Текст книги "Страна Изобилия"
Автор книги: Фрэнсис Спаффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– Что это значит? Я не понимаю.
– Я тоже, – сказала женщина.
– А я понимаю, – сказала соседка с другой стороны, крепкая с виду девчонка-подросток. – Это значит, что обезболивающего нам не дадут. – И она начала смеяться, но тут подошла следующая схватка. – Ой, бля, – вскрикнула она. – Ну вот, опять. Ах ты, сволочь, уговорил меня, зачем я только позволила? Ах ты, пидорас. Ты. Мудак. Такой.
– Неужели обязательно так выражаться? – сказал Галина. – Так грубо.
– Ах ты, сука, воображаешь тут еще, – сквозь сжатые зубы проговорила девчонка. – Погоди, сейчас узнаешь.
Девчонка оказалась права. Галина действительно ждала, честно засекая промежутки между схватками – пять минут, четыре минуты, – довольно неестественно пытаясь вдыхать через нос и выдыхать через рот, пока работали ее новые мышцы, и это, видимо, помогало вроде бы. Но через некоторое время, долгое или короткое, неприятные ощущения изменились по качеству, а как следствие, и по количеству, и наконец в ее глубоких вдохах стали появляться дыры, как от ножа, она ловила воздух ртом, вдохи застревали у нее в горле слабенькими прыжками, трепетанием, а все, что ниже, вздымалось, ей неподвластное. Теперь она чувствовала уже не сжатие – ее давили, стирали в порошок. Теперь внутри не тянуло, а рвало. Ей вспомнилось то, что делают мясники на огромных складах, как они выворачивают суставы, отрывая их от кости под углом, как разрываются сухожилия, мясные волокна вытягиваются красными нитями. А сердитая тетка ничего не делала, чтобы помочь. Когда она вернулась в первый раз, Галина жадно наблюдала за ней, думая, что ей дадут проглотить таблетку или сделают укол, но та принесла лишь миску с водой и протерла лбы всем, кто был в палате, быстро, как будто столы вытирала.
Галине за всю ее сознательную жизнь не приходилось испытывать настоящей боли, физического ощущения, по интенсивности сравнимого с такими неприятными вещами, как горе или унижение, и открытие ее поразило. В конце каждой схватки она понимала, что с радостью перенесла бы заново любое из ужасных чувств, какие у нее когда-либо возникали, лишь бы только это сию же секунду кончилось. Она готова была вернуться к тому разговору с Володей, состоявшемуся, когда она пришла домой из “Сокольников”. Она готова была лежать в темноте, прикрыв рукой глаз, на мокрой подушке, слушая ржание телевизора за стенкой. Никакого сравнения. Но поменяться ей никто не предлагал. Наступала следующая секунда, а за ней еще и еще, несмотря на то что боль, наполнявшая каждую, не позволяла представить себе, что она хоть как-то сможет вынести продолжение, эту остроту, это лезвие, разрезающее ткани, эту молнию, пронизывающую нервы, но она все же выносила, опять и опять, и следующая секунда опять вставала перед ней во всей своей невозможности. Ей не хотелось гладить себя по животу или по спине. Ей не хотелось ни к чему прикасаться там, внизу, где ее тело перестало быть ее, где возникло какое-то ужасное недоразумение с размерами и объемами, и возможностью вытолкнуть предмет размером с городской автобус через узкое отверстие в плоти. Ей хотелось наблюдать, находясь по ту сторону стекла. Но тут ее ждало другое открытие. Глупо было предполагать, что какая-то отстраненная часть ее сможет наблюдать за тем, как тело занимается своими делами. Схватки засосали ее туда, в кровь и плоть. Пока они продолжались, не существовало ничего, кроме ее тела. Только оно. Она целиком превращалась в тело.
