Текст книги "Страна Изобилия"
Автор книги: Фрэнсис Спаффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
– Так кто же эти ваши великие умы? – спросила она.
– Значит, так, – начал Костя. – Вон там, у стола, наш Леонид Витальевич. Придворный гений.
– Кандидат в члены Академии наук. Король математической экономики. Принц кибернетики. Верховный жрец функционального анализа. Владыка алгоритмов. Белая ворона собственной персоной, – пояснил Валентин.
Гений был невысоким, начинающим полнеть человеком с носом, по размеру не похожим на вороний клюв, хотя видно было: по мере того как вся голова будет становиться более выпуклой, сходства прибавится.
– А тот человек, с которым он разговаривает, – худощавый, аскетичный, очки в роговой оправе, – это профессор Ершов из компьютерного центра.
– Который говорит…
– Который, как всем известно, говорит…
– "Программист, – завели они хором, – должен сочетать в себе скрупулезность банковского сотрудника с проницательностью охотника-индейца, а вдобавок обладать воображением автора детективов и практичностью делового человека”.
– А дальше, – продолжал Костя, – если немножко вправо посмотрите, это мой шеф, другой руководитель семинара, Шайдуллин. Ага, он сюда идет.
Да, так оно и было: худощавый, но элегантный, полный сознания собственной власти, с тонкими чертами и длинной узкой головой, обрамленной курчавыми волосами. Может, в других отношениях Академгородок и отличается от прочих мест, но не в этом. Принято, чтобы новичка как следует оглядел кто-нибудь из начальства. Это закон жизни, едва ли не биологический закон, ведь именно так учреждения защищаются, так работает их иммунная система. Когда появляется незваный гость, должен появиться и человеческий аналог белого кровяного тельца, посмотреть, не является ли вновь прибывший патогеном в общественном кровообращении. Смотрите, дети, если еще не знаете, как это бывает, подумала она. Скоро вам самим придется заниматься тем же самым.
– Незнакомое лицо, – заметил Шайдуллин, окидывая ее взглядом, в котором к подозрительности примешивалась толика сугубо мужского интереса.
Он протянул руку, она пожала ее, но это было формальностью, предшествовавшей исследованию. Она представилась, он спросил, где именно в Академгородке она будет работать. Она сказала, он спросил, откуда она приехала. Она рассказала и об этом, и о том, где была раньше, и у кого училась, и через несколько минут он знал ее полную научную родословную. Атмосфера сделалась заметно более расслабленной, когда стало ясно, что она из незапятнанной части биологической родословной, а когда она упомянула имя Немчинова, руководителя ее руководителя – который, если вспомнить, ушел из генетики, чтобы заняться экономикой, – беседа пошла едва ли не задушевная.
Шайдуллину, разумеется, нужен был более скромный, не столь пылкий вариант тех заверений, которых ждал директор ее института, когда устроил ей похожий допрос сегодня днем. Закончил директор так: “А товарищем вы будете хорошим?” Это означало: вы нам нужны, потому что вы настоящий генетик, но будете ли вы вести себя тактично? Будете ли врать, когда понадобится, будете ли молчать, когда понадобится, будете ли путать карты, когда понадобится? Будете ли вы поддерживать нас, когда мы будем заниматься всем этим? А главное, это означало: не будет ли с вами неприятностей? По ее мнению, на то, чтобы дать ответ, отличный от того, который ожидался, потребовалась бы невероятная честность, хотя, вероятно, искусство – искусство быть бдительным – заключалось тут в том, чтобы судить о том, как люди дают этот неизбежный ответ, услужливо или нет, убедительно или нет. Сказать, насколько убедительно говорила она сама, ей было трудно, но правдивый ответ был бы такой: она не знает; теперь она уже не уверена, насколько хорошим товарищем ей удастся быть.
