Текст книги "Страна Изобилия"
Автор книги: Фрэнсис Спаффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Мешковатые костюмы-двойки – не самый подходящий выбор наряда для властителей дум; и все же именно таковыми в идеале полагалось быть аппаратчикам, правившим Советским Союзом в бо-е. Ленинское государство сделало ставку на то же, на что двадцатью пятью веками раньше ставил Платон, высказывая предположение, что просвещенные умы, обладающие абсолютной властью, будут служить народу лучше, нежели презренные политиканы республик. На бумаге СССР и был республикой, по сути – огромной многонациональной федерацией республик, и его конституции (их было несколько) гарантировали его гражданам всевозможные гражданские права. Но на деле советская система относилась к понятию прав глубоко отрицательно, если понимать под ними какие-либо намеки на то, что 200 миллионам мужчин, женщин и детей, населяющим Советский Союз, следует независимо сосредоточиться на 2оо миллионах разных направлений, в которых все они будут вести поиски счастья. Это было общество с единой программой счастья, которую провозгласили научной, а следовательно – как сообщили народу, – столь же неоспоримой, сколь земное тяготение. Истоки этой программы лежали в важнейшем открытии, которое можно было приравнять к торжественному обнародованию единой логической системы истории человечества. Затем в нее были внесены уточнения, она была систематизирлвана, упрощена и, наконец, сведена к набору набитых в голову принципов, причем все это – без какого-либо ущерба для ее полноты и значимости.
Для ее выполнения те, в кого вложили необходимые знания, были уполномочены действовать напрямую, без ограничений, налагаемых законами или какими-либо моральными устоями былых времен. Так, наряду с номинальными государственными и общественными структурами и существовали партия, иерархия которой затмевала все прочие иерархии, а организационная схема отражала подлинную нервную систему страны. На каждом заводе, в каждом армейском подразделении, на каждом факультете вуза, в каждом горсовете был свой партком, сотрудниками которого были люди, на бумаге не всегда превосходящие по должности солдат, профессоров, заведующих или функционеров, среди которых они работали, но которые, по сути, обладали неограниченной властью направлять, подталкивать, дезориентировать, угрожать, вмешиваться, отменять. На самом верху эта система была явной. Президиум, управлявший Советским Союзом, не был кабинетом министров. Это был Президиум ЦК КПСС – это была вотчина Первого секретаря, вождя, главного среди властителей дум СССР. Иногда Первый секретарь являлся одновременно Председателем Совета министров СССР, иногда нет. Это было не так уж важно. Номинальная должность предсовмина была второстепенной ролью, симпатичной побрякушкой, висящей на шее у настоящей власти.
Обычным аппаратчикам, разумеется, не разрешалось философствовать в свободное время по собственному починуИдеологический курс устанавливали наверху и спускали вниз в форме решений съездов и газетных передовиц – “партийную линию” требовалось лишь воплощать в жизнь. Но, возвращаясь к властителям дум, аппаратчикам, даже тем, кто занимал низшие должности, многое оставляли на их собственное усмотрение; вернее, они обязаны были импровизировать. Им приходилось принимать бесконечные, быстрые, неоспоримые решения о судьбе стоящих перед ними людей. Теория у них в головах была всеобщей по своему распространению; всеобщей полагалось быть и их компетенции. Они действовали во имя будущего человечества, которое им предстояло построить, став сейчас, в настоящем, специалистами по человеческой природе. В этом смысле даже самые безжалостные из них работали с людьми в профессиональном смысле. Они выступали в качестве двигателей прогресса, устроителей, цензоров, соблазнителей, искателей талантов, комиков, психологов, судей, палачей, вдохновленных ораторов, воспитателей, а время от времени даже политиков – представителей народа, донося до внимания центра заботы своих избирателей. Их власти намеренно была придана эта черта: она должна была быть неограниченной, должна была обладать весом всего начинания, за ней стоящего, в каких бы непредвиденных ситуациях эти царьки ни оказались. При Сталине был период, когда их начали заменять органы безопасности, но Хрущев восстановил верховенство аппарата. Для мешковатых костюмов имелась и другая причина. Прежде, в бурные времена, на заре ленинского государства, партийные деятели обозначали свою власть, используя прямую символику силы. Они носили кожаные куртки и кавалерийские шинели, держали револьверы на виду. Позже, в сталинские времена, партийные стали одеваться скромно и строго – почти по-военному. Сам Сталин предпочитал простые гимнастерки без знаков различия; в самом конце жизни, когда его превозносили как стратегического гения Великой Отечественной, он полюбил носить разукрашенную форму пряничного генералиссимуса. Теперь же, наоборот, символику использовали подчеркнуто гражданскую, управленческую. Костюм партийного работника 60-х годов заявлял о том, что его владелец – не солдат, не милиционер. Он – человек, который может отдавать приказы солдатам и милиционерам. Властители дум снова обосновались наверху.
