Текст книги "Страна Изобилия"
Автор книги: Фрэнсис Спаффорд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
А она была так зажата со всех сторон, что и руки поднять не могла.
– Извини, сестренка, – сказал обладатель большого подбородка, пытаясь стряхнуть пепел с ее плеча на пол.
– На кой мне твое извини, ты, болван косорукий! А ну, убери с меня эту гадость. Ой, да ты на мое пальто посмотри, ты ж мне его насквозь прожег…
… а это значит, думал он, что метод наверняка можно применить ко всей советской экономике в целом. Он понимал, что подобное невозможно при капитализме, где у всех заводов разные владельцы, одержимые конкуренцией друг с другом, на которую они попусту тратят средства. Там некому рассуждать систематически. Капиталисты не захотят обмениваться сведениями о своих производственных процессах; какая им от этого выгода? Потому-то капитализм слеп, потому-то он движется на ощупь, спотыкаясь во тьме. Он похож на организм, лишенный мозга. Но здесь – здесь возможно планировать, рассматривая всю систему как единое целое. Экономика – чистый лист бумаги, на котором пишет здравый смысл. Так почему же ее не оптимизировать? Все, что ему потребуется, – это убедить соответствующие органы власти прислушаться к его словам.
Предположим, что во всей советской экономике можно добиться ежегодного прироста на 3 % – общий прирост рассчитать нетрудно. Это быстро сложится в огромную сумму. Через каких-нибудь десять лет страна будет в полтора раза богаче по сравнению с тем, что было бы без этого прироста. Золотой век, обещание которого слышалось в слаженном гуле каждой производственной линии, но которому еще предстояло освободить мир от нужды, наступит быстрее, чем можно было надеяться, – золотой век, обещанный партией, однако не сразу, а лишь когда будет завершена вся тяжелая работа по строительству, если не считать его символических форм, вроде “Советского шампанского”. Если смотреть из будущего, когда любые товары, какие только можно себе вообразить, потекут из индустриального рога изобилия в головокружительном количестве, то нынешний момент времени в самом деле будет выглядеть скудным, убогим, тесным, задыхающимся от теней, и оправданием ему будет лишь то, что он вызвал к жизни. Если смотреть оттуда, где царит изобилие, сегодняшний день будет трудно представить. Он будет казаться не вполне реальным, абсурдным временем, когда люди без каких-либо явных причин обходились без вещей, которые человечеству вполне под силу произвести, и жизнь не цвела так, как это заведомо возможно. Сегодняшний день будет походить всего лишь на бледный, неубедительный вариант настоящего мира, еще не рожденного. И он способен приблизить этот час, думал он, чувствуя, как голова идет кругом. Он окинул взглядом вагон и увидел, как ко всему и ко всем, кто тут находится, прикасаются грядущие преобразования, как проходящая по всему рябь создает новые, более благородные формы, как коробка, громыхающая в сторону Крестовского острова, становится обтекаемым бесшумным эллипсом, наполненным золотым сиянием, как одежды женщин оборачиваются расшитыми шелками, военная форма превращается в серебристо-серые изделия портняжного искусства, а лица – лица по всему вагону расслабляются, с них сходят вызванные заботами морщины и всяческие отметины, оставленные зубами нужды. Он может этому помочь. Он может помочь сделать так, чтобы это произошло, по три дополнительных процента за раз, пускай ему уже стало ясно, что для создания необходимых динамических моделей потребуется колоссальная работа. Не исключено, что на эту работу уйдет вся жизнь. Но он способен ее сделать. Он способен настроить весь советский оркестр, если ему дадут возможность.
Левый ботинок у него протекал. Непременно надо раздобыть где-нибудь новую обувь.