Наконец Шайдуллин улыбнулся. Ее приняли – по крайней мере на этот вечер. Валентин с Костей ничего не говорили – не было смысла предлагать какие-либо заверения на ее счет, пока не решат, что она стоит заверений. Теперь, когда сигнал был дан, они упомянули семинар, и, к ее удивлению, Шайдуллин воспринял предложение ее пригласить совершенно серьезно. Не успела она оглянуться, как они уже стали обсуждать даты. Шайдуллин проявил немалую осведомленность по части нынешних мучений, терзавших ее область, и сделал это легко, тактично, словно образованный человек и должен обладать хотя бы поверхностными познаниями в каждой науке. Кроме того, он был накоротке знаком с крупными фигурами в ее области – могло показаться, будто они были его и ее (как он лестно намекнул) обычной компанией. Он вопросительно поднял брови, глядя на нее, когда Валентин завел очередную захлебывающуюся импровизацию. Что вы тут делаете с этими, мальчиками? Она приподняла брови в ответ, широко раскрыв глаза, ничего не выдавая. Какое ваше дело?
Играю, подумала она. На дворе летний вечер, и я играю. Шайдуллин на долю секунды сделал комически вытянутое лицо; видимо, это было что-то из репертуара предков: выражение лица коммерсанта, мимика разочарованного купца на базаре, которое следует использовать, когда от твоего вполне разумного предложения отказались. Она улыбнулась ему по-настоящему и, обернувшись, принялась подзадоривать Валентина, карабкавшегося на новую гору риторики.
И невидимая трещина, отделявшая ее от собравшихся, закрылась. Вокруг нее сгустилась толпа. Появилась новая выпивка. Шайдуллин, постепенно удаляясь, ухватил проходящего физика с замшелой бородой и отправил его назад, вести с ней беседу о теории роботов. Оказалось, он бывал на знаменитых генетических летних школах Тимофеева-Ресовского на Урале; он сказал, что да, это чистая правда: слушателям предлагали сидеть в озере, надев купальные костюмы, пока докладчик писал на доске, установленной на берегу. К Валентину с Костей присоединилась стайка друзей, в их числе – это ее позабавило – девушка с лентой в волосах, которая с энтузиазмом смеялась, слушая шутки Валентина, и бросала ядовитые взгляды в ее направлении.
– “Таити”, – объявил парень – руководитель джаз-банда, и девушка с лентой проворно схватила Валентина и потащила его танцевать.
Костя скривился в гримасе.
– А вы не танцуете? – спросила она.
– Меня от этого старья тошнит, – сказал он. – Не вижу смысла.
Она подумала, может, у обладателя исторической бороды есть настроение потанцевать, но не успела выяснить, как другой голос произнес:
– Простите. Можно?
Это был гений.
Владыка алгоритмов доходил ей лишь до подбородка, но, когда начался фокстрот, он крепко ухватил ее за плечи одной пухлой рукой, другую выставил, держа ее пальцы в своих, и повел в темпе, напористо, слегка отклоняясь назад чтобы ей была видна не только его лысая макушка. Ба-ба-ба. ба, ба, наяривали музыканты. Да уж, тут он алгоритмом владел в совершенстве: они кружились, комната кружилась, он вел ее, поворачивал точно и весело. Мимо проплывали лица наблюдающих и других танцоров, и она опять и опять видела один и тот же взгляд, направленный на них, – своего рода приязненное удовлетворение. Она поняла, что это входит в легендарные привычки гения: он должен так поступать, ему должно быть приятно так поступать. На миг она засомневалась, не ловушка ли это, но прикосновение его рук было абсолютно корректным, в старомодном смысле этого слова, а выражение лица дружелюбным, и только. К тому же у нее было впечатление, что, если поддаться все растущему побуждению захихикать, Леонид Витальевич не примет это слишком близко к сердцу – он, возможно, и сам готов захихикать.
– Спасибо, – сказал он после танца. – Мне очень понравилось.
– Мне тоже, – искренне ответила она.
– Эмиль мне сказал, вы к нам на семинар придете? Хорошо. Меня все больше и больше интересует устойчивый гомеостаз биологических систем.
