Текст книги "Люсьен Левен (Красное и белое)"

Автор книги: Фредерик Стендаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 49 страниц)

– Не мрачный ли он фанатик, испытывающий потребность действовать, устраивать заговоры, давать людям чувствовать свою власть? Не обратил ли он теперь эту потребность на службу своему честолюбию, подобно тому, как ранее он удовлетворял ее, критикуя литературные произведения своих соперников?

– В нем скорее чувствуется софист, любящий разглагольствовать и спорить из-за мелочей, потому что уверен в силе своих умозаключений. Этот человек пользовался бы влиянием в какой-нибудь комиссии при палате депутатов. Для деревенских нотариусов он был бы подлинным Мирабо.

Выйдя из здания префектуры, молодые люди узнали, что парижская почта отходит лишь вечером; в веселом настроении они пошли пройтись по городу. Им не могло не броситься в глаза, что какое-то чрезвычайное событие заставляло ускорять шаг обычно столь беззаботных провинциальных горожан.

– У этих людей нет того апатичного вида, который им всегда присущ.

– Дайте провинциалу тридцать – сорок лет попользоваться избирательным правом, и вы увидите, он станет менее глуп.

В городе был музей римских древностей, найденных в Лильбоне. Наши герои напрасно теряли время, вступив в спор с настоятелем местного монастыря насчет древности одной химеры чужеземного происхождения, настолько позеленевшей от времени, что она почти совсем утратила форму; настоятель, со слов монастырского библиотекаря, считал, что ей не менее двух тысяч семисот лет. Вдруг к нашим путешественникам подошел какой-то человек, обратившийся к ним весьма учтиво:

– Простите меня, милостивые государи, что заговариваю с вами, не будучи знаком. Я лакей генерала Фари, который уже целый час ожидает вас в вашей гостинице и просит извинить его, что он послал сказать вам об этом. Генерал Фари поручил передать вам, господа, его собственные слова: «Время не терпит».

– Мы идем с вами, – ответил Люсьен. – Вот лакей, которого мне хотелось бы иметь!

– Посмотрим, можно ли будет сказать: «Каков слуга, таков и хозяин». Действительно, мы поступили немного по-ребячески, погрузившись в прошлое, между тем как на нашей обязанности лежит создавать настоящее. Быть может, в этом отчасти сказалось ваше недовольство административным фатовством де Серанвиля. Ваше фатовство военного, если вы разрешите мне так выразиться, полностью одержало верх над его самомнением.

У входа в гостиницу они нашли довольно внушительный наряд жандармерии, а поднявшись к себе, застали в гостиной человека лет пятидесяти, с багровым лицом; наружностью он немного походил на крестьянина, но глаза у него были живые и добрые, и манеры его не шли вразрез с тем, что обещал его взор. Это был генерал Фари, командующий дивизией. Трудно было лучше, чем он, сочетать подлинную учтивость и, по-видимому, умение разбираться в делах с грубоватыми повадками человека, прослужившего пять лет простым драгуном. Кофф был удивлен, не найдя в нем никаких признаков военного фатовства. В его действиях не было ничего характерного для человека его профессии. В усердии, с которым он ратовал за избрание Гонена, присяжного правительственного памфлетиста, и за устранение г-на Меробера, не было и намека на злобу или даже враждебность. Он говорил о г-не Меробере, как говорил бы о каком-нибудь прусском генерале, коменданте крепости, которую он осаждал. Генерал Фари отзывался с большим уважением обо всех, даже о префекте; однако было видно, что он не представлял собою исключения из правила, согласно которому дивизионный генерал является естественным и инстинктивным врагом префекта, заправляющего всеми делами в департаменте, между тем как генерал может дать почувствовать свою власть, в лучшем случае, дюжине штаб-офицеров.

Как только генерал Фари получил письмо министра, которое Люсьен переслал ему по приезде, он сразу же отправился к нему.