Однако советский эксперимент столкнулся с точно теми же трудностями, что встретили на своем пути почитатели Платона еще в V веке до н. э., когда попытались сформировать философские монархии для Сиракуз и Македонии. Тут требовалось правление вооруженной до зубов добродетели – точнее, в случае ленинизма, не совсем добродетели, но некого ее аналога, намеренно выведенного за рамки этики, жестокого в сознании собственной правоты. Мудрость следовало поместить туда, где она сможет быть безжалостной. Однако, стоило такую систему создать, как качества, необходимые для того, чтобы преуспеть в ней, стали куда ближе к безжалостности, чем к мудрости. Старые большевики, составлявшие ленинское ядро, и присоединившиеся к ним социалисты вроде Троцкого часто были людьми высокообразованными, знавшими несколько европейских языков, поднаторевшими в схоластических традициях марксизма; эти качества они сохраняли даже тогда, когда убивали, лгали, мучили и наводили страх. Это были специалисты по общественным наукам, которые считали, что принципы требуют от них вести себя подобно бандитам. Но их преемники-выдвиженцы, которые пришли им на смену в ЦК в 30-e, – не были ни величайшими альтруистами советского общества, ни наиболее принципиальными его гражданами, ни наиболее щепетильными. Они были наиболее честолюбивыми, властными, склонными к манипулированию, корыстолюбивыми, лицемерными – люди, чья приверженность большевистским идеям была неотделима от сопутствующей им власти. Постепенно их верность идеям становилась орудием все в большей и большей степени, все более и более определялась тем, что эти идеи могли позволить им ухватить обеими руками. На партийных встречах в верхах начиная с 30-х годов царило отчаянное сквернословие; это было вызвано стремлением показать, что теперь у руля стоят люди практические, люди от сохи – и к тому же настоящие русские, а не эти сомнительные читатели Бальзака с непонятными иностранными фамилиями. Матерщина по ходу собраний стала традиционным явлением – кисейным барышням тут было не место.
Удивительно в некотором смысле то, что большевистского идеализма хватило так надолго. Свои идейные обязательства Сталин воспринимал чрезвычайно серьезно. В кремлевской библиотеке он проводил время в основном за чтением. Он разглагольствовал на темы лингвистики, генетики, экономики, правильного написания истории, потому что считал, что осмысленное принятие решений является задачей власти. Его сотрудники тоже, как правило, дорожили своими собраниями марксистской литературы. После смерти Сталина Молотов жаловался, в частности, что Хрущев, отправив его послом в Монголию, заставил его расстаться с личной библиотекой. Хрущев, в свою очередь, тоже изо всех сил старался говорить, как великий теоретик, каким, словно по мановению волшебной палочки, человек становился, всеми правдами и неправдами пробившись к должности Первого секретаря. Ему это давалось с еще большим трудом, однако переход к утопии к 1980 году был его собственной затеей, как и идея мирного соперничества с капитализмом. Он не был циником. Мысль о том, что он, возможно, самозванец, глубоко его беспокоила – он все возвращался к ней, высказывая свои переживания вслух, принародно, постоянно отрицая то одно, то другое. Один скульптор посмел сказать ему, что он не понимает искусство; он набросился на него: “Был я шахтером – не понимал, был я политработником – не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю. Для кого же выработаетеСталин был бандитом, на самом деле мнившим себя ученым-социологом. Хрущев был бандитом, надеявшимся, что он – ученый-социолог. Однако неотвратимо приближался момент, когда идеализму предстояло еще немного прогнить – тогда к власти в Советском Союзе пришли бандиты, лишь строившие из себя ученых-социологов.