Они немного поговорили о саморегуляции клеток, потом он отошел. Она заметила, что он положил глаз на другую высокую женщину на том конце комнаты.
– Товарищи, внимание: Белая ворона! – возглас Валентина и сам напоминал карканье.
– Да уж, любит он потанцевать.
– Просто обожает. И всегда с красивыми женщинами. Но тут, знаете ли, есть своя мораль. Я видел его фотографии, он и сам был довольно ничего, еще не так давно. Симпатичный, кареглазый такой.
– Ну, и какая же тут мораль?
‹/emphasis› Все просто. Кареглазых надолго не хватает. Вот почему надо нас брать, пока не поздно. Пока мы еще в расцвете.
– Ага, знаем, слышали, – сказал Костя.
– “Голубой горизонт”, – объявил руководитель джаз– банда.
Кларнет принялся вскидывать к небесам мировую скорбь, терпеливо, постепенно.
– Это вам больше по душе? – спросила она Костю.
– Да нет. Диксиленд мне так же мало нравится, как и свинг.
– Костя – любитель бибопа, – сказал Валентин. – Он строг в своих предпочтениях.
– Если хотите послушать тут хороший джаз, – сказал Костя, – то единственное место – “Под интегралом”. Там даже эти ребята немножко экспериментируют. Это клуб такой, – пояснил он, увидев ее непонимание. – Ну, знаете, как “Аэлита” в Москве.
– Боюсь, я в музыке не особенно разбираюсь.
Да и не особенно интересуюсь, не стала она добавлять из вежливости. Звуковые рисунки никогда надолго не задерживались у нее в памяти. Наверное, какого-нибудь специального белка не хватает.
– Значит, под это вы танцевать не хотите?
– Костя вообще не танцует, – сказал Валентин. – Он обычно предпочитает стоять, вдыхая испарения стиляг.
Она взглянула на Костю.
– Нет, спасибо, – ответил он.
– А вот я, наоборот, очень даже готов.
Услышав эти слова Валентина, девушка с лентой задрожала от возмущения за его плечом.
Она все же потанцевала с Валентином, только не под медленную композицию. Еще она потанцевала со смущающимся новоиспеченным кандидатом наук, в честь которого был устроен банкет; а потом опять, по второму разу, с Леонидом Витальевичем, когда начался танец достаточно почтенный, с достаточно строго определенными правилами. Она поболтала с экономистами – коллегами Кости и с математиками – коллегами Валентина; каждый раз она убредала от этой парочки, обходила зал по долгой, петляющей кривой, но каждый раз снова их перехватывала – а может, это они перехватывали ее. Она даже предприняла попытку поговорить с девушкой с лентой, но в ответ получила лишь враждебные односложные реплики и взгляд, в котором робость сочеталась с вызовом. Закуска кончилась, но выпивка еще оставалась.
– Мы тут с ребятами собираемся еще кое-куда, – сказал Валентин, когда вечеринка подошла к концу. – Хотите с нами? Леонид Витальевич всех зовет к себе, он сказал и вас пригласить.
Лучше не надо, подумала она и ответила:
– Ладно.
Группа молодых людей вылетела из гостиницы вслед за гением. От теплого воздуха ее взмокший лоб высох. В темноте за уличными фонарями трещали сверчки.
– Нам куда идти? – спросила она.
– Идти? Ха! – ответил Валентин. – Наша Белая ворона знаменита многими вещами, в частности, своей любовью к служебному автомобилю.
Леонид Витальевич подошел к кромке тротуара и поднял руку с серьезностью фокусника; из теней послушно выскользнула длинная зеленая “волга”. Он открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья и сел рядом с водителем.
– Теперь надо всем уместиться сзади, – сказал Валентин. – Это топологическая задача, сложная, но разрешимая. Давайте, садитесь ко мне на колени…
– Пожалуй, нет, – сказала она. – Может, лучше вы ко мне сядете?