– Но вы были в префектуре. Признаюсь, господа, я боюсь за исход наших выборов. Пятьсот человек, голосующих за господина Меробера, – люди энергичные, вполне убежденные; они могут привлечь новых сторонников. Наши же четыреста избирателей молчаливы и вялы; скажу вам без обиняков, господа (ибо мы находимся в разгаре сражения и ненужная деликатность может погубить все дело), мне кажется, что наши милейшие избиратели стыдятся своей роли. Этот проклятый господин Меробер – порядочнейший человек на свете; он богат, обязателен. Он никогда не выходил из себя, за исключением одного только раза, да и то потому, что его возмутил черный памфлет…

– Какой памфлет? – спросил Люсьен.

– Как, милостивый государь, разве господин префект не вручил вам памфлета в траурной обложке?

– Впервые от вас слышу о таком памфлете и был бы вам крайне признателен, если бы вы могли достать его мне.

– Вот он.

– Как? Это же памфлет префекта! Разве он не получил телеграфного распоряжения не выпускать из типографии ни одного экземпляра?

– Господин де Серанвиль взял на себя смелость не подчиниться этому приказу. Памфлет, пожалуй, немного резок; он ходит по рукам уже с позавчерашнего дня и, не могу скрыть от вас, господа, вызывает самый плачевный эффект. По крайней мере я смотрю на вещи именно так.

Люсьен, который видел в кабинете министра только рукопись, бегло стал просматривать памфлет. А так как рукопись всегда недостаточно разборчива, то глупые и даже клеветнические выпады против г-на Меробера теперь показались ему во сто раз хуже.

– Боже великий! – воскликнул он, читая, и в тоне его голоса чувствовалось не столько возмущение комиссара, раздосадованного неправильным выборным маневром, сколько негодование порядочного человека. – Боже великий! А выборы послезавтра! – произнес он наконец. – Ведь господин Меробер пользуется здесь всеобщим уважением. Это заставит действовать всех порядочных людей, даже самых беспечных, даже самых робких.

– Я сильно опасаюсь, – сказал генерал, – как бы памфлет не дал ему сорока лишних голосов; на его счет двух мнений быть не может. Если бы правительство короля не препятствовало его избранию, за него были бы поданы все голоса, кроме его собственного и десяти – пятнадцати фанатиков-иезуитов.

– Верно ли, что он человек упрямый и скупой? – спросил Люсьен. – Его здесь обвиняют в том, что он выигрывает одну тяжбу за другой, давая обеды членам суда первой инстанции.

– Это благороднейший человек; у него есть тяжбы, ибо мы как-никак находимся в Нормандии, – улыбаясь, ответил генерал, – и он выигрывает их, потому что у него твердый характер, но всему департаменту известно, что менее двух лет назад он из жалости вернул одной вдове сумму, которую суд присудил заплатить ему в результате неосновательного процесса, возбужденного ее покойным мужем. Господин Меробер имеет больше шестидесяти тысяч ливров годового дохода и почти каждый год получает в наследство двенадцать – пятнадцать тысяч ливров ренты; у него семь-восемь богатых дядей. Он отнюдь не глуп, как большинство благотворителей. Здесь, в департаменте, наберется, пожалуй, сорок человек фермеров, которым он удваивает доход. Он это делает, по его словам, с целью приучить вести отчетность на коммерческий образец, без чего, говорит он, заниматься земледелием невозможно. Фермер представляет ему доказательства того, что за вычетом содержания детей, жены и его самого он заработал в текущем году, скажем, пятьсот франков, и господин Меробер вручает ему пятьсот франков с обязательством погасить эту сумму без начисления процентов в десятилетний срок.

Доброй сотне мелких промышленников он обеспечивает своей поддержкой половину или треть их доходов. В качестве временного советника префектуры он управлял префектурой и сделал все, что было необходимо; в 1814 году, во время пребывания иностранцев, он дал должный отпор одному наглому полковнику и с пистолетом в руках выгнал его из префектуры. Словом, это достойнейший человек.

