижды». После одной из гневных вспышек Карла Екатерина пожаловалась своей свите: «Я давно уж имею дело с безумцем, и с этим ничего не поделаешь!» С конца февраля король почти непрерывно болел; многие подозревали, что резня в ночь Святого Варфоломея, гибель Колиньи и его сторонников, многие из которых были близки Карлу, подорвали его силы и лишили опоры. Он однажды написал посвящение великому поэту Ронсару: «Я дарую лишь смерть, вы же даруете бессмертие».

Этому молодому королю с трагической судьбой была не суждена мирная кончина. В феврале 1574 года двор пребывал в Сен-Жермене. Герцог Алансонский и его сообщники решили: настал час форсировать действия по началу кампании в Нидерландах. План конспираторов, разработанный Гиацинтом Жозефом де Ла Молем – придворным, который стал любовником Марго – состоял в следующем: Алансон и Генрих Наваррский покидают двор, где они жили под строгим наблюдением, движутся на север с армией солдат-гугенотов. Они выбрали ночь с 23 на 24 февраля, поскольку на нее приходился последний день карнавала: двор будет праздновать, и отсутствие принцев может какое-то время оставаться незамеченным. Капитан по имени Шомон-Гитри должен был прийти во дворец и увести принцев. Однако он прибыл ранее намеченного срока, и эта небольшая заминка повергла безвольного Алансона в состояние паники, в результате чего он отказался действовать, бросился к матери и все выболтал. Более того, отряд гугенотских солдат был обнаружен неподалеку от Сен-Жермена, и это послужило для двора сигналом немедленно перебраться в Париж. Повторилась давняя сцена «сюрприза в Мо», когда перепуганные придворные спасались бегством, а Екатерина с мрачным видом сидела в одной карете с невольными спутниками – Наваррским и Алансоном. Беднягу Карла, которого мучила лихорадка и сильное легочное кровотечение, тоже пришлось перевезти в Париж. Услышав о нежданной беде, он пожаловался: «Не могли уж дождаться моей смерти», а потом снова и снова бормотал во время мучительной поездки: «Слишком много зла… Слишком много зла». Эту фразу можно было бы сделать эпитафией ко всему его веку.

8 марта двор переехал в Венсенский замок, – крепость, которую в случае чего было легко оборонять. Герцог Алансонский и король Наваррский были допрошены на предмет недавних событий Екатериной, королем и канцлером Бирагом. Версия Алансона менялась с каждым разом и изобиловала все новыми и новыми противоречиями, однако ему легко удалось переложить вину на Гизов. Франсуа жаловался, что ему пришлось защищать себя от этой семейки, которая стремилась дискредитировать его. Он клялся: план состоял лишь в нападении на Гизов и не должен был причинить вред королю или их матери. Генрих Наваррский держался стойко и никого не скомпрометировал. Бираг, тем временем, убеждал Екатерину и короля считать обоих изменниками и предать казни, но те не решились на столь крайние меры. Наказание состояло лишь в требовании принести клятву на верность престолу и в установлении строгого надзора. Однако эти меры не предупредили вспышку мятежа, который сподвижники принцев планировали начать одновременно с их бегством. Монтгомери вернулся во Францию из Англии, где скрывался, и начал вторжение в Нормандию. Двое пленников были уверены, что их осудят на смерть, как только раскроется истинный размах их замыслов. Поэтому они решили предпринять еще одну попытку к бегству. На этот раз они вручили свою судьбу в руки ненадежных людей – моряков, наемников, торговцев лошадьми, интриганов вообще и, в особенности, Пьера де Грантри, бывшего шпиона и самозваного мага, который утверждал, будто нашел «философский камень».

Организаторами этого сомнительного побега стали уже упоминаемый Ла Моль, любовник Марго, и его друг, граф Аннибал де Коконас, любовник герцогини де Невер, закадычной подруги Марго. Эти два дворянина из шайки Алансонского представляли собой надушенных придворных щеголей, заслуживших известность успехами в карточной игре, танцах и любовных интригах, но еще не пробовавших своих сил в подпольной деятельности, требующей секретности, выдержки и умения стратегически мыслить. Де Торе (брат маршала Франсуа де Монморанси) и Тюренн (их зять) были также связаны с заговорщиками. Неудивительно, что вскоре Екатерина получила вести о подготовке нового плана бегства королевских узников, и король нанес превентивный удар: было арестовано около пятидесяти человек из числа близких соратников Алансона. Франсуа де Монморанси, не участвовавшему в предприятии, опять не повезло: только он вернулся ко двору, как заговор раскрыли, что не только сильно скомпрометировало его, но и подвергло смертельной опасности.