Однако остальные, не обращая на них внимания, толпой влезли внутрь, и она оказалась в топологически удаленном от Валентина положении, наполовину задвинутая в дальний угол большого заднего сиденья среди перепутанных рук и ног. Если кто и сидел у нее на коленях, то это была девушка с лентой, которая сердито ерзала и под конец высунула ноги в открытое окно. Вес у нее был тот еще. И все равно, вот опять, несмотря на худшие проявления земного тяготения, эта легкость, это ощущение, что она давит на мир не целиком, а лишь частью себя. Костя без зависти заглянул в салон.
– Там увидимся, – сказал он. – Я пойду, захвачу кое-что.
Машина отъехала. Кто-то внизу кучи запел, остальные вразброд подхватили, издавая недовольное ворчание, когда машина подпрыгивала на недостроенной дороге. Сияние освещенной части улицы, где были гостиница и кинотеатр, уменьшалось у них за спиной, и они въехали в темную местность, где вообще не было фонарей. Когда ее глаза привыкли, она начала различать громады зданий, проплывавшие мимо, утыканные лесами, на фоне неба, до нелепости густо усеянного звездами.
– Профессор, – спросила она, – а ваша жена не будет возражать, если мы все ввалимся к вам среди ночи?
– А, ее дома нет, – ответил Леонид Витальевич. – Она, знаете ли, не в ладах с Сибирью.
Машина повернула за угол, потом за еще один. Звезды скрылись за деревьями. “Уже недалеко”, – сказал кто-то внизу кучи. Снова появились фонари, водитель остановился. Узел на заднем сиденье развязался; все высыпали на траву лужайки, перистую, выше колена. Она пахла летом. Там были папоротники, клевер, цветы с изящными колокольчиками – какого цвета, она разобрать не могла, потому что в потемках они лишь серебристо поблескивали. Повсюду стрекотали кузнечики. Над головой выгибались деревья, покрытые листочками пряди свисали над фонарями; а за белым деревянным забором стояла череда домов, по размеру и солидности превосходивших любую дачу. Правда, они почему-то казались знакомыми, как и форма широкой, спокойной дороги с двойными тротуарами, проложенными в высокой траве. Пока они проходили за Леонидом Витальевичем через калитку в заборе и по садовой тропинке, она поняла: в памяти всплыл знакомый образ, но не чего-то виденного ею самой прежде, а из того поразительно хитро задуманного фильма в парке “Сокольники”, три года назад. Примерно так выглядят американские пригороды. Здесь, посередине сибирского леса, Академия наук в качестве награды своим гениям явно решила воссоздать кусочек хорошей жизни, такой, как ее понимают далеко-далеко, на другом краю света, – воссоздать, насколько она поняла, приблизившись к дому, в тех же самых стандартных бетонных панелях, что и ее дом, с деревянной отделкой. Но использование местных материалов почти не уменьшало вдохновляющего комизма идеи.
От двери на крыльце шел свет и гомон голосов. Дома у Леонида Витальевича желающие явно гуляли без него уже несколько часов; по сути, тут шла параллельная вечеринка, на которую собрались люди постарше, предпочитающие танцам беседы, те, кому нравилось выпивать, сидя за столом. По дому были рассеяны группки гостей. Шайдуллин, облокотившись на каминную полку, разговаривал с парочкой важных особ. Пока профессор суетился в поисках бутылки и стаканов для стайки вновь прибывших, она ходила из комнаты в комнату. Одна комната за другой, одна за другой. Такого большого частного жилья она никогда не видела, оно явно превышало по площади ее новую квартиру раз в пять– шесть. А он тут один живет. Дом был почти так же пуст, как и ее квартира, только книг было много. Парочка стульев в кухне, новенький обеденный стол, рабочий стол. И бесконечные голые стены. Беседы в основном происходили на уровне пола за недостатком посадочных мест. Как видно, Леонид Витальевич устроился в своем особняке по-походному. Наверное, катается тут, в этом пространстве, как горошина в пустой жестянке.