– Господин де Серанвиль ни единым словом не обмолвился мне об этом.

Он пробежал еще несколько фраз памфлета.

– Боже мой! Этот памфлет нас погубит. – И у него опустились руки. – Вы совершенно правы, генерал, мы накануне сражения, которое может привести к нашему разгрому. Хотя ни господин Кофф, ни я не имеем чести быть вам знакомы, мы просим вас оказать нам полное доверие в течение трех дней, остающихся до окончания выборов, которые должны доставить победу либо господину Мероберу, либо правительственной партии. Я могу располагать ста тысячами экю, семью-восемью назначениями на должность, могу потребовать по телеграфу по меньшей мере такого же количества увольнений. Вот, генерал, мои инструкции, составленные мною самим; я доверяю их только вам.

Генерал Фари медленно, с подчеркнутым вниманием прочитал бумагу.

– Господин Левен, – сказал он, – во всем, что относится к выборам, у меня не будет от вас секретов, так же как у вас их нет от меня. Слишком поздно. Если бы вы прибыли на два месяца раньше, если бы господин префект согласился поменьше писать и побольше выступать перед избирателями, нам, быть может, удалось бы привлечь на свою сторону робких людей. Здешние богачи не слишком высоко ценят королевское правительство, но смертельно боятся республики. Царствуй у нас Нерон, Калигула, сам дьявол – его поддержали бы из одного страха перед республикой, которая не желает управлять нами в соответствии с нашими природными наклонностями, но стремится переделать нас, а всякая попытка переделать характер французов сделает необходимыми новых Каррье и Жозефов Лебонов. Итак, мы можем быть уверены в трехстах голосах богачей, мы могли бы иметь и триста пятьдесят, но здесь надо принять в расчет тридцать иезуитов и пятнадцать-двадцать землевладельцев, слабогрудых молодых людей и честных стариков, которые будут голосовать по указке монсеньора епископа, со своей стороны, поддерживающего сношения с комитетом Генриха Пятого.

В департаменте у нас есть около тридцати пяти ярых республиканцев.

Если бы дело шло о том, чтобы голосовать либо за монархию, либо за республику, у нас из девятисот голосов набралось бы восемьсот шестьдесят против сорока.

Но населению хотелось бы, чтобы «Tribune» не привлекали в сто четвертый раз к уголовной ответственности и в особенности чтобы королевское правительство не унижало нацию перед иностранцами.

Отсюда те пятьсот голосов, на которые рассчитывают сторонники господина Меробера.

Месяца два назад я полагал, что в распоряжении господина Меробера самое большее от трехсот пятидесяти до трехсот восьмидесяти вполне надежных голосов.

Я думал, что в результате своей предвыборной поездки господин префект завербует сотню нерешительных голосов, главным образом в кантоне Риссе, который остро нуждается в прокладке большой дороги, ведущей в Д.

Но префект не пользуется никаким личным влиянием. Он говорит слишком хорошо, но ему не хватает внешнего обаяния. Он неспособен в итоге получасовой беседы привлечь на свою сторону нижненормандца.

Он грозен даже в обращении со своими политическими комиссарами, хотя они ползают перед ним на брюхе. Меньше месяца назад один из них, негодяй, достойный каторги, где он, может быть, уже побывал, некий господин де Сент… рассердился на него и выложил ему все начистоту в выражениях, которые вы разрешите мне не повторять. Убедившись, что он не пользуется никаким личным влиянием, господин де Серанвиль прибегнул к другой системе: к рассылке мэрам циркуляров и угрожающих писем. На мой взгляд – я ведь, говоря правду, никогда не занимал административных должностей, я только командовал и отдаю должное знаниям людей, более искушенных опытом, – словом, на мой взгляд, господин де Серанвиль, отлично владеющий пером, злоупотребил административной перепиской. Я знаю больше сорока мэров – список этих лиц я могу представить в министерство, – которых эти постоянные угрозы заставили стать на дыбы.