Всего через несколько недель после первой попытки Алансон и Наваррский были вновь арестованы и допрошены королем и королевой-матерью. Наваррский не выдавал своих соучастников и отказывался отвечать следователю, адресуясь непосредственно к Екатерине. Он говорил о ее желании разжечь вражду в королевстве слухами о заговорах, дабы очернить его имя, о «неискренности и вероломстве в отношениях с ним самим». Это смелое заявление, которое он подготовил вместе с Марго, вероятно, спасло ему жизнь, ибо похоже, что Карл поверил Наваррскому. Когда вызвали Алансона, того понесло, и в припадке болтливости он, пресмыкаясь перед матерью и братом, расписал все детали безрассудного проекта. Ситуация еще усугубилась, когда нашли куклу из воска с короной на голове и с иглами, пронзившими сердце – работу Козимо Руджери, личного некроманта королевы-матери, специалиста в области черной магии. Немедленно было высказано предположение, что восковая фигурка изображала короля, а иглы были воткнуты Руджери для того, чтобы чародейским способом причинить ему вред. Екатерина остолбенела, когда узнала, что тот, кому она так доверяла, предал ее. Но Руджери уже давно сблизился со сторонниками Алансона и в особенности подружился с Ла Молем. 30 апреля оба руководителя заговора, Коконас и Ла Моль, были обезглавлены по обвинению в измене, после чего, как говорили, их забальзамированные головы тайно доставили Марго и герцогине де Невер, и они долго оплакивали погибших любовников. Во время допроса Ла Моль никого не выдал и показал себя более стойким, нежели Коконас, в деталях расписавший план объединения с Конде, Торе, Тюренном и Людвигом Нассау в Седане.

4 мая Карл сделал ход против семьи Монморанси. Ввиду отсутствия Торе и Тюренна он приказал арестовать Франсуа де Монморанси и маршала де Косее, тестя Мерю – брата Монморанси, и препроводить их в Бастилию. Он также снял с должности губернатора Лангедока отсутствующего младшего брата, Дамвиля. Низложение семьи Монморанси было роковой ошибкой, ибо Дамвиль, оставшийся на свободе, начал поднимать на борьбу многочисленных сторонников своей семьи в Лангедоке. Еще хуже для Екатерины и Карла было то, что под рукой Дамвиля собралось большое войско, и аннулировать его должность вовсе не значило его низложить. Лангедок был преимущественно протестантской провинцией, и Дамвиль вскоре вступил в переговоры с вождями гугенотов. Подвергнувшись в отсутствие старших братьев ожесточенным гонениям на семью, он вскоре стал настоящим лидером оппозиции. Плодом его переговоров с гугенотами, с которыми он вскоре подписал перемирие, стал союз между умеренными католиками, вроде него самого, и протестантами, недовольными резней и дурным управлением государством. Это привело к созданию новой партии, конфликтующей с королевской властью, известной под названием «Политиков» (Politiques).

Рядовые участники заговора были повешены, а Екатерина все еще решала сложную проблему – как быть с Руджери. Она не решалась идти ему наперекор, но оставлять его безнаказанным тоже было нельзя. Выяснилось, что фигурка в короне изображала на самом деле Марго, а не короля. Ла Моль, отчаявшийся заставить королеву Наваррскую полюбить его, попросил Руджери наложить на нее заклятие, и кукла была изготовлена с этой целью. Злополучный итальянец, которого королева-мать боялась и уважала, получил в качестве наказания ссылку на девять лет на галеры в Марсель. Это был жест по спасению лица: он, разумеется, вовсе не служил на галерах, но получил разрешение открыть астрологическую школу и вскоре был вызван Екатериной обратно в Париж.