В кухне шел философский спор между человеком за сорок – он сидел на стуле, низко нагнувшись, положив локти на колени, ощупывая длинными пальцами шею сзади, – и сидящим на полу, прислонившись к стене, его ровесником с веселым лицом. У обоих поблескивали глаза, щеки слегка разгорелись от выпивки; еще не разошлись, но уже определенно светятся, румяные. Она, наверное, и сама так выглядит.
– Послушайте, я же не говорю, что ваше изобилие невозможно, – напирал человек, сидящий на полу. – Может, да, может, нет. Откуда мне знать? Я чистой математикой занимаюсь, и все. Никаких этих ваших мутных компромиссов. Нет, я вот что хочу сказать: изобилие – идея вульгарная по своей сути. В основе своей этот отклик на человеческие нужды глуп. “Ой, смотрите, вот несчастненький. Давайте его чем– нибудь потрясем!” Настоящие человеческие нужды всегда конкретны. Никто не ощущает голод общего характера или одиночество общего характера, решение общего характера по этим поводам не требуется никому и никогда. Ваше изобилие вроде ведра штукатурки, которую вы хотите вылить людям на голову. Это все равно, что обычное невнимание к людям.
– Чушь собачья, Мо, – сказал человек на стуле. – Чушь, чушь, чушь. Изобилие – такое состояние, которое позволит нам впервые понять разницу между страданием неизбежным и таким, которого можно избежать. Те проблемы, которых можно избежать, мы решаем – причем мне они представляются очень даже общими, ведь любой голод можно утолить тарелкой супа, а любую головную боль таблеткой, – а уж тогда каждому ясно, что все остальное, неизбежное, это настоящая трагедия, ой-ой-ой, хоть пьесу пиши. Черт побери, да кто это сказал, что изобилие должно покончить с несчастьем? Нет, оно развяжет человеку руки, так что он сможет на несчастье сосредоточиться. Если пожелает. Если он чистый, вроде тебя. И я не вижу, почему это не может быть гуманной целью. Гуманистической целью, если угодно. Благодаря изобилию начнется настоящая человеческая жизнь.
– Сам ты чушь несешь! “Начнется настоящая человеческая жизнь”? А сейчас мы, что, не по-настоящему живем, что ли? – Он сложил ладони рупором у рта. – Эй, есть тут биологи в доме?
Она не удержалась и молча подняла руку, стоя в дверях кухни.
– Прекрасно! – сказал Мо. – Вам про поведение животных известно?
– Не так уж много. Я с микроскопом работаю.
– Ничего, сделайте вид, как будто известно. Старик Собчак у нас тут все равно не понимает разницы. Итак! Что представляет собой поведение белки?
– Ну, не знаю, – сказала она. – Орехи собирает… прыгает по деревьям… рожает бельчат…
– Вот именно, – подхватил Мо. – И так неизменно ведут себя все белки во все времена на всех континентах, верно я говорю? Стало быть, если вам кто-нибудь – да вот хотя бы Собчак – скажет, что истинное поведение белки состоит в том, чтобы раскатывать на велосипеде и одновременно распевать что-нибудь из Верди, хотя до настоящего времени белки никогда в жизни этим не занимались, то это будет…
– Неверно.
– О, хуже того. Это будет ерунда, это будет бред; совсем как заявление Собчака о том, что истинное человеческое поведение состоит в том, чтобы жить так, как никто еще не пробовал.
– Когда надоест, вылейте ему из стакана на голову, – предложила она Собчаку.
– Думаете, меня не подмывает? – грустно ответил Собчак.
Она отошла.
Леонид Витальевич подошел к ней, чтобы дать ей рюмку, как раз в тот момент, когда к нему подошел Шайдуллин.
– Все, обратного хода нет, – сказал Шайдуллин. – Только что поступили новости, по телетайпу, видимо: завтра утром объявление будет напечатано на первой полосе каждой газеты.
– У вас экземпляр при себе? – спросил Леонид Витальевич.
Нет. Придется подождать, пока появится в печати. Но вкратце так: немного урежут вискозу и сахар, увеличение на 25 % по животному маслу, на 30 % по мясу.
