Текст книги "Люсьен Левен (Красное и белое)"

Автор книги: Фредерик Стендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 49 страниц)

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

По приезде в Париж Дю Пуарье был глубоко поражен удивительной роскошью тамошней жизни. Вскоре им овладело ужасное, необузданное желание насладиться всем этим великолепием. Он видел, что г-н Берье вызывал восхищение дворянства и крупных собственников, а г-н Пасси был крупнейшим дельцом и знатоком бюджета; огромное большинство французов – тех, кто хочет иметь короля-чурбана, и притом обходящегося не очень дорого, или президента, – вовсе не было представлено.

«Оно еще долго не будет представлено, так как не может избрать депутата. Я приехал сюда на пять лет. Я хочу быть французским О'Коннелем или Корбеттом. Я ни перед чем не остановлюсь и завоюю себе видное и своеобразное положение. У меня может появиться соперник только тогда, когда все офицеры национальной гвардии станут избирателями… быть может, лет через десять. Сейчас мне пятьдесят два года, а там видно будет… Я скажу, что они заходят слишком далеко, я дам подкупить себя за хорошую постоянную должность и почию на лаврах».

Обращение нового святого Павла совершилось в два дня, но претворить свои планы в жизнь было ему нелегко; он обдумывал их целую неделю. Самым существенным было – не поступиться религией.

Наконец он нашел программу действий, достойную понимания широкой публики. «Речи верующего» пользовались в прошлом году большим успехом, он сделал их своим евангелием, представился г-ну де Ламенне и разыграл перед ним пылкрго энтузиаста. Не знаю, оплакивал ли свою славу знаменитый бретонец, увидя своего последователя столь дурного тона, но ведь сам он из поклонника папы превратился в любовника свободы. У нее обширное, немного ветреное сердце, и она часто забывает спрашивать у людей: «Откуда вы?»

Накануне в палате, преследуемый смехом всех правых и грубыми остротами буржуазной аристократии, он все-таки умудрился жестами и мимикой заставить собрание выслушать его речь – удивительный образец эготизма.

– Я понимаю, что на меня будут нападать за мою манеру излагать свои мысли, жестикулировать, всходить на эту трибуну. Все это несправедливо. Да, господа, я впервые увидел Париж в пятьдесят два года. Но где я провел эти пятьдесят два года? В глуши провинции, в замке, окруженный лестью слуг, нотариуса, угощая обедами местного священника? Нет, господа, я провел эти долгие годы, знакомясь с людьми самых разнообразных общественных положений и помогая бедным. Получив в наследство несколько тысяч франков, я, не задумываясь, израсходовал их на свое образование.

Окончив в двадцать два года университет, я стал доктором, но у меня не было и пятисот франков. Теперь я богат, но я отвоевал это состояние у деятельных и достойных соперников. Я заработал это состояние не тем, что дал себе труд родиться, как мои прекрасные противники, но визитами, за которые получал сначала по тридцать су, потом по три франка, наконец, по десять франков, и, к стыду моему, признаюсь вам: у меня не было времени научиться танцевать. Пусть теперь господа ораторы, умеющие хорошо танцевать, нападают на бедного деревенского врача за то, что ему не хватает грации. Действительно, это будет великолепная победа! В то время как они в Атенее или во Французской академии брали уроки красноречия и искусства говорить, ничего не говоря, я посещал хижины в горах, покрытых снегом, и учился узнавать нужды и желания народа. Я представляю здесь сто тысяч французов, лишенных избирательных прав, с которыми я говорил в своей жизни; огромнейший недостаток этих французов заключается в том, что они ничего не смыслят в изысканных манерах.

. .

Однажды Люсьен, к своему крайнему удивлению, увидел, что в его кабинет входит г-н Дю Пуарье, имя которого он заметил среди избранных депутатов. Со слезами на глазах Люсьен бросился ему на шею.