2. Предсовмин. 1959 год
Какая долгая дорога… Трудно было спать под раздирающий рев турбопропеллеров, да еще в голове роились тревожные, беспокойные мысли, но под конец он задремал, и шум каким-то образом проник вслед за ним в далекие края забвения, все пульсировал, колотился в ушах, пока он торопился из комнаты в комнату, блуждая по недостроенному дворцу, возведенному (как он с удовольствием заметил) по крупнопанельному методу, который он рекомендовал в своем выступлении, посвященном архитектуре; а когда он проснулся, они летели высоко над Атлантикой, и в иллюминатор лился такой яркий утренний свет, что глазам было больно. Он поморгал, ослабил пояс брюк. Сиденье из искусственной кожи сделалось липким. Зашевелились, оживая, и сопровождающие, принялись вытягиваться по стойке “смирно”, заметив, что его глаза открыты. Но ему ничего не требовалось. Все приготовления были закончены. Сидевшая рядом с ним Нина Петровна не двигалась, однако он знал: стоит ему обернуться к ней, и она встретит его взгляд, серьезная, готовая выслушать все, что бы ни пришло ему в голову. Она была такой всю их совместную жизнь, каждую ночь, каждое утро, в любой семейной ситуации – понимала важность его работы. Он наклонился к окошку и прижался щекой к холодному стеклу, посмотреть, что внизу. На широком сером море колыхались, то исчезая, то появляясь, несколько белых шапок. Среди них подпрыгивала маленькая черная точка, на расстоянии, впереди по курсу, виднелась другая; траулеры, подумал он, растянувшиеся по морю, – так решила служба безопасности, когда он сказал им, что флот привлекать не нужно.
– Долго еще? – спросил он.
– Около часа до побережья Канады, Никита Сергеевич, а оттуда еще два до Вашингтона, – с энтузиазмом откликнулся переводчик, молодой Трояновский.
Хороший парень, сам немного похож на американца в этой своей рубашке с застегнутым воротничком. Видно: ему не терпится начать работать, хочет показать, на что он способен. Правильное отношение, подумал он. Почти как у меня. Он потер глаза и оглядел самолет. Из двигателей неслась та же оглушительная музыка. Стоящие в проходе ребята из КБ Туполева по-прежнему внимательно вслушивались в нее через наушники, склонившись над электрическим прибором, – это, как ему объяснили, было что-то вроде стетоскопа для самолетов. То, что они слышали в переплетающихся потоках шума, судя по всему, не вызывало у них тревоги. С другой стороны, он толком не понимал, что они смогли бы сделать в том маловероятном случае, если бы самолет на самом деле внезапно лопнул в воздухе по швам. Тогда небо заполонили бы падающие генералы с дипломатами, и он в своем летнем костюме несся бы среди них вниз, к волнам, словно пасхальное яйцо, но гораздо тяжелее.
– В “Ту-114” мы уверены настолько, насколько можно быть уверенными, – сказал ему сам Туполев. – Просто дело в том, что конструкция новая, мы ее еще дорабатываем, а тут датчики на корпусе аппарата показали нечто такое, чего мы не ожидали. Поэтому я хотел бы, с вашего разрешения, послать своего сына – проследить за работой двигателя.
– Это ни к чему, – ответил он. – Подумают еще, будто он заложник какой-то!
– Что вы, Никита Сергеевич, вопрос так не стоит. Просто хочу вам доказать, что мы в самолете уверены.
Самолет был больше любого из американских пассажирских авиалайнеров. Самолет был неотразим. Так что Туполев– младший отправился прокатиться за компанию – вот он, тут как тут, с остальными техниками: чувствует, как на нем замер сонный взгляд, и поднимает глаза; и явно не знает, какое выражение ему следует натянуть на лицо. Он его не обвинял. Как правильно вести себя, если ты не заложник? Особенно в такой ситуации, в которой еще несколько лет назад, что уж там, парень действительно стал бы заложником или, по крайней мере, гарантией. Он нахмурился. Сын Туполева моментально опустил глаза.