– А на розничной цене это насколько скажется?
– 10 % на масло, на мясо практически все 100 %.
Они улыбнулись друг другу.
– Не поняла, – сказала она.
Вам и не надо понимать, читалось на лице Шайдуллина. Однако хозяин был явно человеком мягким и рефлекторно откликался на заявления о невежестве.
– Цены на мясо поднимут, – мягко сказал он.
– И вы… этим довольны? Вы хотите, чтобы люди больше платили?
– Ну да – в данном случае, да.
– Довольно черствое отношение.
У локтя Шайдуллина появился Валентин, словно вызванный из пустоты с помощью обмена секретной информацией.
– Я вам вот что скажу, – резко начал Шайдуллин. – Давайте лучше Валентин вам все это объяснит.
Он отмахнулся от них рукой с ухоженными пальцами.
У парня был раздраженный вид. Задача произвести на нее впечатление в его списке явно резко упала в приоритете, как только появилась возможность оказаться причастным к чему– то важному. Но от задания он, конечно, отказаться не мог. Он провел ее через дом к ступенькам крыльца, где кто-то бренчал на гитаре при свете звезд. Уходя, она обернулась: Шайдуллин с Канторовичем чокались с видом людей, серьезно приветствующих успех.
– А где Костя? – спросила она.
– Не знаю. Я его не видел. Вам не кажется, – сказал он, когда они сели, – что вы грубовато себя вели – там, с ними? Мнением этих людей следует дорожить. Нельзя же ходить повсюду и говорить, что в голову придет.
Она раскрыла рот и снова закрыла.
– Просто не поняла, чему тут радоваться.
– Это потому, что вы не размышляете в кибернетических терминах. В терминах всей системы в целом.
– Нет, я размышляю в терминах 70 миллионов семей, которые завтра утром проснутся и поймут, что говядина им больше не по карману.
– Да, но тут же не напрямую потеря чего-то такого, что у них уже есть, правда? Как по-вашему, сколько из этих семей на самом деле могли достать говядину, которую якобы можно было купить – сегодня или даже на той неделе – по старой цене? Она уже много лет дефицит, если принять во внимание спрос на нее, а между степенью нехватки и уровнем цен существует соотношение. Народное хозяйство – одна из самых сложных кибернетических систем, какие когда-либо существовали, понимаете, и там действует огромное количество разнообразных механизмов обратной связи, от автоматических циклов низшего уровня до самой верхушки планировочной системы, до метамеханизмов политического контроля. Что вы улыбаетесь?
– Ни разу не встречала секретаря парткома, который хотел бы, чтобы его называли метамеханизмом.
– Ну вот, теперь встретили.
– А вы что, разве?
Эх, Валентин.
– На весьма невысоком уровне. Я заместитель секретаря комсомольской организации в нашем институте. Почему бы и нет – мы подчиняемся Академии, так что власть райкома на нас не распространяется, а чем больше ученых возглавляют комитеты комсомола в институтах, тем больше у нас, по сути, самоуправления. Такая вот метамеханика. Так что, рассказывать вам про говядину?
– Валяйте.
– Так вот, дело в том, что до настоящего времени закупочный цены, которую государство платит колхозам за мясо, не хватало, чтобы покрыть расходы на его производство. На каждой корове они теряли деньги. Произвести 100 килограммов пригодного для употребления мяса стоит 88 рублей, а государство им за это платило 59 рублей 10 копеек. Поэтому курс на увеличение производства мяса ни к чему не привел. У колхозов не было никакого стимула этим заниматься. Но если розничная цена на говядину поднимется но 30 %, а та часть, которая идет фасовщикам и оптовикам, останется прежней, тогда государство сможет платить колхозникам 90 рублей за 100 килограммов. И они тут же, прямо с завтрашнего дня, начнут получать прибыль, доходы у них поднимутся. А это хорошо, ведь колхозники – самая бедная часть населения в Советском Союзе.
– Ну да, но ведь это для них хорошо, а для всех остальных плохо.