Дю Пуарье был смущен. Он колебался в течение трех дней, прежде чем прийти к Люсьену в министерство, он страшился этой встречи, сердце его учащенно билось, когда он велел доложить о себе Люсьену. Он боялся, как бы молодой офицер не узнал о той странной сцене, которую он подстроил, чтобы заставить его уехать из Нанси. «Если он об этом знает, он меня убьет». Дю Пуарье обладал умом, тактом, склонностью к интригам, но, на его беду, ему самым прискорбным образом не хватало мужества. Его глубокие медицинские познания способствовали редкому во Франции малодушию, воображение рисовало ему тяжелые хирургические последствия удара кулаком или ловкого пинка в зад. Именно такого приема и опасался он со стороны Люсьена. Потому-то в течение десяти дней, проведенных в Париже, он не решался идти к Люсьену. Потому-то он предпочел увидеться с ним на службе, в общественном месте, где Люсьея был окружен канцелярскими служителями и писцами, а не у него на дому. За два дня перед тем ему показалось, что он увидел Люсьена на улице, и он тотчас же свернул в сторону.

«В конце концов, – подсказывал ему рассудок, – если уж суждено случиться несчастью (он подразумевал пощечину или пинок ногою), пусть лучше оно произойдет без свидетелей и в комнате, чем на улице. Живя в Париже, я должен буду рано или поздно встретиться с ним».

Словом, несмотря на свою скупость и страх перед огнестрельным оружием, хитрый Дю Пуарье купил пару пистолетов: они в эту минуту были у него в кармане.

«Весьма возможно, – убеждал он себя, – что во время выборов, вызвавших такое озлобление, господин Левен получил анонимное письмо, и тогда…»

Но Люсьен обнял его со слезами на глазах.

«Ах! Он все тот же», – подумал Дю Пуарье и испытал в этот момент чувство невыразимого презрения к нашему герою.

При виде его Люсьену показалось, что он в Нанси, в двухстах шагах от улицы, на которой живет г-жа де Шастеле. Дю Пуарье, быть может, совсем недавно беседовал с нею. Люсьен с умилением посмотрел на него. «Как! – удивился Люсьен. – Он совсем чистый! Новый сюртук, панталоны, новая шляпа, новые башмаки! Да это невиданно! Какая перемена! Как мог он решиться на эти ужасающие расходы?»

. .

Как все провинциалы, Дю Пуарье преувеличивал проницательность и преступления полиции.

– Это очень глухая улица. Что, если министр, которого я высмеивал сегодня утром, подошлет четырех молодцов, чтобы схватить меня и бросить в реку? Во-первых, я не умею плавать, а во-вторых, сразу же схвачу воспаление легких.

– Но эти четыре молодца имеют либо жен, либо любовниц, либо товарищей, если они солдаты; они разболтают об этом. К тому же неужели вы считаете министров такими подлецами?

– Они способны на все! – с горячностью возразил Дю Пуарье.

«Трусость неизлечима», – подумал Люсьен и пошел проводить доктора.

Когда они проходили вдоль ограды большого сада, страх доктора еще увеличился. Люсьен почувствовал, что у Дю Пуарье дрожат руки.

– Есть ли при вас оружие? – спросил Дю Пуарье. «Если я скажу ему, что у меня нет ничего, кроме тросточки, он способен упасть от страха и задержать меня здесь на целый час».

– Ничего, кроме пистолетов и кинжалов, – резко, по-военному ответил Люсьен.

Тут доктор совсем испугался: Люсьен слышал, как у него стучали зубы.

«Если этот молодой офицер знает о комедии с младенцем, которую я разыграл в передней госпожи де Шастеле, как легко ему здесь отомстить мне!»

Переступая через разлившуюся из-за недавнего дождя уличную канавку, Люсьен сделал немного резкое движение.

– Ах, сударь, – душераздирающим голосом закричал доктор, – не мстите старику!

«Положительно, он сходит с ума».

– Дорогой доктор, вы очень любите деньги, но на вашем месте я или нанял бы экипаж, или отказался бы от красноречия.

– Я сотни раз твердил себе это, – сказал доктор, – но это сильнее меня; когда какая-нибудь идея приходит мне в голову, я словно влюбляюсь в трибуну, я глаз с нее не свожу, я бешено ревную ее к тому, кто ее занимает. Когда все молчат, когда толпа, в особенности все эти красивые женщины, внимательно слушает, я чувствую себя храбрым, как лев, я способен сказать все что угодно. А вечером, после обеда, на меня нападает, страх. Я хочу снять комнату в Пале-Рояле. Об экипаже я тоже думал: они подкупят моего кучера, чтобы он опрокинул коляску. Хорошо было бы выписать кучера из Нанси; но когда он будет уезжать, господин Рей или господин де Васиньи посулят ему двадцать франков, чтобы он сломал мне шею…

Какой-то пьяница поравнялся с ними; доктор вцепился в руку Люсьена.