Какая долгая дорога. Какой долгий путь пройден, думал он, с тех пор, как он сам был шустрым мальчуганом, мальчуганом на угольной шахте, с самодельным мотоциклом, с тремя рублями в кармане по пятницам, со взъерошенными белыми, как утиный пушок, волосами. (Их-то уж давно нет в помине.) Какой долгий путь пришлось пройти всей стране, чтобы достичь этого момента. А все добыто с трудом, немалой ценой. Этот прекрасный самолет – не чей-то там подарок. Мы его сами построили, вытащили из ничего, благодаря собственным силам и настойчивости. Они нас пытались раздавить, снова и снова, но мы не дались. Беляков прогнали. Попов выкурили из их церквей, а главное – у народа из головы. Избавились от лавочников, бессовестных ворюг, которые во все суют свои грязные руки, каждое нормальное дело превращают в мошенничество. Вытащили крестьян в XX век – трудное это было дело, жестокое, не обошлось без голодных годов, но иначе никак, надо было грязь с сапог соскрести. Поняли, что среди нас есть саботажники и враги, и поймали их, хотя сами от этого на время обезумели: нам повсюду виделись враги и саботажники, от этого пострадали наши братья и сестры, близкие друзья и честные товарищи. Потом пришли фашисты, началось кровавое месиво, топтать их – это вам не фунт изюму, повсюду разруха, но что делать, когда к тебе в дом вламывается банда убийц? Да и Хозяин тоже хорош. Замечательный ум, ясный, но к тому времени он, говоря начистоту, рехнулся, стал целые народы двигать по карте, словно шахматные фигуры, заставлял нас сидеть с ним ночи напролет, пить эту мерзкую водку, пока в глазах двоиться не начнет, а сам все наблюдал. Нет, я не отрицаю, что были ошибки, по сути, я-то, если помните, так и говорил. Зато мы все время строили. Строили все время: фабрики и шахты, дороги шоссейные и железные, города малые и большие, и все сами, без всякой помощи, никакие миллионеры или воротилы нам не указ. Мы сами все сделали. Сами народ читать научили, научили любить культуру. Десятки миллионов послали в школы, миллионы – в институты и техникумы, чтобы у них было то, чего никогда не было у нас. Сами создали этих мальчиков и девочек, нынешнюю молодежь. Сами делали грязную работу, чтобы им в наследство оставить чистый мир.
Зато теперь, думал он, настало время, когда за все это нам воздастся. Войны кончились, враги отступили, ошибки исправлены. Сорок два года прошло с революции, и наконец установилась новая общественная система. Вся наша молодежь другой жизни никогда и не знала. Они ни разу не видели, чтобы мимо них проехал богач в карете, ни разу не видели частной лавки. И вот наконец появляется возможность выполнить все обещания, которыми кормили народ в голодные годы. Вот и отлично, думал он, мы ведь не просто так обещали, мы никого не пытались надуть, однако всему есть пределы – нельзя же вечно сидеть на таких харчах. Из обещаний каши не сваришь. Некоторые товарищи, похоже, считают, что можно обойтись красивыми словами и красивыми идеями, думают, что человечество доберется до счастья на чистом энтузиазме. Нет уж, товарищи, извините, мы с вами разве не материалисты? Мы с вами разве не из тех, кто может обойтись без сказок? Если уж коммунизм не в состоянии обеспечить людям жизнь лучше, чем капитализм, то он лично не видит, какой тут смысл. Лучшая жизнь – в самом простом, практическом смысле: чтобы лучше стали еда, одежда, дома, машины, самолеты (вроде этого), чтобы лучше было ходить на футбольные матчи и играть в карты, и сидеть на пляже летом, чтобы детишки плескались в волнах и можно было попивать из бутылки что-нибудь холодненькое. Больше денег, чтобы их можно было тратить, – или же пускай будет мир, в котором деньги больше не нужны для распределения хороших товаров, потому что хороших товаров столько, что так и сыплются из этого, как он там называется, из этой штуки вроде рожка, переполненного фруктами. Рог изобилия. К счастью, все самое трудное уже почти сделано. Тяжелые грузы таскать уже почти закончили, приходилось и поднимать, и толкать, и – что скрывать – подгонять народ пинками и руганью, вот так и заложили фундамент хорошей жизни, создали собственный рог изобилия, из которого нынче льются и сталь, и уголь, и электричество, которые нам так необходимы. Все крупные дела сделали. Осталось только с мелкими разобраться. Пора использовать то, что уже построено, чтобы превратить жизнь из борьбы в удовольствие. Мы же на это способны. Раз смогли произвести миллион тонн стали, то сможем произвести и миллион тонн чего угодно. Надо только сосредоточиться и так повернуть этот наш рог изобилия, чтобы он не только швеллеры выплевывал, но чтобы из него рекой потекли еще и граммофоны. Хватит жертвы приносить. Пришло время вареников со сметаной – старая сказка о пире, который никогда не закончится, только на этот раз ставшая былью, сбывшаяся при свете дня, причем с помощью науки.