Теперь она следила за часами, подталкивая глазами секундную стрелку, словно тонкая красная палочка, ползущая по циферблату, напрямую управляла ее чувствами. Все остальное в палате потеряло смысл. Секунды тащились, цеплялись за эту стрелку, проходящую мимо; они были коварными водными пространствами, липкими гектарами пустырей, мокрыми ртами, – но она продолжала двигаться. Она шла вперед. Больше ничего не помогало. Время, отмеряемое часовой и минутной стрелками, уходило. Уходили люди. Федор казался далеким, как звезды; ребенка невозможно было себе представить. Женщина с койки справа исчезла, потом и девчонка – ее, бьющуюся в каких-то конвульсиях, укатили по коридору. Это не имело никакого значения. Реальными были лишь она сама и секундная стрелка. Потому что, если схватиться за нее и продержаться два полных оборота – каждый черный круг по циферблату означал еще раз пройти через то, что было хуже горя и унижения, – то в конце, в последнюю секунду схватки, стрелка прибудет на место, и боль схлынет, быстро, как вода в дырявой кружке, и она ненадолго опять станет собой, узнаваемой, тяжело дышащей и дрожащей, и впереди у нее будет настоящая роскошь – передышка. Постепенно передышки становились все короче: три круга секундной стрелки, два, полтора. Но больше ухватиться было не за что, и эти секунды придавали ей сил, которых хватало ровно на то, чтобы сжать зубы и не позволять себе эти ужасные стоны, несущиеся с остальных коек. Это ей удавалось – едва-едва. Им с секундной стрелкой.
А потом секундная стрелка подвела ее. Две минуты боли; она ждала, когда кончится, все ждала и ждала, пока красная игла ползла дальше, вверх и через верхнюю точку циферблата, снова кругом и через нижнюю, и еще два полных оборота, и наконец она поняла, что на этот раз передышка не наступит – вообще больше не наступит. Изменила свою форму и боль схватки. Прежде она приходила волнами, нагнетаемыми, покачивающимися, поднимающимися все выше и выше, все они вздымались, если можно так сказать, в одном направлении, все вытягивались и сжимались, все кромсали и давили, направляясь к единой цели, в одну точку. Она раскрывалась – этого нельзя было не понять. Но теперь, казалось, цель исчезла, исчезла система. Если боль была морем, то теперь она превратилась в бурную неразбериху пены, взбаламучиваемой волнами, которые бежали куда попало и шлепались друг о дружку. Руки мясников забыли, что делают, и рвали ее как придется. Внутри наступило безумие. При этом пережить каждую секунду было все так же трудно, а теперь они будут надвигаться на нее без конца, не останавливаясь, без какой-либо логики, без каких-либо оснований. Так нельзя, подумала она. Я так не могу.
– Сестра, – позвала она.
Голос ее звучал, как писк. И еще раз. И еще. Наконец пришла Инна Олеговна, вытирая красные руки о полотенце.
– Что такое? – спросила она.
– По-моему, что-то не так, – прошептала Галина.
Сердитая тетка вздохнула и стала копаться у Галины в том месте, для которого та так и не придумала подходящее имя, такое, чтобы удобно было произносить.
– Все в порядке, – сказала она. – Просто вторая фаза пришла. Так и надо. Тебе еще, наверно, часа два.
Еще, наверное, два часа. Еще, наверное, 120 минут. Еще, наверное, 7200 секунд. Вечность, целая вечность.
– Прошу вас, – сказала Галина, – пожалуйста. Дайте мне что-нибудь. Это мучение. Я больше не могу.
Нет у нас ничего такого, – сказала сердитая тетка. – Это против правил. Ты что, больная, что ли?
– Но я больше не могу, – Галина беспомощно заплакала, не всхлипывая, из внешних уголков глаз потекли слабые струйки. Вместе с соленой водой из нее капало все самое ужасное: предательство тела, разрушенные планы, полнейшее одиночество. – Не могу, – плакала она. – Не могу, не могу, не могу.
– Что значит – не могу? – сказала Инна Олеговна. – Надо – значит, надо. Нечего реветь, слезами тут не поможешь. Главное – правильный настрой. Так что соберись и давай, дыши правильно, а то ребенок помрет.
Да, эта игра ей была знакома. Это всю жизнь выдавали за средство от всего. “Делай вид, что все вокруг не так уж плохо”. Если плачешь, делай вид, что улыбаешься. Если озадачена, делай вид, что уверена. Если голодна, делай вид, что сыта. Если видишь путаницу, делай вид, что существует план. Если сегодня все паршиво, делай вид, что наступило завтра. Если больно – психологическая подготовка. Руки мясников работали без устали. Черные пятнышки на абажуре светильника за головой у Инны Олеговны поплыли, сделались четкими. Сталактиты из черной слизи с ножками и крылышками – все это были раздавленные мухи, которых прихлопнули и оставили гнить. “Но почему я должна делать вид, что мне не больно”, – подумала она, и вдруг ее охватила такая злость, какой она за собой не помнила.