«Что же в конце концов может случиться? – скажут они. – Он провалит выборы в своем департаменте. Ну что ж, тем лучше: его сместят, и мы от него избавимся. Хуже его ничего не может быть». Господин Бордье, человек робкий, мэр N-ской коммуны, где насчитывается девять избирателей, до такой степени был перепуган письмами префекта и характером сведений, которые у него затребовали, что сказался больным подагрою. Уже пять дней, как он не выходит из дому и якобы прикован к постели: но в воскресенье, в шесть часов утра, на рассвете, он отправился к мессе.

Словом, во время своей предвыборной поездки господин префект нагнал страху на пятнадцать – двадцать робких избирателей и восстановил против себя по меньшей мере сто человек; присоединив это количество к тем тремстам пятидесяти голосам, которые я считаю непоколебимыми, к голосам людей, желающих иметь короля-опору, правящего в точном соответствии с хартией, мы получим в итоге четыреста шестьдесят. Эта цифра, на которую твердо может рассчитывать господин Меробер, – совсем незначительное большинство, только в десять голосов.

Генерал, Люсьен и Кофф долго обсуждали эти цифры, но, как ни вертели они ими, в конечном итоге у г-на Меробера все-таки оказывалось по меньшей мере четыреста пятьдесят голосов; один голос сверх этого количества уже давал большинство в коллегии из девятисот избирателей.

– Но у монсеньора епископа есть, должно быть, фаворит в лице главного викария? А что, если вручить этому викарию десять тысяч франков?

– Он держится независимо и хочет стать епископом. К тому же не исключена возможность, что он порядочный человек. Все бывает на свете.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

– Честное слово, выглянуло солнце! – сказал Люсьен Коффу, как только генерал Фари ушел. – Сейчас только половина второго, и мне хочется отправить министру депешу. Лучше, чтобы он знал правду.

– Ему вы оказали бы услугу, но себе причинили бы вред. Это не способ устраивать свои дела – преподносить такие горькие истины. А что подумают о вас при дворе, если господин Меробер все-таки не будет избран?

– Право, хватит с меня быть плутом по существу: я не хочу еще производить впечатление плута. Я поступаю с господином де Везом так, как хотел бы, чтобы поступили со мною.

Он набросал депешу. Кофф одобрил ее и лишь посоветовал заменить три слова одним.

Люсьен один отправился в префектуру и по дороге зашел в телеграфную контору. Он предложил начальнику, г-ну Ламорту, прочесть параграф инструкций, имевшей к нему прямое отношение, и попросил передать депешу без задержки. Начальник конторы, казалось, был в замешательстве и попытался отделаться пустыми фразами.

Люсьен, ежеминутно поглядывавший на часы, боялся, что, как и полагается в зимний день, вот-вот опустится туман, и в конце концов заговорил твердым языком, без обиняков. Чиновник намекнул Люсьену, что ему не мешало бы сначала повидать префекта.

Префект явно был раздосадован, несколько раз перечел полномочия Люсьена и в общем вел себя, как его подчиненный. Люсьен, выведенный из терпения тем, что потерял три четверти часа, наконец заявил:

– Благоволите, милостивый государь, дать мне ясный ответ.

– Милостивый государь, я всегда стараюсь выражаться ясно, – ответил сильно задетый префект.

– Угодно ли вам, милостивый государь, распорядиться отправить мою депешу?

– Мне кажется, милостивый государь, что вы могли бы дать мне на нее взглянуть…

– Вы уклоняетесь, милостивый государь, от ясного ответа, которого я от вас напрасно жду битых три четверти часа.

– Мне кажется, милостивый государь, что вы могли бы найти более подходящий тон…

Префект побледнел.

– Милостивый государь, я не нахожу больше возможным, распространяться на этот счет: время идет, и с вашей стороны оттягивание ответа равносильно отрицательному ответу, на который у вас, однако, не хватает смелости.