По его мнению, это уже начиналось. Посмотреть хоть на людей на улице: вся старая одежда за последние несколько лет исчезла. Не видать больше ни заплаток, ни чиненых вещей. Все одеваются в красивое, новое. У детей зимние пальто, неношеные. У людей на руках часы, совсем как его собственные, хорошие стальные часы Куйбышевского завода. Куча народу переезжает из этих жутких коммуналок, где одна уборная на четыре семьи, а за пользование плитой драться приходится, в новенькие панельные многоэтажки. Конечно, до конца еще далеко. Кому же лучше знать, как не ему. Он-то видел цифры, подготовленные экономистами. Советский рабочий по-прежнему получает около 25 % дохода среднего американца, даже если прибавить сюда деньги, и весьма немалые, выделяемые государством на все те вещи, которые в Америке стоят денег, а в Советском Союзе даются бесплатно. Но видел он и другие цифры, те, которые демонстрируют, что за последнее десятилетие, если считать год за годом, рост советской экономики составлял 6 %, 7 %, 8 % годовых, тогда как в Америке он в лучшем случае достигал каких-нибудь 3 %. Он был не тот человек, чтобы просто так радоваться графикам, однако этот его порадовал, когда он понял, что, если Советский Союз будет, опираясь на более эффективную плановую экономику, попросту поддерживать те же темпы, линия, отображающая советское благосостояние скоро пересечет линию, изображающую благосостояние Америки, а потом, не пройдет и каких-нибудь двадцати лет, взлетит выше нее. Он видел победу на ватманском листе. Это доказано. Это должно произойти. Потому-то он и принял приглашение президента Эйзенхауэра. Это испытание, и дело не только в переговорах с богатейшим, сильнейшим капиталистическим государством на планете, это еще и испытание сравнением. Готовы ли они померяться силами: советский образ жизни против американского? Готовы ли они дать людям хоть краем глаза взглянуть на масштабы задачи, стоящей перед ними? Он считал, что если верить в лучшие времена, если положиться на тот график, то и вести себя надо соответственно. Обязательно надо как-то проявить свою убежденность. Люди ведь заслужили право на капельку доверия. Вот он в этом году дал добро на Американскую выставку в парке “Сокольники”, потому что доверяет советским гражданам, которые собираются ее посетить. Пусть увидят лучшее, на что способны американцы. Пусть увидят, с кем соревнуются. Пусть увидят то, что в скором времени ожидает и их самих, это и многое другое – теперь уже недолго осталось. Пусть собака увидит лису. Пусть нагуляют аппетит к будущему. Может, идей каких наберутся. Всегда хорошо учиться у американцев.