– Ах, дорогой друг, – сказал он минуту спустя, – как вы счастливы, что не знаете страха.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Однажды Люсьен, глубоко взволнованный, вошел в кабинет министра: он только что прочел ежемесячное донесение полиции, в котором министр внутренних дел сообщал маршалу, военному министру, что генерал Фари занимался пропагандой в Серее, куда его дней за десять до выборов в … послал военный министр, чтобы пресечь попытки либерального движения.

– Это чистая ложь. Генерал всем сердцем предан своему долгу, он обладает той честностью, которая свойственна людям лишь в двадцать пять лет. Жизнь ничуть не испортила его. Быть посланным с каким-нибудь поручением от правительства и сделать совершенно противоположное – да он пришел бы в ужас от такого поступка!

– Разве вы, сударь, были свидетелем событий, изложенных в донесении, которое вы обвиняете в неточности?

– Нет, граф, но я уверен, что донесение сделано каким-то недобросовестным человеком.

Министр собирался ехать во дворец; он с досадой вышел и в соседней комнате разбранил слугу, подававшего ему шубу.

«Я его понял бы, если бы он выиграл что-нибудь от этой клеветы, – подумал Люсьен, – но зачем эта злостная ложь? Бедняге Фари скоро исполнится шестьдесят пять лет; стоит начальнику канцелярии военного министерства невзлюбить его – и он воспользуется этим донесением, чтобы заставить выйти в отставку одного из лучших офицеров армии, человека редкой честности».

Чиновник, служивший генеральным секретарем у графа де Веза в префектуре, которую он возглавлял до того, как Людовик XVIII призвал его в палату пэров, находился сейчас в Париже. Люсьен на следующий день, увидев его в министерстве на улице Гренель, заговорил с ним о генерале Фари.

– Что может иметь против него министр?

– Ему казалось одно время, что Фари ухаживает за его женой.

– Как! Генерал? В его возрасте?

– Он развлекал молодую графиню, умиравшую от скуки. Но я готов держать пари, что между ними не было ничего похожего на близкие отношения.

– И вы считаете, что из-за такого вздорного повода….

– Ах, как плохо вы его знаете! Человека с таким самолюбием задеть нетрудно, а он ничего не забывает. Если бы у него была власть Карье или Жозефа Лебона, он, сводя свои личные счеты, велел бы гильотинировать человек пятьсот, из которых три четверти, не будь он министром, забыли бы даже его имя. Взять хотя бы вас самих: вы встречаетесь с ним ежедневно и, быть может, иногда даете ему отпор, но, обладай он верховной властью, я посоветовал бы вам поскорее оказаться по ту сторону Рейна.

Люсьен направился к г-ну Крапару, старшему начальнику королевской полиции, находившейся в ведении министра.

«Какие доводы приведу я этому мошеннику? – думал Люсьен, проходя по двору и коридорам, ведущим в управление полиции. – Истину? Невиновность генерала? Мою симпатию к нему? Все это одинаково смешно в глазах Крапара. Он сочтет меня ребенком».

Чиновник, относившийся с большим уважением к г-ну личному секретарю, потихоньку сообщил ему, что Крапар принимает двух-трех великосветских осведомителей.

Люсьен посмотрел в окно на экипажи этих господ. Он не заметил ничего особенного. Он видел, как они уселись в экипажи.

«Восхитительные шпионы, честное слово! – решил он. – У них самый изысканный вид».

Чиновник пошел доложить о нем. Люсьен в задумчивости последовал за ним. В кабинет г-на Крапара он вошел с веселым лицом.

После первых приветствий он сказал:

– Существует некий генерал Фари.

Крапар сразу стал серьезен и сух.

– Это человек бедный, но честный. Он каждый год выплачивает моему отцу из своего жалованья две тысячи франков. Когда-то отец имел неосторожность ссудить ему тысячу луидоров, из которых Фари остался еще должен около десяти тысяч франков. Таким образом, мы непосредственно заинтересованы в том, чтобы он прослужил еще лет пять.

Крапар продолжал хранить задумчивый вид.

– Я не буду с вами хитрить, дорогой коллега. Вы увидите сейчас письмо министра.