– Не хватает смелости, милостивый государь!..

– Хотите ли вы, милостивый государь, или не хотите пропустить мою депешу?

– Если так, милостивый государь, то пока я еще префект Кальвадоса и отвечаю вам: «Нет».

Это «нет» было сказано с яростью тяжко оскорбленного педанта.

– Милостивый государь, я буду иметь честь повторить вам мой вопрос в письменной форме; надеюсь, у вас хватит смелости дать мне тоже письменный, ответ, после чего я пошлю курьера к министру.

– Курьера! Курьера! Вы не получите ни курьера, ни лошадей, ни паспорта. Знаете ли вы, милостивый государь, что на …ском мосту приказано не пропускать никого без паспорта, подписанного мною, да еще с особой пометкой?

– Ну что ж, господин префект, – ответил Люсьен, нарочито делая паузы после каждого слова, – с момента, когда вы отказываетесь подчиняться министру внутренних дел, управлять уже невозможно. Я привез с собою распоряжение генералу и потребую от него вашего ареста.

– Моего ареста, черт возьми!

И маленький префект бросился на Люсьена, но тот, схватив стул, заставил г-на де Серанвиля остановиться в трех шагах.

– Господин префект, этот образ действий приведет к тому, что вы будете предварительно избиты, а затем арестованы. Не знаю, будете ли вы довольны.

– Вы, милостивый государь, нахал и вы мне ответите за это!

– Вы, милостивый государь, действительно нуждаетесь в ответе, который бы вас образумил. А покуда, да будет вам известно, я питаю к вам полнейшее презрение; что же касается вашего желания скрестить со мною шпагу, я окажу вам эту честь лишь на другой день после избрания господина Меробера. Я напишу вам, милостивый государь, сейчас письмо и одновременно уведомлю генерала о мерах, которые считаю необходимым принять.

Эта фраза, по-видимому, окончательно вывела префекта из себя.

– Если генерал подчинится приказу военного министра, в чем я не сомневаюсь, вы будете арестованы, и я силой займу телеграф. Если же генерал не сочтет себя обязанным оказать мне содействие вооруженною силой, я предоставлю вам, милостивый государь, всю честь избрания господина Меробера, а сам отправлюсь в Париж, проехав через …ский мост, и в Париже, так же как и здесь, всегда буду готов изъявить вам мое презрение к вашим способностям и к вашему характеру. Прощайте, милостивый государь!

В ту минуту, когда Люсьен уже был на пороге, раздался сильный стук в дверь, которую он собирался открыть и которую г-н де Серанвиль запер на задвижку, как только их разговор принял немного резкий характер. Люсьен открыл дверь.

– Телеграмма, – сказал г-н Ламорт, тот самый начальник телеграфной конторы, из-за которого Люсьен потерял полчаса.

– Дайте сюда, – потребовал префект с высокомерием, противоречившим элементарному понятию о вежливости.

Несчастный человек окаменел. Он знал, что префект человек крайне несдержанный и злопамятный.

– Дайте же, черт возьми! – повторил префект.

– Депеша адресована господину Левену, – еле слышно пролепетал начальник телеграфной конторы.

– Ну что же, милостивый государь, видно, вы префект, – горько усмехнулся, оскалив зубы г-н де Серанвиль. – Я уступаю вам место.

Он вышел, хлопнув дверью с такой силой, что все в кабинете задрожало.

«У него вид дикого зверя», – подумал Люсьен.

– Будьте добры вручить мне эту страшную депешу.

– Вот она, милостивый государь. Но господин префект донесет на меня начальству. Не откажите поддержать меня.

Люсьен прочел:

«Господину Левену поручается главное руководство выборами. Обязательно изъять из обращения памфлет. Господину Левену предлагается ответить сию же минуту».

– Вот мой ответ, – сказал Левен:

«Все идет как нельзя хуже. У господина Меробера по меньшей мере большинство в десять голосов. У меня крупные трения с префектом».