Конде, в то время находившийся в Пикардии, бежал в Германию и немедленно отрекся от католической веры. После Варфоломеевской ночи он либо открыто сопротивлялся нажиму, либо насмехался над властями, в отличие от своего кузена Наваррского, который никогда не показывал своей ненависти или страха, надев непроницаемую маску для того, чтобы выжить. Екатерина считала Конде обузой и источником многих бед, ибо Анжуйский не на шутку увлекался его женой. Новый король Польши писал принцессе ежедневно, а иногда и дважды в день, и в конце этих длинных восторженных писем частенько подписывал свое имя кровью. Конде, естественно, раздосадованный пылкой страстью новоявленного короля, по свидетельству современников часто устраивал ссоры по малейшему поводу. Наконец Екатерина вспылила и потребовала ответа: почему вдруг он сделался таким благочестивым и набожным? Он ответил, что должен молиться за грехи жены, которая любит другого мужчину. Екатерина взяла принцессу Конде под свое покровительство, и та отныне проводила много времени в покоях королевы-матери.

Наваррский и Алансон, главные действующие лица заговора, все еще опасались за свою жизнь. И снова Бираг заклинал короля и королеву-мать вынести им смертный приговор, и снова их пощадили, хотя и держали под сильной охраной в Венсене.

С начала мая 1574 года Карл начал стремительно слабеть. К середине месяца состояние его было безнадежно, проблески улучшения становились все реже. Его страдания были ужасны. В конце мая он уже не мог вставать с постели и лежал, обливаясь потом, задыхаясь, под пропитанными кровью простынями, которые то и дело приходилось менять. Брантом вспоминает, что жена Карла, королева Елизавета, вместе с его старой нянькой, не покидала в те дни спальни своего супруга. Она садилась напротив его постели, чтобы он мог ее видеть. Они мало разговаривали в те последние дни, но она с любовью смотрела на мужа, а он – на нее. Елизавета «плакала столь тихо, столь потаенно, что это можно было заметить, лишь когда она украдкой вытирала глаза».

29 мая Екатерина получила вести о том, что ее смертельный враг, Габриель Монтгомери, человек, чье копье нечаянно убило ее мужа, схвачен в Домфроне после провала его вторжения в Нормандию. Она вбежала в спальню умирающего сына, с восторгом восклицая, что убийца отца Карла, наконец, пойман. Карл же едва прошептал: «Мадам, никакие людские страсти меня более не интересуют». Зная, что сын в любой момент может умереть, Екатерина должна была удостовериться, что сумеет сохранить трон пустым до прибытия отсутствующего короля Польши. Был подписан формальный документ о регентстве королевы-матери до возвращения нового короля. Наваррский и Алансон были свидетелями при подписании этой бумаги и, когда было объявлено ее содержание, Екатерина приказала подтвердить, что документ составили по запросу короля, хотя это было и неверно, и неправдоподобно.

Ее позиция теперь была под законной защитой, и Екатерина осталась с умирающим сыном, которому не исполнилось еще и двадцати четырех лет. Карл страшно исхудал, и она не выпускала его окровавленное тело из объятий, пытаясь облегчить его муки. Он заранее исповедовался и причастился. На исповеди король «оплакивал свои грехи, которые допускал по слабости, возбудившие Господень гнев против него самого и его народа». В первой половине дня 30 мая 1574 года случился инцидент, который описан в нескольких рассказах о смерти короля; достоверность его, однако, документально ничем не подтверждается. Карл якобы спросил, где его брат, хотя Алансон уже находился в комнате. Екатерина уверила его, что тот здесь. Но король отвечал: «Нет, мадам, мой брат… король Наварры». Генриха вызвали к ложу короля, и король слабо, но нежно обнял его. «Ты теряешь доброго друга, брат мой… Если бы я верил всему, что говорили, ты бы не остался в живых. Не доверяй…» При этих словах королева-мать запротестовала: «Как вы можете говорить такое, сир!», на что Карл продолжал: «Я говорю так, мадам, ибо это правда». Но больше он ничего не объяснил, только препоручил Наваррскому жену и малютку-дочь.