Крапар порылся минут пять в бумагах и наконец стал браниться.

– Черт возьми! Затеряли, что ли, мои черновики?

Вошел свирепого вида чиновник. Крапар на него накинулся.

Пока его бранили, этот человек принялся вновь просматривать дела, которые перелистал Крапар, и наконец сказал:

– Вот донесение номер пять от…

– Оставьте нас! – резко приказал Крапар. – Вот ваше дело, – спокойным тоном обратился он к Люсьену.

Он стал читать вполголоса.

– Так… так… так… А, вот! – И он прочел, отчеканивая каждое слово: – «Поведение генерала Фари было стойким, сдержанным; он весьма убедительно говорил с молодыми людьми. Его репутация честного человека сыграла большую роль». Видите? – сказал Крапар. – Так вот, дорогой, это вычеркнуто, вычеркнуто! А рукой его сиятельства написано: «Все шло бы еще лучше, но, к несчастью, генерал Фари за все время своего пребывания в Серее занимался пропагандой и говорил только о Трех днях».

Принимая это во внимание, дорогой коллега, я ничего не могу сделать, чтобы вернуть вам ваши десять тысяч франков. То, что вы сейчас прочли, было сегодня утром отослано военному министру. Берегитесь бомбы! – закончил он с грудным смехом.

Люсьен рассыпался в благодарностях и отправился в военное министерство, в отдел военной полиции.

– Меня спешно прислал министр внутренних дел: в последнее письмо включили черновой набросок, зачеркнутый министром.

– Вот ваше письмо, – ответил столоначальник, – я его еще не читал. Заберите его с собою, если хотите, но верните мне его завтра в десять часов, до начала работы.

– Если эта страница из середины, я предпочту исправить ее здесь.

– Вот вам ножик для выскабливания и сандарак; делайте, что вам угодно.

Люсьен сел за стол.

– Ну, как подвигается ваша большая работа с перемещениями в префектурах после выборов? У меня есть кузен жены, супрефект в …, для которого нам вот уже два года как обещали Гавр или Тулон…

Люсьен отвечал с видом живейшего интереса и так, чтобы столоначальник военной полиции почувствовал себя обязанным ему. Тем временем он переписывал средний лист документа, подписанного графом де Везом. Фраза, касающаяся генерала Фари, была предпоследней на обороте страницы справа. Люсьен постарался растянуть слова и строчки и сделал это так удачно, что пропуск семи строк, относившихся к генералу Фари, был совершенно незаметен.

– Я заберу наш листок, – сказал он столоначальнику, проработав три четверти часа.

– Пожалуйста, сударь, а если будет случай, я рекомендую вам нашего маленького супрефекта.

– Я посмотрю его бумаги и присоединю к ним свою рекомендацию.

«Я сделал для генерала Фари то, чего Брут не сделал бы для отечества».

Служащий дома Ван-Петерс, Левен и К°, уезжавший неделю спустя в Англию, отправил с почты, находившейся в двадцати лье от местопребывания генерала Фари, письмо, предупреждавшее его о ненависти, которую продолжал питать к нему министр внутренних дел. Люсьен не подписался, но процитировал две-три фразы из их разговоров с глазу на глаз, по которым славный генерал мог узнать автора спасительного сообщения.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Когда началась сессия, занятия Люсьена приобрели особый интерес. Г-н де Рамье, самый нравственный, самый фенелоновский из редакторов министерской газеты, недавно избранный на юге большинством двух голосов депутатом в Эскорбьяке, усердно ухаживал за министром и графиней де Вез. Его кротко-примирительное отношение к окружающему покорило г-на де Веза и почти покорило Люсьена.

«Это человек без определенных политических взглядов, – думал Люсьен, – который хочет примирить вещи несовместимые. Если бы люди были так хороши, как он их изображает, жандармерия и трибуналы были бы совершенно излишними, но его заблуждения объясняются его сердечной добротой».

Поэтому Люсьен принял его очень любезно, когда он утром пришел поговорить о делах.

После предисловия, выдержанного в прекрасном стиле и пересказ которого занял бы здесь добрых восемь страниц, г-н де Рамье признался, что с общественной деятельностью связаны весьма тягостные обязанности. Например, он поставлен в необходимость просить об увольнении г-на Турта, разъездного сборщика налогов, брат которого самым скандальным образом противился избранию его, г-на де Рамье. Все это было изложено с искусными предосторожностями, которые помогли Люсьену удержаться от безумного смеха, разбиравшего его с самого начала.