В 1964 году Хрущева окружали лишь люди, которых назначил он сам. Поначалу ему приходилось делить власть с другими уцелевшими членами ближайшего сталинского окружения. Пользуясь поддержкой маршала Жукова и армии, Хрущеву с Маленковым и Молотовым удалось арестовать и уничтожить самого опасного из своих коллег, главу НКВД при Сталине, насильника Берию. Затем с помощью Жукова Хрущев перехитрил Маленкова с Молотовым. Затем он снял Жукова и после этого был волен распоряжаться самостоятельно. Соперников, с которыми он некогда боролся за место сталинского любимца, уже не было. Остался один его союзник – Микоян. Хрущев ввел в Президиум новых людей из ЦК, аппаратчиков с биографией, похожей на его собственную. Половина из них были выдвиженцами, другая – тоже выдвиженцами, но послевоенного времени. Поэтому, оглядывая зал заседаний – Брежнев, Косыгин из Госплана, Андропов, Подгорный, восходящие звезды Шелепин и Кириченко, министр культуры Фурцева, – он видел людей, которых лично поднял на вершину власти. Он создал их. Они были его ставленниками.
Однако они начинали его бояться. Не опасаться за свою личную безопасность – подобный страх он изгнал из верхов советской политики; нет, дело было в том, что его горячие искренние убеждения теперь заставляли его рисковать все больше и больше, причем с вещами именно того порядка, к которым относился мешковатый костюм-двойка – партийная форма. Он давал пугающе конкретные, пугающе доступные проверке обещания экономического характера, и до расплаты за эти обещания оставалось всего шестнадцать лет. Не исключено, что на помощь придут математики, помашут над Госпланом своей кибернетической волшебной палочкой, однако пока темпы роста продолжали потихоньку снижаться. Хрущев принародно устроил огромную шумиху по поводу реформы сельского хозяйства, его любимые инициативы не сходили с газетных страниц; теперь же засуха и падение урожайности подтолкнули Советский Союз к грани, за которой начинались хлебные карточки, и заставили тратить драгоценную инвалюту на импорт пшеницы в унизительных количествах – десять миллионов тонн. Он пытался подпихнуть весы стратегического баланса, разместив ракеты на Кубе; в результате едва не вспыхнула мировая война. В нем все росло и росло недовольство, нетерпение, недоумение. “Казалось бы, я как первый секретарь могу что угодно изменить в стране, – сказал он Фиделю Кастро. – Черта с два! Какие меры ни предлагаю, ни пытаюсь претворить в жизнь, все остается по-старому. Россия – что твоя квашня с тестом”. Это тесто продолжало сопротивляться, а он умел лишь одно: и дальше применять те же методы, все более и более лихорадочно, все более и более суматошно, провозглашая новые курсы, перетряхивая верховный состав, возясь и пересматривая, вплоть до вмешательства в сами основы существования властителей дум. Он без всяких видимых на то причин разделил партию на отдельные части, сельскохозяйственную и промышленную. Он поговаривал о том, чтобы проводить выборы на партийные должности – правда, только на низшие – по многокандидатурной системе. Одновременно он все меньше прислушивался к другим. Он высмеивал своих коллег не скрываясь. Он послал Микояна, у которого тогда умирала жена, на Кубу, а потом не явился на ее похороны. Он терял одного сторонника за другим, рассеянно отталкивая их от себя, пока к октябрю 1964 года за столом Президиума не сформировалось подавляющее большинство, выступавшее за его отставку.
Оставался вопрос: что делать с его обещаниями?
Однажды говорила о себе репа:
– Я, репа, с медом хороша!
– Поди прочь, хвастунья! – отвечал ей мед. – Я и без тебя хорош.
1. На понижение. 1964 год
“ЗИЛ” растворился в ночи, знакомые охранники -
Я тоже. Капитан из нового наряда остановил его на мокрой траве у двери гаража.
– Вы же шофер, так ведь? – сказал он. – Нечего вам тут смотреть.
Он все равно рванул дверь гаража, посмотрел на голый бетонный пол, где прежде стоял “ЗИЛ”. Теперь, когда черная громада машины не заполняла собой пространство, его стол с инструментами на фоне задней стены казался маленьким. А машина была замечательная. Сделана под “кадиллак эльдорадо”. На такой ездили всего три человека на всю страну. А стало быть, он, когда возил начальника, был одним из всего троих, кому доводилось чувствовать, когда жмешь на газ, этот нарастающий клекот шестилитрового двигателя, одним из всего троих, кому разрешалось вести эту хромированную громадину по специальной полосе шоссе. Точнее, это раньше так было.