Сорбен, духовник короля, прибыл еще раньше, читал Писание и молился вместе с Карлом. В течение дня мать, плача, сидела на сундуке рядом с постелью, и держала его за руку, видя, как он угасает, слыша лишь его судорожное дыхание. Незадолго до четырех часов пополудни Карл попробовал в последний раз заговорить. Обратился к матери со словами: «Прощайте, матушка моя. Эх, матушка…» Эти слова слышали все. Затем он погрузился в сон и более не проснулся.

Скоро все было кончено. Месяцы тревожного напряжения, вспышки мятежа, отчаянные старания Екатерины удержать Карла от совершения роковых политических ошибок – все это уже оказалось позади. Королеве-матери предстояло сделать многое до прибытия Генриха, короля Польши, но она себе позволила редкую роскошь и ненадолго отдалась на волю своей глубокой и подлинной скорби. Карл был королем с десятилетнего возраста, она руководила своим сыном, защищала его на протяжении всей жизни. Карл не являлся ее любимцем, но Екатерина была привязана к нему, понимая слабости сына. Несмотря на все стремление Карла к самостоятельности, он никогда бы не смог править страной без матери, и катастрофа в ночь Святого Варфоломея связала их накрепко на века. Екатерина, хранительница легенд Валуа, позже скажет: «После Господа, он никому не доверял так, как мне».

ГЛАВА 14.
ГЕНРИХ ТРЕТИЙ, КОРОЛЬ ФРАНЦИИ

«Нет в мире страны, подобной этому королевству»

1574-1576

Как только Екатерина пришла в себя после смерти Карла IX, она послала одного из своих доверенных офицеров, де Шемро, с письмом к Генриху в Польшу, сообщая тому, что он стал королем Франции. На следующий день следом за Шемро отправился еще один курьер, по другому маршруту, и с ним – более длинное письмо, где королева выражала глубокую скорбь по поводу кончины своего дитя: «Я молю Всемогущего забрать меня к себе скорее, чтобы мне не довелось еще раз пережить подобное… Такова была его любовь ко мне в самом конце его жизни, так он не желал оставлять меня и умолял безотлагательно послать за вами! Он просил меня присмотреть за королевством до вашего приезда и наказать пленников, кои, как он знал, принесли нам столько бед. После этого он обнял меня на прощание и попросил поцеловать его, чем совсем разбил мое сердце».

Екатерина описывала последние часы Карла, когда он пригласил старших советников и телохранителей, велев слушаться королевы-матери и служить новому государю. Подавленная горем, она, видимо, желала забыть о неприятных вещах или, как часто с нею случалось, выдавала желаемое за действительное, когда добавила, будто король говорил о восстановленной преданности ему Алансона и Наваррского. Екатерина утверждала (чему уж и вовсе сложно было поверить), будто Карл вспоминал о доброте брата, «ибо вы всегда любили и повиновались ему, служили ему верой и правдой и никогда не огорчали… его последними словами были: «Эх, матушка!». Единственное мое утешение – видеть вас, моего сына, в добром здравии, ибо вы нужны вашему королевству. Если бы мне довелось потерять вас, я бы предпочла быть погребенной заживо». Королева заклинает сына возвратиться во Францию кратчайшим маршрутом через империю Габсбургов и Италию.

Екатерина советовала проявить величайшую осторожность при расставании Генриха с Польшей. «Что же до вашего отъезда, то не допускайте ни малейшего промедления». Она предупредила, что следует быть начеку относительно попыток северных подданных задержать его, и предложила оставить заместителя-француза, чтобы занимался делами Польши, пока туда не прибудет его младший брат. А если поляки пожелают выбрать правителя сами, то этот новый король примет дела у французского заместителя. Возможно, когда-нибудь Генрих сумеет послать своего собственного второго сына, чтобы тот стал польским королем. Франция заплатила немалую цену за польскую корону, и Екатерина не собиралась так просто отступиться. Она воображала, что поляки будут весьма довольны ее решением, «ибо они сами сделались бы королями». В действительности, подданные короля-француза не были готовы потерять своего правителя, который принес им престиж и многие блага благодаря связям с могущественной державой континента. Было несомненно, что Генриха не отпустят из страны без длительных и сложных переговоров.