– Отправьте-ка это, – сказал Люсьен начальнику конторы, передавая ему депешу в три строки, им набросанную. – Мне не хотелось бы говорить вам это, милостивый государь, но положение слишком серьезно. Я не желал бы задеть вашу щепетильность, однако в ваших же интересах, предупреждаю вас, милостивый государь, что если эта депеша не будет сегодня вечером в Париже или если хоть одна живая душа здесь узнает о ней, я завтра утром по телеграфу потребую вашего увольнения.

– Ах, милостивый государь, мое усердие и мое умение хранить тайну…

– Об этом я буду судить завтра. Ступайте, милостивый государь, и не теряйте попусту времени!

Начальник телеграфной конторы вышел. Люсьен оглянулся вокруг и через секунду расхохотался. Он остался один перед столом префекта, на котором лежал носовой платок г-на де Серанвиля, его раскрытая табакерка, бумаги…

«Я здесь как настоящий вор… Скажу, не хвастаясь, у меня больше хладнокровия, чем у этого маленького педанта».

Он подошел к двери, открыл ее и, позвав дежурного, велел ему стать у открытой двери, а сам уселся за стол префекта, но со стороны, противоположной камину, чтобы никто не мог подумать, что он читает разложенные на столе бумаги. Он написал г-ну де Серанвилю:

«Если вы хотите послушаться моего совета, милостивый государь, то до дня, следующего за выборами, мы будем рассматривать все происшедшее за этот последний час как не имевшее места. Со своей стороны, я никому в городе не сообщу об этой неприятной сцене.

Примите и проч. Люсьен Левен».

Затем Люсьен взял официальный бланк большого формата и написал:

«Господин префект!

Через два часа, в семь часов вечера, я отправляю курьера его сиятельству господину министру; внутренних дел. Имею честь просить вас выдать ему паспорт, который покорнейше прошу доставить мне не позже половины седьмого. Было бы весьма желательно сделать на нем все необходимые пометки, чтобы мой посланец не был задержан на …ском мосту. По выходе от меня мой курьер зайдет в префектуру и, захватив ваши письма, поскачет в Париж.

Примите и проч. Люсьен Левен».

Люсьен подозвал дежурного, который стоял в дверях бледный как смерть. Он запечатал оба письма.

– Передайте эти письма господину префекту.

– Разве господин де Серанвиль еще префект? – спросил дежурный.

– Передайте эти письма господину префекту.

И Люсьен с величайшим спокойствием и достоинством вышел из префектуры.

– Честное слово, вы вели себя, как ребенок! – воскликнул Кофф, когда Люсьен рассказал ему о том, что он пригрозил префекту арестом.

– Не думаю. Прежде всего я не так уж рассердился и успел немного поразмыслить над тем, что собираюсь сделать. Если еще есть какое-нибудь средство помешать избранию господина Меробера, так это отъезд господина де Серанвиля и временная замена его одним из советников префектуры. Министр заявил мне, что он выложил бы пятьсот тысяч франков, лишь бы не иметь перед собой в палате депутатов господина Меробера. Взвесьте эти слова. Нынче все разрешается деньгами.

Приехал генерал.

– Я к вам с донесениями.

– Не желаете ли, генерал, разделить со мною обед в гостинице? Я посылаю курьера и хочу просить вас внести ваши поправки в мой доклад о здешнем настроении умов. По-моему, будет лучше, если министр узнает всю правду.

Генерал не без удивления взглянул на Люсьена. В его взоре можно было прочесть: «Вы еще очень молоды или же вы слишком легкомысленно играете собственной судьбой». Наконец он холодно заметил:

– Вы увидите, милостивый государь, в Париже не захотят посмотреть правде в глаза.

– Вот, – сказал Люсьен, – только что полученная мной телеграмма; я на нее ответил: «Господин Меробер имеет большинство по крайней мере в десять голосов. Все идет как нельзя хуже».