«Фенелон, требующий увольнения!»

Люсьен забавлялся, отвечая г-ну де Рамье в его собственном стиле; он притворился, будто не понял, в чем дело, затем сообразил, о чем идет речь, и безжалостно заставил современного Фенелона требовать увольнения бедняка-полуремесленника, содержавшего на свои тысячу сто франков жалованья себя, жену, тещу и пятерых детей.

Насладившись замешательством г-на де Рамье, которого несообразительность Люсьена заставила выразиться самым недвусмысленным, а следовательно, самым противным его кроткой морали и резко расходящимся с нею образом, Люсьен направил его к министру, дав понять, что пора окончить этот разговор. Тогда г-н де Рамье начал настаивать, и Люсьен, которому надоела слащавая физиономия этого шута, почувствовал большое желание ответить ему грубостью.

– Но не будете ли вы, сударь, любезны сами изложить его сиятельству, в каком ужасном положении я нахожусь? Мои доверители серьезно обвиняют меня в том, что я не исполняю своих обещаний, с другой стороны, самому настаивать перед его сиятельством на увольнении со службы отца семейства!.. Однако у меня есть обязанности и по отношению к своей собственной семье. Я облечен доверием правительства, меня могут призвать, скажем, в счетную палату, и тогда встанет вопрос о новых выборах. Как же я предстану перед своими доверителями, которые будут весьма удивлены, если поступки господина Турта не вызовут безусловного осуждения?

– Я понимаю, вы избраны большинством всего лишь в два голоса, и малейший перевес противоположной партии может в будущем оказаться роковым для вашей кандидатуры. Но, сударь, я стараюсь как можно меньше вмешиваться в выборы. Должен вам признаться, что многие стороны общественного механизма я считаю нужными, даже необходимыми, но ни за что на свете не хотел бы быть с ними непосредственно связан. Приговоры трибуналов должны приводиться в исполнение, но ни за какие блага в мире я не согласился бы взять на себя эту обязанность.

Господин де Рамье густо покраснел и понял наконец, что ему надо удалиться.

«Господин Турт будет уволен, но я назвал палачом этого новоявленного Фенелона».

Не прошло и четырех дней, как Люсьен обнаружил в папке дел первого отделения пространное письмо министра внутренних дел к министру финансов с просьбой предложить директору департамента косвенных налогов уволить г-на Турта. Люсьен вызвал к себе писца, очень опытного в выскабливании, и приказал ему всюду переправить фамилию Турт на Тарт.

Господину де Рамье пришлось потратить на хлопоты две недели, прежде чем он узнал причину, из-за которой задержалось увольнение. Тем временем Люсьен нашел случай рассказать сцену из «Тартюфа», разыгранную г-ном де Рамье у него в кабинете. Добрая г-жа де Вез замечала зло только тогда, когда ей его разъясняли и наглядно показывали. Она раз восемь заговаривала с Люсьеном о бедном чиновнике Турте, фамилия которого ее поразила, и два-три раза позабыла пригласить г-на де Рамье на обеды, даваемые второразрядным депутатам.

Господин де Рамье понял, откуда исходит удар, и постарался втереться в высшее общество, где и прослыл дерзким философом и крайне либеральным новатором.

Люсьен не вспоминал больше об этом плуте, пока маленький Дебак, угождавший Люсьену и завидовавший состоянию г-на де Рамье, не рассказал ему о происках последнего. Люсьен решил, что это уже слишком.

«Один плут клевещет на другого плута».

Он отправился к г-ну Крапару, начальнику министерской полиции, и попросил его проверить эти сведения. Г-н Крапар, бывший еще новичком в великосветских гостиных, не сомневался, что Люсьен находится в наилучших отношениях с графиней де Вез или по крайней мере близок к тому, чтобы занять положение, столь желанное для всякого молодого чиновника: положение любовника жены министра. Он с большим рвением принялся за дело Люсьена и через неделю принес ему любопытнейшее донесение обо всех разговорах, которые г-н де Рамье вел о г-же де Вез.

– Подождите минутку, – сказал Люсьен г-ну Крапару.