Последняя часть письма королевы-матери содержала совет мудрой правительницы. Она заклинала сына проявлять беспристрастность к окружающим его французам. Более всего она предостерегала его от поспешной раздачи постов и должностей, милостей и бенефиций, по крайней мере, до прибытия во Францию. Лишь здесь он может получить от нее исчерпывающую информацию о преданности и верной службе и тех, кто оставался дома, и тех, кто был при нем в Польше. Вместе, писала королева, они просмотрят списки соискателей и решат, кто заслуживает новых постов, должностей и наград. Она обещала, что до его прибытия и сама ничего не станет делать, оставляя вакантными все должности и бенефиции:

«Мы обложим их налогами, ибо не осталось ни экю на необходимые вещи, чтобы содержать ваше королевство… Покойный король, ваш брат, доверял мне и обсуждал со мной все дела, и вам это тоже не помешает. Я сделаю все, что смогу, дабы передать вам королевство в целости и мире <…> и доставить вам хоть какую-то радость после всех бед и несчастий. <…> Опыт, полученный вами за время отсутствия, столь велик, что я уверена: не бывало еще короля мудрее, чем вы. Пока же мне остается лишь беспокоиться и беспокоиться, ожидая вас; возвращение ваше, я уверена, принесет мне немало радости и удовольствия, и страдания мои прекратятся. Молю Господа, да будет так, и да увижу я вас снова в добром здравии – и скоро».

Теперь королева-мать занялась своего рода «генеральной уборкой», готовясь к возвращению нового короля. Отправив сыну письма и раздобыв, с помощью банкира Джованни Батиста Гонди, 100 тысяч экю для Генриха на первое время, Екатерина предприняла меры предосторожности, покинув Венсен почти сразу же после смерти Карла. Она переехала в Лувр, где, под ее личным надзором, все входы, кроме одного, были замурованы. В это же время королева-мать наспех довела до конца и некоторые свои личные дела: был казнен мятежник, противник короля Габриель Монтгомери. Его обезглавили и четвертовали. Последовательная травля человека, который ненароком убил ее мужа, стала одним из тех немногих дел, которые создали Екатерине репутацию мстительной фурии.

Король Наваррский и герцог Алансонский были вынуждены признать официальную ратификацию постановления о регентстве Екатерины, обнародованного 3 июня 1574 года. Обеспечив все необходимое для того, чтобы традиционный сорокадневный траур и похороны ее сына стали такими же величественными, как похороны Франциска I, Екатерина сосредоточилась на заключении двухмесячного перемирия с ларошельцами и с протестантским вожаком Ла Ну в Пуату – это обошлось ей в 70 000 ливров. Королева рассчитывала, что по истечении этого срока Генрих объявится и сам станет разбираться с мятежными еретиками. Франсуа де Монморанси и маршал де Косее тем временем томились в Бастилии, ожидая решения его величества.

Новость о том, что он унаследовал французский трон, обрушилась на Генриха утром 15 июня. К нему явился гонец от императора, убедивший охрану у королевских дверей, немедленно пропустить его к королю. После длительных препирательств посланнику удалось передать информацию его величеству. Он лишь на час опередил г-на де Шемро, хотя тот установил рекорд скорости, преодолев 800 миль от Парижа до Кракова за шестнадцать дней. В течение последнего месяца жизни брата Генрих получал известия об его отчаянном положении и ухудшении состояния. Ожидая перемен, он, как всегда, не подготовил реального плана действий, и эти вести застали его врасплох. Единственное, что сделал Генрих, так это попытку уверить поляков в том, что он прижился у них и принимает обычаи новой страны. Он больше не скрывался в своей комнате, сказываясь больным, не выглядел мрачным и тоскующим. В начале пребывания в Польше он сумел, избегая контактов со своими подданными, выстроить барьер, защитившись правилами изощренного этикета, которым и прикрывался. Это только усиливало стремление подданных видеть нового короля, а его еще больше отдаляло, делая царственно-холодным. Теперь, появляясь перед народом, он был сама живость и обаяние. Он обзавелся польским платьем и даже стал обучаться традиционным местным танцам. Воздерживаясь от вина, он с энтузиазмом поглощал пиво, хотя, на самом деле, вообще не любил алкоголя.