– Нет, для потребителя тоже будут преимущества. В магазинах появится гораздо больше говядины. Да, знаю, знаю, людям не на что будет ее покупать, – но я же говорю, в каком-то смысле это ведь не так уж и плохо. Между можешь себе позволить то, что нельзя достать, и не можешь себе позволить то, что можно достать, разница если рассуждать логически, небольшая. Правда?
Слова человека, который не ходит за покупками, подумала она.
– По крайней мере, так уровень производства говядины вырастет, а это важный первый шаг, если мы хотим добиться, чтобы говядина была дешевой и при этом лежала в магазинах. Будь у нас оптимальное ценообразование, тогда, как только уровень производства мяса поднимется, стоимость единицы продукции упадет, а с ней автоматически и цена в магазинах.
– Но оптимального ценообразования у нас нет.
– Нет. Это просто еще одно административное новшество, введенное по старинке.
– Значит, эти двое там празднуют что-то другое, а не победу всех этих дел, о которых вы мне тут рассказали.
– Да нет, можно сказать, что как раз это. Понимаете, если идея в том, чтобы получить цены, которые могут быть важными факторами в народном хозяйстве, тогда это можно считать шагом в нужном направлении. Более того, – он понизил голос, чтобы усилить впечатление, – это признак того, что наши политические аргументы в пользу активного ценообразования способны выиграть в споре.
– Эти ваши гении настаивали на увеличении цены?
– Такие рекомендации давали экономисты по всему Советскому Союзу, но мы, конечно, прибавили им весу.
Внезапно она поняла, что слышит человека средних лет, которым скоро – скорее, чем ему представляется, – станет Валентин. Хороший преподаватель, но не без самомнения, склонен к тому, чтобы окружать себя взятым напрокат достоинством. Эх, Валентин…
– Ладно, – с этими словами она подняла полную до краев рюмку спиртного, что налил ей Леонид Витальевич. – За кареглазых ребят и дорогую говядину.
Она выпила до дна.
Валентин неопределенно улыбнулся.
– Смеетесь надо мной, – начал было он, но тут его позвал из дома Шайдуллин, и он вскочил. – Но вам-то известно, – продолжал он, замешкавшись, – что вам новую цену платить не придется? Вы теперь в специальном академическом списке. Дешевое мясо, дешевое масло, дешевые яйца, а по праздникам консервы из лосося.
Когда Валентин ушел, никто из сидевших на ступеньках не спешил втягивать ее в беседу. Она прислонилась щекой к прохладной деревянной опоре крыльца и стала неотрывно глядеть в поблескивающую тьму, слушать кузнечиков. Возможно, думала она, дело тут в этом ощущении, будто все гигантские предметы в этом мире больше не стоят твердо на земле, по крайней мере в твоем воображении, а подпрыгивают на месте, послушные, как мыльные пузыри, – оттого и переживания себе подобных воспринимаешь так же легко. Но кто она такая, чтобы так говорить? Если она и обладает иммунитетом к этой конкретной мечте, то не из-за каких-то своих особых достоинств. У нее есть собственный профессиональный взгляд на вещи, который в некотором смысле позволяет ей отойти еще дальше от каждодневного человеческого сочувствия, когда она смотрит через призму своей науки. И она тоже верит в мир, который возможно свести – в одном измерении его существования – к информации; только в ее случае главнейшей схемой является информация генетическая, а не информация вычислительной цепи. А стоит ее увидеть, стоит отодвинуть занавес видимого мира и осознать, что люди суть лишь временные носители древней информации, вырисовывающейся при свете дедуктивного фонарика науки, смутно, но достаточно ясно, чтобы понять: она огромна, сложна и медленно меняется по собственным неизменным правилам, направляясь в далекое будущее, – стоит этому произойти, как все законы и планы настоящего, преисполненного сознания собственной важности, покажутся по сравнению с этим суетными ужимками и прыжками. Темное послание, отправленное из прошлого в будущее; темная армада, плывущая сквозь время. Темные массы, движущиеся в темноте. Темная вода. Темные волны океана.