Так что да, он считал, что они готовы. “Догнать и перегнать”, как любил повторять Хозяин. “Догнать и перегнать”. Стратегия та же самая. Разница в том, что теперь это больше чем цель. Теперь это действительно происходит. Соответственно, он собирался сделать американцам предложение и полагал, что американцы его примут. С какой стати им отказываться? Предложение было такое. Поскольку великий спор между капитализмом и социализмом носит характер экономический, почему бы не вести его именно так, а не военным путем? Почему бы не относиться к нему, как к гонке: посмотрим, кому лучше удастся обеспечить обычного человека на пляже холодным напитком? Две стороны могут сосуществовать, одновременно соревнуясь. Боевую готовность можно отменить (да и генералы перестанут съедать такую часть госбюджета, что тоже будет кстати). История может двигаться вперед мирным образом. Капиталисты, естественно, полагают, что их система самая лучшая. Они, естественно, ожидают, что выиграют это соревнование – в этом-то вся прелесть. Так почему бы им не согласиться? От капиталистов потребуется лишь успокоиться и признать, что мир уже поделен на две половины, одна из которых им больше не принадлежит. Придется им привыкнуть к мысли о том, что Польша, Китай, Венгрия и все остальные сделали выбор в пользу другого образа жизни и обратно не вернутся. Иногда американцы, кажется, это понимали; иногда, как ни странно, нет. Взять хотя бы визит Никсона в Москву два месяца назад, когда открылась выставка. “Давайте соревноваться в достоинствах наших стиральных машин, а не в мощи наших ракет”, – сказал он, вице-президент Соединенных Штатов, правая рука самого Эйзенхауэра! Отлично! И все равно на той же самой неделе, когда правая рука Соединенных Штатов была протянута в знак дружбы, левая рука делала жесты, которые, извиняюсь, в приличном обществе словами не опишешь. Как раз в тот самый момент Конгресс США объявил “Неделю порабощенных наций” и принялся называть Советский Союз тираном, а его союзников – рабами. Нет уж, если американцы хотят мира, такого рода оскорбления придется прекратить. Он ехал в Америку предлагать мир, а уж принимать его или нет – дело американцев. Их дело, снимут ли они эмбарго на торговлю. Если они рассчитывают, что он встанет на колени, то они ошибаются. Выпрашивать он ничего не станет – нет, никогда.
Хозяин, конечно, всю эту затею с поездкой не одобрил бы. Хозяин всем им давал понять, что он единственный, у кого хватит духу и ума пойти против мировых господ. “Без меня капиталисты вас превратят в фарш, – говорил он. – Без меня они вас утопят, как котят”. Говорил: “Эх, Никита Сергеевич! Ты стараешься, как можешь, но разве ты можешь, как нужно?” Он вспомнил тот раз, когда Хозяин на заседании, прямо перед всеми, вытянул свой толстый, желтый от табака палец и трижды сильно стукнул его между глаз, словно дятел, раздраженно долбящий по дереву. И тот раз, когда Хозяин выколотил угольки из своей трубки на его лысую макушку, страшно горячие; еще горячее вспыхнул он от стыда, когда вспомнил это – ведь он тогда считал, что Хозяин имеет на это право, и восхищался им ничуть не меньше. Конец тебе, скотина, сказал он той вспомнившейся улыбке. Прощай.
– Товарищ Хрущев!
– Что? Близко уже?
– Совсем близко, подлетаем, но, похоже, есть одно осложнение. Вы же знаете, нас перенаправили на военный аэродром в Вашингтоне, потому что в аэропорту полоса недостаточно длинная. Ну вот, а теперь у них, похоже, нет такого трапа, чтобы доставал до наших дверей, так что они нам по радио сообщают, что вам, наверное, придется спускаться по лестнице. Мы им пока не ответили.
– Да они что, издеваются? С самого начала хотят нас дураками выставить?
– Вряд ли, товарищ Хрущев. Так получается, что наш “Ту” выше от земли, чем средний американский самолет. Тут действительно все дело в размерах.
– А, ну понятно, – сказал он, внезапно развеселившись. – Так вы им скажите, что размер – это не главное; главное, как ты с ним управляться будешь. Нет, я серьезно: скажите, что, раз они за советской техникой угнаться не могут, то пожалуйста, мы готовы слезть в Америку по этой их лестнице. В общем, постарайтесь подипломатичней, но так, чтоб они поняли. И нечего тут морщиться, Громыко, я тебя вижу. Будет тебе дипломатия, сколько твоей душе угодно. Я даже мизинец отставлять начну, если они свой лучший фарфор выставят. Значит, так, все внимание. Где та копия вымпела с лунного зонда? Нужно, чтоб наготове была, Эйзенхауэру хочу вручить. Ну как, все готовы?