К середине апреля отношения дворян к королю начало теплеть. Главная причина, вызывавшая конфронтацию к нему всей страны, состояла в его упорном нежелании видеться со своей нареченной – сорокавосьмилетней старой девой Анной Ягеллоной. К ее великому разочарованию, нареченному удавалось избегать ее, и они встречались лишь на официальных приемах. Зная, что его дни в Польше сочтены, он почувствовал, что будет неплохо проявить вежливость к пылкой даме, дабы умилостивить своих «захватчиков» (так он рассматривал их). Бывший герцог Анжуйский заставил их поверить, что из французского принца он превратился в польского короля. Ибо, когда доходило до главного, Генрих был флорентийцем до кончиков ногтей.

Известие о смерти Карла вызвало великое ожесточение в Кракове. Генрих – спокойный и сохраняющий самообладание – объявил о необходимости в сентябре созвать Сейм и, пока не будет принято решение вопроса о польском троне, во Франции будет править королева-мать. Польские интересы – превыше всего, ворковал Генрих. К тому же Франция – в надежных руках. Король выглядел на удивление уравновешенным и, хотя самые недоверчивые из дворян предпочитали не спускать с него глаз, вскоре стало ясно, что он не уронит своей чести.

Однако, прикрывшись личиной безмятежности, король и его свита лихорадочно готовились к побегу из опостылевшей страны. Они решили: ночь на пятницу 18 июня – идеальный момент для «ухода по-английски». За три дня до этого Помпон де Бельевр, французский посол в Польше, был официально отпущен королем, ибо со смертью Карла IX его служба прекращалась. Но у Бельевра была тайная миссия: выехать вперед и подготовить путь к бегству для Генриха, обеспечив ему свежих лошадей на время остановок и ночевок, а также запасы провизии. 18 июня де Шемро был вызван к королю, который вручил ему письма для Екатерины, с указанием доставить их как можно скорее. Тот немедленно отбыл. Все это делалось перед членами совета, для отвода глаз. Однако Шемро не вернулся во Францию, а получил инструкцию встретить Генриха в маленькой разрушенной часовне, той же ночью, в деревушке в окрестностях Кракова. Он послужит проводником для короля и его собратьев по побегу и доставит их к границе между Польшей и Империей.

Внезапно весь план оказался под угрозой разоблачения из-за ротозейства – Рене де Вилькье, дворецкого Генриха, заметили с огромным караваном вещей, груженных на мулов, совершенно очевидно покидающим Краков. Теперь подозрения поляков подтвердились, и Генрих в ярости набросился на тупоголового Вилькье. И без того рискованный побег стал просто опасным. В обозе были упакованы драгоценности, принадлежавшие не только Генриху, но и польской казне. Как бы дорого он ни ценил эти вещи, жизнь была для него дороже, а он бы и гроша ломаного за нее не дал, попадись ему на пути толпа разъяренных поляков. Поползла молва, что король тайно планировал сбежать, и граф Тенчин, управляющий двором короля, встревоженный, явился к Генриху, объявив, что «город и сенат скорбят из-за намерения короля их покинуть». И получил весьма обтекаемый ответ: «Человек разумный, подобный вам, легко поймет: никакого намерения вас покинуть у меня нет. Когда я приму какое-либо решение, мои дворяне узнают о нем, когда я выскажу его на совете в их присутствии. Что же до населения, то лучше не противоречить их мечтам! Меня мало волнуют слухи, но волнует моя репутация».

Хотя спокойствие Генриха убедило Тенчина, в тот вечер все только и говорили, что о заговоре короля и побеге. Управляющий явился сообщить Генриху: по распоряжению сената вокруг дворца выставлена стража. Если бы никакого плана не существовало, король вышел бы из себя от ярости: ему не доверяют! Сейчас же он остался хладнокровным, как всегда, и предложил, чтобы не только стражи были выставлены, но и сам он «успокоит своих добрых подданных, отправившись в постель в их присутствии, когда же они услышат, что король уснул, то паника, вероятно, уляжется». В тот вечер ужин удался на славу. Король пребывал в добром расположении духа, блистал остроумием. Наконец он удалился в спальню, оставшись один, как требовал обычай, Тенчин также прилег в ногах кровати, полог был опущен, и Генрих притворился спящим. Через некоторое время Тенчин вышел из спальни и объявил, что его величество действительно уснули. В соседних со спальней Генриха покоях те, кто собирался бежать вместе с ним, завершали приготовления. Как только Генрих рассудил, что наступил безопасный момент, он присоединился к сообщникам.