Сердитая тетка собиралась уходить.
– Сестра! – крикнула Галина, обнаружив, что боль можно перекинуть в голос, если перестать стараться, чтобы было не так больно. В крик – все разом, все это ощущение, будто тебя заживо выскребают изнутри, превращая в кровавый туннель. – Сестра!
Акушерка вернулась; вид у нее был удивленный.
– Ну, что еще?
– Мой муж, – прохрипела Галина, обнажив зубы, – секретарь комитета комсомола электроприборного завода.
– Тем более ты должна пример показывать, – сказала сердитая тетка, но на этот раз более осторожно.
– У него везде друзья. Хорошие друзья. В горсовете, в Комиссии партийного контроля. Среди них и те, кто надзор за больницами осуществляет, – продолжала она; слово “осуществляет” вырвалось с шипением. – Стоит ему только слово сказать, и неприятности вам обеспечены. Вы меня поняли?
– Это против правил…
– Вы меня поняли?
– Да.
– Тогда идите, принесите мне что-нибудь обезболивающее – Опять шипение. – Мы же в больнице. У вас должен быть морфий где-нибудь. Пойдите и принесите.
– Но…
– Никаких но. Делайте, что сказано!
Инна Олеговна поспешно ретировалась.
Да, ей вкололи немножко чего-то, что было спрятано где-то на полке, и этого только-только хватило до начала последней фазы, и тогда ее перевезли по коридору в эту психушку – родильную, и теперь ей уже плевать было на крики и вопли, она и сама добавила шуму, когда начались потуги. Девчонка лежала на соседнем столе, белая, тихая, оглушенная, все было кончено, ребенка уже запеленали и унесли; но, услышав, какие слова кричит Галина, она засмеялась. “А мать его я из квартиры выгоню, чего бы мне этого ни стоило”, – подумала Галина и приготовилась встретить свое будущее.
Нет, слышь, ребята! Правдой мудрено жить, лучше кривдой. Нас обманывают, и мы, слышь, обманываем.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
“ Косыгинские реформы” 1965 года привели к тому, что в карманах у директоров заводов оказалось немало денег, однако тому, чтобы остановить замедление темпов роста в СССР, отнюдь не поспособствовали. Даже согласно приукрашенным официальным данным, за время пятилетки, которая охватывала с 1966 по 1970 год, был достигнут лишь небольшой подъем на o,5 %. По оценкам ЦРУ он составлял всего 0,2 %, а более поздние пересчеты показывают, что никакого улучшения, возможно, не было вообще. Каким бы этот эффект ни был, он носил кратковременный характер; во всех отчетах, официальных и неофициальных, темпы роста впоследствии продолжали неумолимо падать, пятилетка за пятилеткой, мрачно двигаясь вниз, к нулю. Механизм роста буксовал. Левиафановы шестеренки заело. Это стало одной из причин относительной потери авторитета самого Косыгина в правительстве. Когда сняли Хрущева, они с Брежневым стояли наравне. К концу бо-х Косыгин стал всего лишь одним из министров брежневского правительства, мелкой сошкой, явно подчиняющейся безмятежно-хитрому специалисту по “организации и психологии”. В политическом смысле оказалось, что правильно было даже не пытаться.