Подали обед. Г-н Кофф заявил, что с этими депешами в голове он не в состоянии проглотить ни куска и что он предпочитает сначала написать письма, а затем уже пообедать.

– У нас есть еще время до отъезда курьера, – сказал генерал, – выслушать мнение двух политических комиссаров и офицера, помогающего мне в деле выборов. Я могу ошибиться, мне не хотелось бы, чтобы вы смотрели на все только моими глазами.

В эту минуту доложили о приходе председателя суда, г-на Дони д'Анжеля.

– Что это за человек?

– Несносный болтун, говорящий без умолку там, где надо действовать, и беззаботно перескакивающий через все трудные вопросы. Человек, сидящий между двух стульев и поддерживающий тесную связь с представителями духовенства, которые здесь в департаменте относятся к нам враждебно. Он заставит вас понапрасну потерять драгоценное время, а ведь вашему курьеру надо скакать до Парижа двадцать семь часов; поторопитесь же с отправкой курьера, если вы намерены посылать его, чего я вам отнюдь не советую. А вот что я вам настоятельно посоветовал бы – это отложить прием председателя суда, господина Дони д'Анжеля, до десяти часов вечера или до завтрашнего утра.

Люсьен так и поступил. Несмотря на откровенность и взаимное уважение собеседников, обед прошел грустно, серьезно и быстро. К десерту появились двое полицейских комиссаров, а затем маленького роста капитан, по фамилии Меньер, не менее хитрый, чем оба комиссаpa, и твердо рассчитывавший заслужить благодаря выборам крест.

– К этому сводятся наши блестящие подвиги! – сказал он Люсьену.

Наконец в половине восьмого курьер повез графу де Везу сведения о предполагаемом распределении голосов и объяснительную записку на тридцати страницах.

В отдельном письме Люсьен подробно сообщал министру о своей ссоре с префектом; он передал диалог с предельною точностью, как если бы весь разговор был записан стенографом.

В девять часов генерал возвратился к Люсьену с новыми донесениями, полученными из кантона Риссе. Он также сообщил ему, что в шесть префект отправил в Париж курьера, который, таким образом, на полтора часа опередил посланца Люсьена. Генерал намекнул, что второй курьер, вероятно, не слишком горячо желает нагнать своего товарища.

– Не найдете ли возможным, генерал, сделать завтра утром со мною визиты пятидесяти наиболее видным гражданам города? Этот шаг может показаться смешным, но если в итоге мы завербуем хотя бы два голоса, это будет уже успех.

– С величайшим удовольствием, милостивый государь, я готов сопровождать вас всюду, но префект…

Потратив немало времени на обсуждение вопроса, как бы им не задеть болезненного тщеславия этого высокопоставленного лица, они сошлись на том, что оба, и генерал и Люсьен, напишут ему каждый от себя. Генерал Фари был человек прямой и деятельный; оба письма были написаны сразу же и отосланы с генеральским лакеем в префектуру. В префектуре г-н де Серанвиль приказал ввести лакея к нему и долго расспрашивал его обо всем. Союз Люсьена с генералом приводил его в отчаяние. На оба письма он ответил в письменной форме, что он плохо себя чувствует и лежит в постели.

Успокоившись насчет завтрашних визитов, Люсьен и генерал выработали список лиц, которых им надлежало посетить; снова вызвали капитана Меньера и предложили ему пойти в соседнюю комнату продиктовать Коффу краткую характеристику каждого из этих господ.

Генерал и Люсьен тем временем молча прогуливались, стараясь найти выход из затруднительного положения.

– Министр ничем уже не в состоянии нам помочь: слишком поздно!

И снова воцарялось молчание.