Опустошили большой ларец с драгоценностями, прикрепленный к кровати короля; Генрих, кроме своих личных камней, набил карманы польскими драгоценностями, включая жемчуга, алмазы и другие. Это может пригодиться, если придется пробираться сквозь неприятельскую территорию. К их великой тревоге, обнаружилось, что все окна и двери во дворце заперты, но, по счастью, нашелся небольшой проход из кухни, оставшийся открытым и без охраны. Несколько раз их чуть было не обнаружили, и все же, применив разные уловки, заговорщики выбрались из дворца и прибыли в часовню в окрестностях Кракова, где была назначена встреча.

Несколько французов из свиты покинули дворец еще раньше, дав понять страже, что направляются на романтические свидания, но, когда Генрих прибыл в часовню, ни их, ни Шемро там не было. К счастью, лошади для побега были привязаны здесь, и, прождав некоторое время, все согласились, что королю не стоит дольше мешкать, ибо его отсутствие скоро может быть обнаружено. Как только они тронулись в путь, действительно, объявились некоторые из кавалеров, но Вилькье, Пибрак, де Шемро и кое-кто еще так и не появлялись. Без Шемро никто из беглецов не знал маршрута, здешнего языка они не знали, но, не смутившись этими обстоятельствами, выехали в темноту. Проблуждав по лесу, кое-как выбравшись из заболоченной местности, беглецы сумели добраться до Освенцима около полудня, и здесь, к радости Генриха, обнаружились его любимцы: Пибрак, Вилькье, Келюс и прочие, нетерпеливо поджидавшие их. Де Шемро тоже был с ними. Выяснилось, что, не встретив короля у часовни, они, хотя и с некоторым затруднением, сумели найти другую дорогу до Освенцима.

Тем временем побег короля и кража драгоценностей были обнаружены. В Кракове подняли тревогу, и татарская конница, подхлестываемая криками: «Держи клятвопреступника!», помчалась в погоню, чтобы схватить Генриха и доставить к разъяренным подданным. Многие из этих самых подданных решили не терять времени даром и тоже вооружились столь основательными орудиями, как камни, дубинки и копья, и присоединились к солдатам.

Когда измученные беглецы заметили на горизонте преследователей, они пришпорили лошадей и из последних сил пересекли дощатый мостик через Вислу. Так, покинув Польшу, беглецы очутились в Плессе, на территории Силезии. Они разрушили мост, побросав доски в воду, и тем самым спаслись от конницы и огромной толпы, желавшей вернуть бежавшего монарха. В Плессе Генриха поджидал Бельевр, и, хотя предполагалось, что они путешествуют инкогнито, это никого не обмануло, особенно учитывая горячий прием, оказанный Бельевром своему королю. Губернатор Плесса настоятельно советовал Генриху уезжать поскорее, ибо не хотел неприятностей с соседями из-за беглого короля. Так что компания весьма быстро скрылась и вскоре, встретившись с выехавшими им навстречу сыновьями императора, Матиасом и Максимилианом, была уже в Вене.

Генриха приветствовала восторженная толпа горожан. Максимилиан II и императрица Мария тепло приняли беглеца. Бывший соперник по выборам на польский трон теперь олицетворял само гостеприимство для молодого короля, которого – в обычной для XVI века манере общения между старшим и младшим монархами – называл и сыном, и братом. Совершив лихой побег и побывав на волосок от гибели, Генрих ощущал себя свободным человеком, и его не смущало теперь, что в его поступке было мало чести, уж не говоря о величии. Он написал встревоженной матери: «Я ваш сын, я всегда повиновался вам, и ныне полон решимости еще больше препоручить себя вам, чем прежде <…> Франция и вы стоите куда больше Польши. Я всегда останусь вашим преданным слугой».