– Жалко, – сказал капитан.
Шофер взглянул на него, предполагая, что тот испытывает удовольствие, смешанное с безразличием, – так посторонние обычно наблюдают, как падают с высот великие, а вместе с ними и их окружение, когда приходит пора расплачиваться за прежнее царствование. Однако тот, кажется, не особенно злорадствовал.
– Вот-вот должны новую прислать взамен. Уже есть распоряжение.
В будке охранников появились новые лица, да еще у вход, ной двери в сам дом околачивалась парочка людей, которых он не знал. Но самое странное было то, какая этим утром стояла тишина. Воздух почти не двигался, только дул легчайший осенний ветерок. Трепетали стоявшие вдоль дорожки у высокой желтой стены березы. Трепетали упавшие наземь листья вишневых деревьев, красные, печальные. Московский шум за стеной казался дальше обычного. В те дни, когда начальник тут ночевал, через день в это время из дома уже вырывался бы вихрь бурной деятельности. Никита Сергеевич уже стоял бы на ступеньках, глядя на часы, с пулеметной скоростью диктуя что-нибудь стенографистке, а супруга в это время поправляла бы ему галстук, а к толпе вокруг него подтягивались бы, пройдя через калитку в высокой желтой стене, люди из обслуги других шишек в жилищном комплексе для руководства, чтобы улучить минутку с ним, пока он не уехал в Кремль. А машина поджидала бы его у лестницы, мурлыча, сияя безупречным лаком, маня мягкой кожей, готовая к поездке. Начальник любил, чтобы ровно в 8.30 уже отъезжали; так всегда и было, даже в самую зиму, даже в мороз, когда шофер поднимался в полседьмого в темноте, твердой, как железо, чтобы разогреть паяльной лампой мотор “ЗИЛа”. Но сегодня двери дома стояли закрытыми. Многочисленные телефоны внутри молчали. Один из новых сотрудников безопасности, стоявший тут, даже курил – может, не знал, насколько начальник не переносит запах. А может, знал, но плевать хотел.
– Ага, ну вот, – сказал капитан.
Шлагбаум поднимался. В ворота просунулась длинная, черно-серебристая штука. “Чайка” – не так уж плохо. Машина хорошая. Сделана под “паккард патришн”. Не совсем то, что “ЗИЛ”, не такая широкая, не поражает своим появлением, решетка радиатора закрывает весь перед, от крыла до самых фар. Не такой государственный флагман, как “ЗИЛ”. Но все равно силы в ней есть, крупная. Если на “ЗИЛах” ездило самое высшее начальство, то “чайка” была на ступеньку пониже, ковер-самолет для остальных членов Президиума и для районных начальников. Эмблема, символизирующая птичьи крылья, сияла, раскинувшись по решетке радиатора. Большой черный капот между выгнутыми углублениями для фар тянулся назад, все дальше и дальше. Нет, правда, могло быть и хуже, “чайка” всего 10 км/ч не дотягивала до предельной скорости “ЗИЛа”; все равно достаточно, чтобы почувствовать металл в полете.
За рулем был знакомый парень из автохозяйства: вылез, отведя глаза, как только подписали бумаги, тут же отошел в сторону, как от зачумленного. Шофер не обратил на него внимания, заботливо принял машину, завел “чайку” в гараж. Потом провел ревизию. Прищурился на натертые поверхности, проверил шины. Обнаружил кусочки облупленной краски рядом с хромированной полосой, которая шла по бокам, падая и снова взлетая, словно чайка, на задних дверцах. Боковые панели и задние крылья были забрызганы осенней грязью. Снизу небольшая коррозия от соли, ничего особенно страшного. Он поднял капот. Зажигание работает нормально, V-образный восьмицилиндровый двигатель с виду немножко сношенный; опять-таки ничего страшного, однако за “чайкой” любовно не ухаживали, это было ясно. Прислали прямо из общего автохозяйства. Ну ладно, подумал он, надо помыть, натереть, сменить масло – это как минимум. А там посмотрим. Он натянул свой комбинезон.
