Текст книги "Любовь нельзя купить"

Автор книги: Франческа Клементис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Главное, что нас волнует, это ваше будущее отношение, а не прошлое, – наставительно произнесла она, обращаясь главным образом к Максу, покрасневшему как рак.

– Разумеется, – виновато ответил Макс.

– Вот и хорошо, – сказала мисс Блоуэрс, довольная ответами. – Значит, буду с нетерпением ждать вас каждое воскресенье в церкви!

У Тесс и Макса был озадаченный вид. Они-то рассчитывали на то, что походят несколько недель, а потом незаметно исчезнут.

Мисс Блоуэрс улыбнулась:

– Разве Джон вам не говорил? Я и сама хожу в эту церковь.

* * *

– Кто это? – спросил Грэм.

– Тим Парсонс, – ответила его секретарша.

Грэм смутился, но потом до него дошло.

– Ах, да, Тим! Ну конечно, соедини меня с ним. Алло! Тим? Что случилось? С Милли все в порядке? Как дети? – задавал он обычные вопросы.

Хотя их семьи общаются десять лет, друзьями с Тимом они так и не стали. Иногда обедают или ужинают, когда Тиму нужен совет по части финансов, а Грэму – о компьютере; ходят смотреть идиотские фильмы, которые их жены ненавидят, но тем дело и ограничивается. Звонок на работу – дело почти неслыханное.

Тим постарался побыстрее успокоить его:

– Да все нормально! Все чувствуют себя хорошо, кроме Милли, которую тошнит целыми днями. Придется мне к этому привыкать, что поделаешь?

Грэму послышался оттенок негодования в его голосе Интересно, не ошибается ли Фиона, которая считает, будто Тим рад этому новому ребенку?

– Это хорошо, что все в порядке. А что от меня требуется?

Тим откашлялся. Он то и дело покашливал в продолжение разговора. Грэм, как и большинство людей, не отличался развитой интуицией, но даже он догадался, что Тим вовсе не простужен, а просто нервничает.

– Мне немного неловко, – произнес Тим наконец.

Грэм подождал, пока тот продолжит, но скоро понял, что ему придется выпытывать у Тима то, что тот собирался ему сообщить. К сожалению, по этой части он был неопытен.

Грэм двенадцать лет был женат на женщине, которая выкладывала ему все, что только появлялось у нее в голове, хотел он это слышать или нет. Жить с Фионой было все равно, что жить с радио, говорящим круглые сутки. Со временем он приспособился включать или выключать его по желанию, увеличивая громкость, когда речь заходила о чем-то (относительно) важном.

Пожив достаточно в браке, он понял, что разговорчивость Фионы – одна из причин, по которой он женился на ней, а вовсе не женские прелести, таившие немало неожиданностей. Ему трудно давались светские разговоры, поскольку, к несчастью, он родился без интуитивного чувства такта или дипломатии.

– Это все равно, что быть калекой, – признался он Фионе после того, как в течение месяца с начала их знакомства оскорбил всех ее друзей и большую часть семьи (особенно мать). – Для всех будет лучше, если я стану помалкивать или просто буду отвечать только на ясные, точно выраженные вопросы, требующие конкретных ответов.

Приняв это решение, он понял, что всем покажется скучным, однако осознал, что лучше прослыть занудой, нежели обижать близких: это не так занимательно, но более продуктивно в смысле сохранения брака и дружбы с окружающими.

Фионе, к счастью, его выбор пришелся по душе, и она не рассматривала его как препятствие к замужеству. Больше того, как Грэму ее говорливость стала казаться достоинством, так и она пришла к мысли, что его вынужденная сдержанность уравновешивает ее болтливость. Ей хватило ума, чтобы понять, что она никак не могла выйти замуж за человека такого же разговорчивого, как она. Помимо всего прочего, их бы никуда не приглашали.

Полностью Грэм отдыхал только тогда, когда оставался с Фионой. Она изучила его и, даже хорошо зная, любила.

Однако недостатком этого долгого и счастливого брака было то, что у мужа никогда не было возможности развить навыки общения. Он так и остался подростком с небогатым словарным запасом, произносящим односложные фразы. Разумеется, если речь не заходила о теще; тогда будто включался волшебный переключатель, и Грэм превращался в певца в стиле «рэп» из гетто, который злобно изрыгает свое негодование.

Однако было ясно, что Тим позвонил ему не для того, чтобы обсудить его тещу, поэтому Грэм впал в полный ступор. Он только молил Бога, чтобы Тим не начал задавать ему вопросы, которые потребуют распространенных ответов.

Не в силах придумать ход, который прекратил бы эти муки, он повторил то, с чего начал:

– Так что от меня-то требуется, Тим?

Грэм замер, сделав это робкое усилие, но оно, похоже, сработало: после этого он не смог закрыть Тиму рот.

– Наверное, ничего, но я не знаю, к кому можно было бы еще обратиться. Ну не к Милли же! Да я уже говорил с ней об этом, скорее, намекал, но у нее сделался такой голос, ну, ты знаешь, так что я не стал продолжать, а потом, когда положил трубку, понял, что мне нужно с кем-то поговорить, но никого другого не нашлось. Вот так всегда бывает – когда женишься и заводишь детей, теряешь всех старых друзей, но это не относится к женщинам, их все больше становится…

И он продолжал в том же духе, а Грэм меж тем терпеливо слушал, как делал это в браке, вставляя подходящие междометия и выжидая, когда прозвучит что-либо стоящее. В конце концов он уловил кое-что интересное:

– Прости, что перебиваю, Тим, что ты только что сказал?