Америка оказалась жарким зеленым полем, посверкивающим золотом галунов и серебром музыкальных инструментов, и он стоял тут, прямой, как штык, рядом с президентом, глаза пощипывало, а капиталистический оркестр тем временем исполнял советский гимн. Америка оказалась караваном низких черных машин, с урчанием двигающихся по широким улицам между рядами зрителей: одни хлопали и улыбались, другие – нет. Америка оказалась длинным банкетным столом в Белом доме, на котором разновидностей ложек было больше, чем в музее ложек, столом, окруженным лицами: все вежливо повернуты к нему и к его верному эхо, Трояновскому, все напрягаются, словно силятся расслышать голос, доносящийся издалека, или звук, слишком высокий для их ушей. “В настоящее время вы богаче нас, – сказал он. – Но завтра мы станем так же богаты, как вы. А послезавтра? Еще богаче! Ну и что тут такого?” Вопреки его ожиданиям слушатели, кажется, не были очарованы этим откровенным, в капиталистическом духе, высказыванием. Какие-то музыканты в углу заиграли песню под названием “Зип-а-ди-ду-да”. Слов ее объяснить никто не мог. Америка оказалась полетом в президентском вертолете над Вашингтоном. Далеко внизу проплывали дома, вроде дач, только каждый стоял на отдельном зеленом квадратике в сетке зеленых квадратиков. Все с виду аккуратные, они сияли на сентябрьском солнце новенькой краской, новенькими крышами, как будто только что вынутые из оберточной бумаги. “Приличные дома, хорошие, удобные”, – сказал Эйзенхауэр. Потом вертолет кинулся вниз и завис в воздухе над шоссе, над самым потоком машин: они пихались, все одновременно пытались проехать, толкали друг дружку, прижавшись бампером к бамперу, от них шли удушливые выхлопы. “Час пик!” – рявкнул президент. “Он говорит, все на работу едут”, – перевел Трояновский. Некоторые машины были с открытым верхом, и внутри виднелись водители, все поодиночке, сидящие на пухлых сиденьях, широких, словно кровати. Одна машина была розовая. Показать собаке лису, напомнил он себе. Показать собаке лису.
Америка оказалась поездом, идущим в Нью-Йорк, специально выделенным для советской делегации. Он читал о Нью-Йорке в знаменитой книге Ильфа и Петрова “Одноэтажная Америка”, где говорилось об их путешествиях по стране, и теперь ему не терпелось посмотреть, изменилась ли она с тех пор, как ее посетили два советских писателя– юмориста, перед самой Великой Отечественной войной. Пока поезд грохотал по странной местности, где перемежались городские постройки и дикая природа, его сотрудники разложили на столе перед ним тексты сегодняшних речей, и они прошлись по ним, что-то изменили, добавили новые фразы. Еще у них были вырезки из американских газет с отчетами о вчерашних событиях, конструктивные по тону, но местами явно провокационные – чувствовалось желание принизить его в глазах американской публики. Их фотографы, похоже, специально подлавливали людей врасплох, снимали их с раскрытым ртом или с унизительным выражением лица. Нина Петровна увидела фотографию, которая показалась ей чрезвычайно нелестной, до того там преувеличивалась ее полнота.
– Если б я знала, что такие снимки будут, не поехала бы, – сказала она.
– Извините, – заметил один из сотрудников, – но это, по– моему, не вы.
Они изучили фото. Так и оказалось.
– А-а-а, – сказала она.
Эйзенхауэр прислал в качестве своего представителя человека по имени Генри Кэбот Лодж, американского посла в ООН. Ему предстояло сопровождать их в течение всей поездки.
– Вы воевали, мистер Лодж? – спросил он.
– Да, сэр, воевал.
– Можно узнать, в каком звании?
– Я был генералом с одной звездой – полагаю, в вашей армии это называется “генерал-майор”.
– А! Я тоже воевал, генерал-лейтенантом был. Значит, я вас старше по званию, – пошутил он, – вам положено подчиняться моим приказам!
Американец улыбнулся и отдал честь.
– Генерал-майор Лодж для несения службы прибыл, – сказал он.
Лодж был известный антикоммунист и идеологический противник, но все равно важно было установить с ним хорошие отношения.