– Совершенно верно, генерал, но на войне вы часто рисковали, бросая в атаку полк, когда сражение было на три четверти проиграно. Мы находимся в таком же точно положении: что можем мы потерять? Судя по последним донесениям из кантона Риссе, надежды нет никакой. Больше двадцати наших сторонников будут голосовать за господина Меробера единственно с целью избавиться от префекта де Серанвиля. Нельзя ли в таком безнадежном положении сделать попытку обратиться к главарю легитимистской партии, господину Леканю?

Генерал в удивлении остановился посреди залы. Люсьен продолжал:

– Я заявил бы ему: «Я выставляю нашим кандидатом любого из ваших избирателей по вашему указанию, я гарантирую ему триста сорок голосов, которыми располагает здесь правительство. Можете ли вы и согласны ли вы послать курьеров к ста помещикам-дворянам? Эти сто голосов вместе с нашими голосами обеспечат провал господина Меробера». Какое значение, генерал, имеет для нас лишний легитимист в палате депутатов? Во-первых, можно биться об заклад, поставив сто против одного, что это будет немой тупица или скучный субъект, которого никто не станет слушать. Но обладай он даже талантом господина Б., он все равно не опасен, он представляет лишь свою партию, сто или полтораста тысяч богатых французов, самое большее. Если я верно понял министра, лучше допустить в палату десять легитимистов, чем одного Меробера, который явится представителем всех мелких собственников четырех департаментов Нормандии.

Генерал долго прогуливался из угла в угол, ничего не отвечая.

– Это идея, – промолвил он, наконец, – но весьма опасная для вас. Министр, находящийся в восьмидесяти лье от поля сражения, вас осудит. Когда министр терпит неудачу, он рад выбранить первого подвернувшегося ему под руку, рад прицепиться к любому решительному шагу, чтобы накинуться на подчиненного. Я не допытываюсь у вас, милостивый государь, в каких вы отношениях с графом де Везом, но как-никак, сударь, мне шестьдесят один год, и я гожусь вам в отцы… позвольте же мне высказать мою мысль до конца… Будь вы даже родным сыном министра, крайнее средство, на котором вы остановились, было бы рискованным для вас. Что касается меня, милостивый государь, то, поскольку здесь дело не пахнет порохом, я могу оставаться на второй и даже на третьей линии. Я ведь не сын министра, – добавил генерал, улыбаясь, – и вы весьма меня обяжете, умолчав о том, что сообщили мне о проекте вашего блока с легитимистами. Если выборы примут дурной оборот, кому-то здорово влетит, я же предпочел бы в данном случае оставаться в тени.

– Даю вам честное слово, что никто никогда не узнает о том, что я поделился с вами этим проектом, и до вашего ухода отсюда я буду иметь честь вручить вам письмо, которое это подтвердит.

Что же касается участия, которое вы принимаете во мне, снисходя к моей молодости, то моя признательность столь же искрения, как ваша доброта ко мне, но признаюсь вам, что я озабочен исключительно успехом выборов. Все личные соображения играют для меня второстепенную роль. Мне только не хотелось бы прибегать к таким суровым мерам, как увольнение; я не желаю прибегать к неблаговидным способам воздействия на избирателей, но готов пожертвовать чем угодно, лишь бы добиться успеха.

К несчастью, еще нет десяти часов, как я в Кане, я не знаю здесь никого решительно; префект же относится ко мне как к сопернику, а не как к помощнику. Если господин де Вез захочет быть справедливым, он все это примет во внимание. Но я никогда не простил бы себе, если бы мои опасения на этот счет послужили для меня поводом к бездействию: это было бы в моих глазах величайшим недомыслием.

Считаясь с этим как с фактом и оставляя вас, генерал, в стороне от необычного мероприятия, к которому я намерен прибегнуть в нашем безнадежном положении (что будет подтверждено письмом, которое я буду иметь честь вручить вам), угодно ли вам как человеку, знакомому с местными делами, высказать мне свое мнение? Или же вы заставите меня всецело положиться на этих двух полицейских комиссаров, которые, несомненно, готовы продать меня как легитимистской, так и республиканской партии.