И он отнес безграмотные донесения великосветских сыщиков г-же де Вез, которая залилась румянцем. Она относилась к Люсьену с доверием и откровенностью, близкими к более нежному чувству; Люсьен это видел, но был так измучен своей любовью к г-же Гранде, что всякие отношения подобного рода внушали ему ужас. Один час спокойной езды шагом по Медонскому лесу – вот что казалось ему наиболее близким к счастью, с тех пор как он покинул Нанси.

В последующие дни Люсьен убедился в том, что г-жа де Вез действительно сердится на г-на де Рамье, а так как сердце в ней брало верх над светскими приличиями, она самым оскорбительным образом дала почувствовать свой гнев депутату-журналисту. Несмотря на ее душевную мягкость, у нее нашлись для современного Фенелона жестокие слова, и эти слова, без всяких предосторожностей сказанные в присутствии всей свиты, окружающей жену влиятельного министра, оказались роковыми для ореола добродетели и филантропии депутата-журналиста. Друзья сообщили ему об этом; в «Charivari» – газете, удачно извлекавшей выгоду из ханжества господ умеренных, появился довольно прозрачный намек.

Люсьену попалось на глаза письмо, в котором министр финансов, основываясь на сообщении директора департамента косвенных налогов, уведомлял, что среди чиновников, прикомандированных к департаменту косвенных налогов, г-н Тарт не числится. Но г-ну де Рамье удалось добиться от министра финансов, чтобы он сделал собственноручную приписку: «Не идет ли речь о господине Турте, служащем в Эскорбьяке?»

Через неделю граф де Вез ответил своему коллеге:

«Да, это действительно господин Турт, который вел себя недостойно и которого я предложил бы уволить».

Люсьен утаил это письмо и показал его г-же де Вез, которую все это дело в высшей степени интересовало.

– Как же нам поступить? – спросила она его с озабоченным видом, показавшимся Люсьену очаровательным.

Он взял ее руку и восторженно поцеловал.

– Что вы делаете? – упавшим голосом проговорила она.

– Я перепутаю адрес и поставлю на конверте этого письма адрес военного министра.

Через одиннадцать дней от военного министра пришел ответ, извещавший об ошибке. Люсьен отнес его г-ну де Везу. Чиновник, распечатывающий почту, завернул три письма, полученные в тот день из военного министерства, в большой лист оберточной бумаги, из которого он сделал то, что называется в канцеляриях бандеролью, и надписал сверху: «Три письма господина военного министра».

Люсьен в течение целой недели придерживал в запасе письмо военного министра, требовавшего передачи в его ведение конной муниципальной гвардии Парижа. Люсьен подменил им письмо, препровождавшее обратно бумагу относительно г-на Турта. У г-на де Рамье не было прямых связей в военном министерстве; ему пришлось прибегнуть к помощи пресловутого генерала Барбо, и только через полгода после своей просьбы г-н де Рамье сумел добиться увольнения г-на Турта; когда г-жа де Вез узнала об этом, она передала Люсьену пятьсот франков для этого бедного чиновника.

У Люсьена было штук двадцать подобных дел, но, как видите, нужно восемь печатных страниц, чтобы изложить все подробности этих пошлых интриг, а это слишком дорого.

Кроткая г-жа де Вез, движимая новым для нее чувством, о котором она сама не догадывалась, с удивительной решительностью заявила своему мужу, что каждый раз, когда в министерстве будет обедать г-н де Рамье, у нее будет головная боль, и она будет обедать у себя в комнате. После двух-трех попыток граф де Вез кончил тем, что вычеркнул имя г-на де Рамье из списка приглашаемых депутатов. Когда распространились слухи об этом происшествии, большая часть центра перестала подавать руку слащавому редактору министерской газеты. К довершению несчастья, г-н Левен-отец, значительно позже узнавший об этой истории благодаря болтливости Дебака, заставил своего сына рассказать ему ее со всеми подробностями; фамилия г-на Турта очень ему понравилась, и вскоре об этом происшествии заговорили в салонах высокой дипломатии. Г-н де Рамье, втиравшийся всюду, каким-то образом добился того, что был представлен русскому послу. Принимая знаменитого князя де N., посол в ответ на поклон г-на де Рамье воскликнул во всеуслышание:

– А! Господин Рамье де Турт!

Современный Фенелон стал пунцовым, а на следующий день г-н Левен-отец пустил анекдот по всему Парижу.