Поезд проезжал через Балтимор, Филадельфию и Джерси– Сити, Америка поворачивалась к нему видом сзади: вагоны скользили поперек улиц и позади рядов зданий из красного кирпича. Он смотрел и размышлял. Это было все равно что смотреть на человека, который повернулся к тебе спиной, и пытаться угадать, что у него в карманах. Он видел ржавые пожарные лестницы, приделанные к зданиям сзади, электропровода, толстыми гирляндами петляющие от стены к стене. Он видел резервуары-нефтехранилища, видел, как горят в черном дыму резиновые шины на пустыре, видел щиты с рекламой безделушек и сигарет. Американцам, похоже, нравились неоновые вывески, они висели не только в каких-то важных, официальных местах, но повсюду, где их можно было приспособить: фиолетовые, зеленые, красные – шум, гам, неразбериха. Трояновский перевел ему кое-какие: “Мотель”, “Гольф без правил”, “Авто Джека. Выгодно”. Иногда вид из окна приводил в замешательство, оборачиваясь девственным лесом, как будто к Америке прямо в ее мегаполисы запускала свои побеги сибирская зелень. Иногда попадались игрушечные ландшафты, где все деревья стояли наманикюренные, а трава была гладкая, как бархат в кремовую и изумрудную полоску. Здесь, объяснил мистер Лодж, состоятельные американцы собираются поиграть в гольф того рода, где правила все-таки есть. Но вообще колоссальное пространство вдоль железной дороги было занято дачами, аккуратно расставленными среди зелени. Казалось, американцам хочется упорядочить сельскую местность на городской манер: увидев во сне лес, они проснулись и аккуратно устроили себе сон наяву. Повсюду шли знаменитые широкие дороги, не такие забитые, как Вашингтонская окружная, но все равно машин везде было много. Поезд проехал по мосту; там была “заправочная станция”; молодые люди в красно-белых кепках в самом деле суетились вокруг машины, ожидающей у бензоколонки, проверяя двигатель и протирая окна, совсем как у Ильфа и Петрова.
Потом пейзаж сделался гуще, снова стал индустриальным, и на горизонте впереди выросли легендарные очертания Манхэттена. Поезд нырнул в длинный туннель, притормозил и, уже не выходя на свет, остановился у платформы, где стеной, словно пшеница на поле, стояли высокопоставленные лица и полицейские. Так вот он, значит, какой, Нью-Йорк. Из Ильфа и Петрова ему было известно, что это не типичный для Америки город, что во всех остальных населенных пунктах дома в основном одноэтажные, не взмывают ввысь на пятьдесят этажей. Но вот он приехал сюда, где здания скребут небо, – в штаб-квартиру врага, в мозговой центр капитализма, в место, где сконцентрированы и блеск, и нищета. Высматривая блеск, высматривая нищету, он шел по Пенсильванскому вокзалу с Лоджем, свитой сопровождающих, корпусом советской прессы, фалангой американских журналистов и мэром Нью-Йорка. Вокзал, как он рад был отметить, не представлял собой ничего особенного; сам он возводил и лучше, гораздо лучше, когда руководил строительством Московского метрополитена. Однако каньоны между небоскребами, по которым катил автомобильный кортеж, были поразительные, в самом деле поразительные, и он оглядывался вокруг с намеренной небрежностью, чтобы не вытягивать шею, как деревенщина какая-то. И здесь по улицам выстроились граждане. И здесь одни махали, а другие вели себя иначе.
– Что это за звуки такие: “у-у-у”?” – пробормотал он, обращаясь к Громыко.
– Это, Никита Сергеевич… неодобрительные выкрики.
– Правда? Вот же грубияны! Зачем тогда было меня приглашать, если они меня видеть не хотят?
По пути в “Уолдорф-Асторию” среди зевак он заметил небольшую белую тележку и человека в белом фартуке.
– Что это он там делает? – спросил он Трояновского.