Ибо подмога пришла оттуда, откуда ее не ожидали. В 1961 году в Западной Сибири было открыто первое месторождение нефти, а к 1969-му геологи – многие из которых были сотрудниками Академгородка – обнаружили их почти шестьдесят, и все были до краев полны нефти, пригодной для продажи. Все были более или менее приведены в действие к 1973-му, когда произошло нефтяное потрясение и цены во всем мире подскочили на 400 %. Внезапно из огромной автократии, пытающейся самостоятельно достичь изобилия, Советский Союз превратился в производителя, поставляющего нефть на мировой рынок, и посыпались нефтедоллары. Внезапно у советского руководства появилась возможность откупиться от некоторых недостатков экономики. Если колхозы по-прежнему не могли прокормить страну, продовольствие можно было потихоньку импортировать. Если народу нужны были товары потребления, можно было купить технологию для их производства, например, целый автозавод, собранный “Фиатом” на берегах Волги. Брежневскому режиму удалось добиться, чтобы в быту появились кое-какие предметы роскоши. В 1968 году в советских домах было jo миллионов телевизоров, а к концу 70-х – 90 миллионов; к этому времени у большинства советских семей появились и холодильники, а у многих – стиральные машины. Отпуска на солнечных черноморских пляжах стали обычным делом. Сигареты, водка, шоколад и парфюмерия обычно стояли на полках, даже тогда, когда там не было мяса и молока.
Однако непредвиденных нефтяных доходов оказалось далеко не достаточно, чтобы покрыть троекратные обещания, данные Хрущевым: военные затраты, по размерам достойные супердержавы, плюс изобилие для потребителей, плюс новая индустриальная революция в полном объеме. Оружие они позволить себе могли – Политбюро в порядке приоритета вкачивало доллары, полученные за нефть, в бомбардировщики, авианосцы и боевые вертолеты, – как ухитрялись и найти некоторое количество масла; однако неограниченное, утопическое изобилие, обещанное Хрущевым к 1980 году, зависело (постольку, поскольку вообще было возможно) от успешной перес тройки экономики на новом уровне технологии и производительности, а на это-то средства как раз не выделялись.
Советская экономика не перешла от угля, стали и цемента к пластмассе, микроэлектронике и автоматической системе управления, если не считать весьма малочисленных примеров их применения на военных предприятиях. Она продолжала соревноваться с тем, что капиталисты делали в р-е годы, а не с тем, что они делали сейчас. Она продолжала в огромных количествах закачивать средства и рабочую силу в сектор тяжелого машиностроения, который некогда предназначался в качестве трамплина для чего-то другого, но теперь работал сам на себя. В последние десятилетия советская индустрия существовала потому, что существовала, – империя инерции, растущая все медленнее и медленнее, и все-таки приобретающая эту скверную отличительную черту: она поглощала большую часть усилий всей экономики, нежели любая другая тяжелая промышленность в истории человечества, до того и после. Каждый год она производила товары, которые все меньше и меньше соответствовали народным нуждам, а начав производить что-либо, обычно продолжала до бесконечности, поскольку не получала никаких сигналов к остановке, кроме безжалостных команд сверху, а люди наверху безжалостностью больше не отличались – во всяком случае в сфере народного хозяйства. Система управления промышленностью становилась все более и более хаотичной, цифры, поступавшие к плановикам, все более и более дутыми. При этом промышленная деятельность, все те затраты рабочего и машинного времени, которые на нее шли, добавляли все меньше и меньше стоимости тому сырью, которое в нее вбухивали. Возможно, вообще ничего не добавляли. Возможно, меньше, чем ничего. Один экономист высказал предположение, что под конец эта система активно разрушала стоимость, превратившись в систему порчи вполне качественных материалов путем превращения их в никому не нужные предметы.
Разрыв между советским и американским уровнем жизни снова резко увеличился. Стало ясно, что, как ни подсчитывай, Советскому Союзу не суждено догнать и перегнать. Все разговоры о полной победе коммунизма были отставлены, а на их место брежневское правительство выдвинуло понятие “развитого социализма” – это была эра, когда СССР мог спокойно объявить, что он уже наступил. Развитому социализму предстояло продолжаться долго, никаких сроков тут поставлено не было. Оставалась единственная проблема – принятая в 1961-м Программа КПСС. Власти о ней словно забыли – так было удобнее. Ее похоронили в молчании и больше о ней не упоминали. Имеется даже материал, опубликованный в одном эмигрантском журнале, где говорится, будто бы несколько граждан из Балашова на самом деле похоронили Программу в капсуле собственноручного изготовления, а когда эксгумировали ее в 80-м и публично зачитали вслух, их быстро арестовали по статье 190 Уголовного кодекса за “распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй”.