Лежа на спине под машиной, он вдруг почувствовал, как его вежливо похлопывают по лодыжке. Он выскользнул наружу. Это снова был капитан из охраны, с тем же безразличным выражением; однако с ним вернулся и парень из автохозяйства – он открыто ухмылялся.
– Извини, – сказал капитан. – Новые указания.
Он закончил менять масло – пришлось, иначе “чайку” нельзя было выводить, – и стал смотреть, как ее увозят, как она подымается и ныряет на возвышении у будки охраны, как мелькает последний отблеск ее черного бока, когда она выворачивает на Воробьевское шоссе.
– Передумал кто-то? – спросил он.
– Похоже на то, – ответил капитан.
Вместо “чайки” ему пригнали “волгу”. Она тоже была черная – но какая огромная разница. Эта машина в основном предназначалась людям, которые сами себя возили: третьим секретарям обкомов, председателям райкомов, заводским бухгалтерам. Тысячи таких использовали в качестве такси. Их даже народу продавали, надо было только дожить до момента, когда до тебя дойдет очередь. Шофер долго глядел на нее. Машина неплохая. Сделана под “форд крестлайн”. Но по сравнению с “ЗИЛом” – консервная банка. Потом, кто знает, кому ее доверят водить – может, и не ему.
– Товарищ капитан, – официальным тоном начал шофер, – разрешите спросить, принято ли решение о личном составе?
– Я ничего не слышал.
Шофер подумал, сказал:
– Извиняюсь, можно?
Капитан кивнул. Шофер снял комбинезон и вошел в дом через вход для обслуги. Может, к тому времени, когда он вернется, “волга” уже превратится в “москвич”. А то и в велосипед.
В кухне он обнаружил повариху в состоянии неестественной бездеятельности: она сидела на стуле у стола и взирала на остатки семейного завтрака, судя по виду, почти не тронутого. Когда-то она готовила тут еду для банкета по случаю семидесятилетия начальника. Сооружала канапе для президента Финляндии и министра иностранных дел Китая. Ей доставались лучшие объедки в стране: то, что ел Никита Сергеевич, два вечера спустя ел ее муж.
– Ничего не слышала? – спросил шофер.
– Нет, – ответила она.
Может, у нее другое положение, не как у него. Она готова для Никиты Сергеевича с 54-го года, он возил его с 48-го, однако не исключено, что она останется в доме, а он отправится за самим, или наоборот.
– Выпить не найдется? – задал он вопрос наудачу.
– В буфете, – сказала она. – И мне тоже налей.
Они опрокинули по рюмке.
– Говорят, он даже не сопротивлялся, – сказала она. -
Сдался, да и все.
Шофер крякнул. Как все это пойдет, этот так называемый выход на пенсию, никто не знал. Прежде такого практически не случалось. Высокие начальники умирали на посту, или их арестовывали. Такого, чтобы они выходили на пенсию и отступали в тень, не бывало – во всяком случае раньше. Все понимали, что в прошлом, стоило человеку упасть, он тащил за собой всех домочадцев, жену, родственников, референтов, обслугу – все они вращались в водовороте вокруг стока, куда провалился их вождь; но эта новая участь – насколько тут засасывает? Что станется с ними со всеми, раз начальник решил не сопротивляться?
От выпивки хотя бы притупилась острота тревоги. Он снова вышел из дома. “Волга” стояла все там же. Он догадывался, что таким образом кто-то хотел что-то продемонстрировать. Недавно поднялась шумиха, когда начальника потянуло на экономию и он попытался урезать количество машин экстра-класса в распоряжении аппаратчиков; теперь у всех кадров средней руки будут “волги”, “волги”, “волги”, повсюду, по всей стране. Посмотрим, как тебе самому это понравится, вот что они хотели сказать.
Помыть ее, что ли, эту чертову машину? Он как раз доставал ведро, как вдруг входная дверь дома открылась, и все собравшиеся во дворе обернулись посмотреть. Вышел начальник с сыном, который поддерживал его под локоть, словно поводырь. Лицо у Никиты Сергеевича посерело, вид у него был пораженный – мышцы вокруг глаз и рта одрябли. Двигался он неуверенно. Шоферу он всегда казался воплощением власти: толстый указательный палец, когда он что-то объясняет, тычет в воздух, а то и в плечо собеседника; голос в любом помещении звучит громче всех. Внезапно на его месте оказался толстый старик. Толстый и нерешительный. Штаны у него были поддернуты на живот, как у крестьянского деда, приехавшего в город. Шофер кинул сухую замшевую тряпку, которую держал в руке, в пустое ведро; она ударилась о днище с сердитым стуком.