– Это он продает людям еду на обед, товарищ Хрущев. Готовит американское блюдо…
– Да знаю я! Это же лоток с гамбургерами. Вы, наверное, еще слишком молодой, чтобы помнить, но у нас такие были до войны в Москве и в Ленинграде. Микоян ездил со специальным заданием, чтобы разузнать все о пищевой промышленности, в основном во Францию, набраться у них опыта по части шампанского, но и сюда тоже, вот и привез нам кетчуп, мороженое и гамбургеры. Вы посмотрите! Смотри, Громыко! Отличная идея. Берет плоскую котлету из рубленого мяса – уже нарезано, нужного размера – и тут же жарит. Пара секунд – и готово. Засунет между двух кусков хлеба – они тоже уже нарезаны, круглые, все как надо, – потом добавит кетчупа или горчицы из вон тех бутылок, прямо тут справа, чтобы дотянуться легко было. И готово блюдо. Никаких тебе очередей. Совсем как производственный конвейер. Эффективный, современный, здоровый способ накормить людей. Потому-то он нам понравился, потому мы устроили такое же в некоторых парках. Наверное, нужно опять так сделать. Интересно, а почем у них гамбургеры?
– Могу спросить у мистера Лоджа.
– Да откуда ему знать? Это же еда для рабочих!
– Полагаю, сэр, около пятнадцати центов, – сказал Лодж, когда ему передали вопрос.
– Так дешево? Наверняка они большие льготы получают, – предположил Громыко.
– Нет! – торжествующе заявил предсовмин. – Никаких льгот! Это же Америка! Неужели непонятно: сам факт, что тут этот лоток с гамбургерами, означает, что кто-то рассчитал, как добиться прибыли, продавая их по пятнадцать центов. Если бы капиталист – владелец лотка не получал прибыли при такой цене, он бы этим заниматься не стал. В этом-то и есть секрет всего, что мы тут видим.
– Не совсем так, – сказал Лодж после неизбежной паузы. – Стремление к прибыли – это еще не все. У нас ведь существует такая вещь, как сфера общественных услуг. У нас существует система социального обеспечения!
– П-ф-ф, – он помахал рукой перед лицом, словно пытаясь отогнать насекомое.
– А мне было показалось, что вы нами восхищаетесь, – в голосе Лоджа прозвучало любопытство.
Ответа не последовало.
Конечно, он восхищался американцами. В Англию поедешь – кругом сплошные брюки ручного пошива. Во Франции – сыр от коров, жующих траву на каком-то отдельно взятом склоне. Разве можно устроить изобилие для всех на такого рода основе, мелкомасштабной, старомодной? Нельзя. Зато американцы все понимают правильно. Из всех капиталистических стран Америка ближе всего находится к Советскому Союзу и делать пытается то же самое. У них советский взгляд на вещи. Они понимают, что строгать и шить вручную – наследие прошлого. Они понимают: если обычным людям предстоит жить так, как в старину жили короли и купцы, то потребуется новый тип роскоши, обычная роскошь, построенная на товарах, выпускаемых миллионами единиц, так, чтобы хватило на каждого. И как у них здорово получается! Их колоссальная индустриальная продуктивность – это же только начало. Они обладают каким-то гениальным умением подстраивать успехи массового производства под желания людей, делать так, чтобы фабрики доставляли людям их желания в маленьких обыденных упаковках. Они великолепно умеют производить вещи, которые нужны: либо вещи, про которые ты знаешь, что они нужны, либо такие, про которые выясняется, что они нужны, как только ты узнаешь об их существовании. Их управляющие и конструкторы каким-то образом ухитряются обгонять желания людей. Взять тот же гамбургер: так аккуратно, так просто. Он был создан человеком, который относился к этому как к важной жизненной миссии: придумать такую еду, которую можно держать в руке, есть на ходу, прямо на улице. Причем это для Америки не исключение, а правило. Стоит посмотреть на витрины их магазинов, на рекламу в их журналах, и всюду увидишь ту же страсть к практичности. Бутылки с кока-колой подогнаны к руке среднего человека. Перевязочные средства продаются упаковками: розовые латки, на каждую уже нанесен клей, как раз такой, который держится на коже.