– Не будите ее, – сказала девушка с лентой. – Не видите, что ли, она устала.
В ухо ей загудела труба.
– Здравствуйте! – Это был Костя. Он поднес завитую металлическую штуку к губам и прогудел снова. – Извините, что я так долго. Никак не мог найти, у кого бы ее одолжить.
Новый взрыв.
Она дико огляделась. Угольки вечеринки еще светились, но два-три часа короткой летней ночи успели пройти. В небе стояла луна, обжигая этот пригород понарошку своим ясным серебром; у нее на щеке остались вмятины.
– Нет, в самом деле, – сказал Леонид Витальевич, появившись на крыльце, встрепанный, скорее похожий на курицу, чем на ворону. – В самом деле, Костя. Зачем так громко? Пойдите куда-нибудь на улицу. Унесите ее – подальше, в лес унесите.
– Извините, профессор, – вполне дружелюбно сказал Костя. – Ну, так что вы скажете насчет небольшого концерта под деревьями?
– Прекрасная идея, только такому сумасшедшему могла прийти, – откликнулся Валентин, подойдя, чтобы посмотреть, что происходит. Он и девушка с лентой обхватили друг друга руками за пояс. – Давайте так: всех соберем, послушаем эту твою штуку, а потом – к морю, восход встречать.
– Море, – глупо произнесла она.
В голове у нее нарисовались очертания Азии, как в атласе для детей: их нынешнее положение отмечено флажком, где-то посередине этого пятна, на полпути поперек и почти на полпути книзу – дальше от океанского берега человеку невозможно находиться.
– Вы, похоже, действительно еще не успели осмотреться, – сказал Костя.
На его лице на миг появилось раздражение.
– Никто ничего не говорите, – скомандовал Валентин. – Пусть это будет сюрприз.
Гитарист, девушка, опирающаяся на его плечо, сонные гости, вышедшие из дома, – по тротуару в лунном свете растянулись человек девять или десять. Она шла с Костей, зевая. Они пересекли широкий проспект, обрамленный недостроенными многоквартирными домами, – окна без стекол зияли, как черные дыры в серебре. Насколько видел глаз, вокруг ничто никуда не двигалось, словно яркий взор луны пригвоздил землю, заставив замереть. Костя что-то напевал себе под нос. Она раздраженно подумала, интересно, долго ли ей еще потребуется симулировать интерес к музыке, чтобы не страдало мужское самолюбие. Домой идите, приказала она своим ногам, но они продолжали шагать вместе с группой по безмолвному городу, мимо магазинов, мимо кинотеатра, мимо гостиницы. Чувство легкости прошло. Она ощущала одну усталость. А лунный свет казался ей до странности подавляющим. Он сиял достаточно сильно, позволяя предметам отбрасывать тени, накидывая поверх дурашливости бледную, суровую определенность. Мама, почему лунный свет отличается от солнечного? Иногда недостаточно отличается. “Что я здесь делаю?” – думала она.
Но тут они снова вошли под деревья, и луна отступила, как прежде солнце, превратилась в далекий источник, лишь процеживающий пятнышки света в полутьму внизу. Под соснами и березами ночь опять обрела неопределенность. Черные фигуры идущих скользили между черными мачтами, черными брусьями птичьей клетки. Кто-то засмеялся. В смолистом воздухе распространялся легкий шелест – неизвестного происхождения, неизвестного назначения. То там то сям из-за прорехи в пологе на усыпанной листвой земле возникал пятнисто-бледный пятачок, и в одном из них они остановились, сгрудившись вокруг Кости; его труба, когда он поднял ее, сделалась абстрактным узлом блеска и тени.
– Товарищи, – пропел Валентин, – перед вами…
– Заткнись, – сказал Костя, – а то я забуду, что хочу сыграть. “Синее на зеленом”, – объявил он. – Автор – Майлз Дэвис. – Он кивнул ей. – Вот это мне нравится.