К самому подскочил капитан охраны. Он был гораздо выше Никиты Сергеевича, но с уважением склонил голову.
– Доброе утро, Никита Сергеевич, – сказал он. – Мельников, ваш новый комендант. Вы меня не помните, я работал в правительственной ложе во Дворце спорта. Я вас там часто видел. Какие будут распоряжения? – Он помахал рукой в сторону “волги”. – Может быть, на дачу съездить хотите?
– Здравствуйте, – медленно произнес начальник и пожал Мельникову руку. – Работа вам скучная досталась. Я же теперь бездельник. Не знаю, чем себя занять. Вы со мной от скуки помрете. А вообще-то вы правы. Чего тут сидеть? Поехали.
Тут все они набились в “волгу”, Хрущев с сыном, инженером по самолетам, на заднем сиденье, Мельников впереди, рядом с шофером. В “волге” было порядочно места, но меньше, чем в представительской машине, и когда туда влезли четверо мужчин, стало казаться, что машина забита под завязку. Все сидели в тесноте, Никита Сергеевич к такому не привык. Шофер видел в зеркальце, как он поводит плечами, поглядывает по сторонам, удивленно, как животное в незнакомом загоне. Шофер возился с ключами. По правде говоря, он успел привыкнуть к “ЗИЛу” с его замечательной автоматической коробкой передач. Он уже давненько не водил машину с ручным переключателем. Он старался изо всех сил, но, когда выруливал через арку на Воробьевское шоссе, раздался скрежет. Да и капот был гораздо короче, чем тот, к которому он привык, притом более покатый. Прямо перед собой, буквально сразу за скачущим оленем – эмблемой ГАЗа, Он видел каждую трещину в асфальте. И чувствовал тоже: у “волги”, в отличие от “ЗИЛа” с “чайкой”, рессоры не такие хорошие, дорожное покрытие ощущается. За угол, к перекрестку, где на Мосфильмовской улице царил предсказуемый сюрреализм – сегодня тут группа статистов, одетых в эсэсовскую форму, болтала с дамами в бальных платьях с локонами. А он застрял на светофоре! Стартер бесплодно пыхтел, он все жал на дроссель, и двигатель завелся, лишь когда снова загорелся красный. Дождавшись зеленого, “волга”, освободившись, рванула вперед, выдав очередь унизительных чихов.
– Что за хуйня, – пробормотал он, имея в виду не только перекресток.
– Полегче, – резко взглянул на него Мельников.
– Да оставьте его в покое, – сказал начальник с заднего сиденья.
Потом – по мосту через реку, на север, за город. Внезапно он засомневался, ехать ли по специальной полосе, но Мельников не изменился в лице, не дал никакого сигнала, так что он перемахнул через белые линии – границу привилегий – и нажал на газ. “Волга” разгонялась, жалобно скуля.
На даче Мельников вежливо попытался идти позади Хрущевых, когда они отправились гулять по любимому маршруту Никиты Сергеевича, но начальник позвал его вперед. Шофер, прислонившись к машине, наблюдал за тем, как они перешли ручей, потом зашагали по кукурузному полю соседнего совхоза. Руки Никиты Сергеевича поднялись, он начал жестикулировать – наверняка читал Мельникову лекцию о том, как правильно выращивать кукурузу. Он стал самим собой. Но потом резко уронил руки, снова съежился. Через минуту он повернул назад, зашагал в бледном свете осеннего солнца к машине. Двое других последовали за ним, не так быстро, Мельников – с внимательно склоненной головой.
Никита Сергеевич прислонился к машине рядом с шофером.
– Никому я теперь не нужен, – сказал он в воздух. – Что же мне делать без работы? Как же мне жить?
Невыносимо было видеть его таким подавленным. Шофер вытащил сигареты.
– Курить не желаете, Никита Сергеевич?
– Я должность потерял, а не мозги, – рявкнул начальник. – А ну убери это говно.
Так-то лучше.