Эта история, подозрительно складная, возможно, является примером не события брежневской эпохи, но советского анекдота брежневской эпохи – явления, которое иногда было трудно отличить от реальности, постоянно граничившей с сатирой. Но если этот случай на самом деле произошел, то он вполне соответствовал политике Брежнева, у которого на любую прямую угрозу в идейном плане был один ответ: милиция – всегда, непременно. Придя к власти, Брежнев сразу же упразднил Идеологическую комиссию. Хрущевской ругани настал конец. Но на смену призывам пришло давление. Все стороны жизни, где во время оттепели установился относительный либерализм, постепенно исчезали. Последний всплеск смелых фильмов произошел в 1964-66 годах, после чего советское кино превратилось в непрерывную череду конформистских комедий и напыщенных зрелищ на военные темы. Литература зачахла. Наука, по словам отвечавшего за нее секретаря ЦК, нуждалась в “руководстве”, а не в “поддержке”. Университеты наводнили скромные, без табличек, кабинетики, где сидели сотрудники Пятого отдела – службы госбезопасности и куда ученым настоятельно предлагали захаживать, чтобы доносить на своих коллег. Это была эпоха, когда психиатрическая больница впервые стала местом наказания для людей, которые неправильно себя ведут; это было время, когда крохотная доля интеллигенции окончательно махнула рукой на советскую систему – так появились диссиденты.
С другой стороны, правительство Брежнева занимало примирительную позицию, когда дело доходило до волнений среди рабочих. В конце 60-х и в 70-е прошло несколько забастовок, в частности в нефтяной промышленности, – люди, которые позволили заманить себя на восток, на сибирские месторождения, знали, что с ними обязаны считаться. Новочеркасская тактика больше ни разу не применялась. Каждый раз на место срочно вылетал член Политбюро и вел переговоры. В конце концов действия рабочих не так уж отличались от того, чем занимался официант в ресторане, который хотел получить небольшую мзду за то, чтобы посадить тебя за приличный столик, или от того, чего добивалась продавщица в универмаге, не желавшая искать туфли твоего размера за так. В этом не было ничего тревожного – никакой угрозы, никакой злонамеренности. Они были достойными советскими гражданами; они всего лишь стремились получить что-то взамен от ближнего, с которым имели дело: ты мне – я тебе. Все признаки указывают на то, что подавляющее большинство советского населения на самом деле было в целом довольно своим правительством. История не подошла к концу, все препятствия к исполнению человеческих желаний не растворились в потоке, хлещущем из рога изобилия, однако период был достаточно спокойный, особенно по сравнению с предыдущими советскими десятилетиями. Работа была бессмысленной, но не трудной. Окружающую среду все больше загрязняли, но бетонные квартиры были уютными теплыми коробочками.
Успехи, СССР, не сходившие с экранов телевизора, были приятным зрелищем, а когда заканчивались новости и ракетные установки уплывали за кадр, наступало время КВН, Клуба веселых и находчивых. Жизнь была не так уж плоха. Если ты никого не беспокоил, то и тебя не беспокоили. Казалось, все установилось, вылилось в некий статус-кво, который может длиться вечно.
А если ты принадлежал к настоящей элите, лично тебе полагалось небольшое исключение из правил, освобождавшее от некоторых ограничений мира, которым ты правил. Командной экономикой можно было командовать, чтобы заставить ее произвести – для тебя, только для тебя – немножко того, чем ты восхищался во время заграничных поездок. Сам Брежнев, к примеру, во время визита в Америку полюбил джинсовые куртки, хоть и был в то время грузным мужчиной за шестьдесят. Вернувшись домой, он вызвал своего портного, Александра Игманда, и тот сшил ему такую же по мерке. Проблем была в металлических пуговицах. В СССР таких не производили. Тогда был дан специальный заказ сталелитейному комбинату, и оттуда прибыли металлические пуговицы в американском стиле – как раз столько, сколько требовалось на отделку одной куртки. Это полностью противоречило мечте о том, чтобы поставить на службу народу массовое производство с его результативностью; однако, выезжая из Москвы за город летним вечером в своей джинсовой куртке, с сияющей черной шевелюрой, Брежнев, безыдейный тиран, мог говорить себе, что обещанное изобилие достигнуто – по крайней мере для него.
…долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, скоро-то сказка сказывается, а дело-то не скоро делается…