– Что обедаю со старой школьной знакомой. Более того, если честно, это моя первая девушка. С шестого класса. Мы были вместе, а потом, когда я перебрался поближе к университету, расстались. Разумеется, мы обещали друг другу поддерживать связь, но ты сам знаешь, что происходит, когда кто-то переходит в колледж.

Грэм это знал. При упоминании о первой девушке отлепился пластырь, которым он заклеил свое сердце двадцать лет назад. В последние недели этот пластырь как бы отходил, причиняя боль. Грэм сосредоточился на этом образе.

– Она нашла меня через веб-сайт, ну там, где можно отыскать всех старых школьных друзей… да что я тебе это рассказываю? Ты и сам знаешь! Это ведь ты меня научил.

– Просто я подумал, тебе будет интересно узнать, что сталось со школьными товарищами, – оправдываясь, сказал Грэм. – Я лишь советовал почитать имеющиеся там биографии. Но я ничего не говорил насчет того, чтобы вступать с кем-то в контакт…

– Знаю, знаю… Но мне показалось, что не будет никакого вреда, если я помещу туда и свое имя, – немного поколебавшись, продолжал Тим. – Сначала мы обменялись электронными письмами, рассказали друг другу все, что с нами за это время произошло, ну и всякое такое. Потом она дала мне номер своего телефона, так что я был вынужден дать ей свой, рабочий. Короче говоря…

Грэм поднял брови, услышав столь оригинальный рассказ о последних двадцати минутах жизни Тима:

– …утром она позвонила мне, и я согласился пообедать с ней. Сегодня. Но я как-то странно себя из-за этого чувствую, точно я изменяю Милли, хотя, клянусь, это всего лишь любопытство. По-моему, если я увижу Элисон только один раз, то… ну, ты знаешь.

Грэм знал. Он и сам разыгрывал подобный сценарий тысячу раз. Но так далеко, чтобы послать электронное письмо, он не заходил. Что-то говорило ему, что это небезопасно. И нечестно по отношению к Фионе, которая, как он чувствовал, будет оскорблена подобным поступком. Но раз уж Тим собрался на свидание, может, ему стоит посмотреть, как пойдет дело, и если ничего страшного, то, может…

Его перебили вопросом, на который он не хотел отвечать.

– Вот я и спрашиваю, Грэм: как по-твоему, стоит мне идти или отменить встречу и никогда больше не общаться с Элисон?

Что тут раздумывать? Конечно, Тиму нужно отказаться. Он приоткрывает дверь, которую, быть может, уже не удастся закрыть. Если нога застрянет в двери, даже один только палец, ему придется открыть ее пошире. Так всегда бывает с дверьми. Если только дыру в ней вырежешь в форме ноги, только тогда и закроешь. Но останешься со сломанной дверью. А зачем она такая нужна?

И потом, надо ли будоражить чувства, хорошие они или плохие, если нет намерения дать делу ход? Конечно, Грэму следует сказать Тиму, чтобы тот не ходил. Как женатый человек, он должен недвусмысленно посоветовать приятелю отказаться от необдуманного шага.

– Почему бы тебе и не пойти, – сказал Грэм.

– И от себя, и от моего мужа позвольте поблагодарить вас за то, что вы согласились принять Лару в середине семестра. Мы были очень рады принять ваше предложение.

Макс ничего не сказал. Его по-прежнему угнетала мысль, что ему придется каждое воскресенье ходить в церковь. Тесс легонько толкнула его, и он послушно заулыбался. Его много лет били под столом ногой в гостях, и это пошло ему на пользу.

Мисс Блоуэрс протянула руку, и все восторженно обменялись рукопожатиями.

Когда они собрались уходить, директриса будто что-то вспомнила Тесс простонала про себя, ожидая подвоха, а Макс напрягся, приготовившись прыгнуть на эту женщину, если она что-то еще от него потребует. Однако на сей раз ее заинтересовала Тесс.

– Хитер Ригг говорила мне о вас на прошлой неделе.

Макс с удивлением покачал головой. Тут как в фильме «Избавление» – похоже, все друг друга знают, все, кажется, состоят в родственных связях и каждый вечер играют на банджо в этом чертовом общественном центре. А Хитер, как выясняется, – всезнающая и всевидящая богиня. Вездесущая. Макс не видел ее после того, как они познакомились, но она ему уже не нравилась.

Мисс Блоуэрс между тем продолжала:

– Должна сказать, я весьма разволновалась, когда она мне рассказывала о вас. Это прозвучало как ответ на мою молитву!

Теперь Тесс стало не по себе.

– Как это? – осторожно спросила она.

– Ну, вы же знаете, мы весьма прогрессивные люди. Всегда стремимся расширить учебный план, так что, когда несколько недель назад уволился один из наших учителей, мы оказались перед довольно серьезной проблемой.

Тесс начало подташнивать. У нее появилось зловещее ощущение, будто она знает, о чем идет речь.

– У вас проблема? – спросила она дрожащим голосом.

– Уже нет! – легко ответила мисс Блоуэрс. – Хитер сказала мне, что вполне уверена – вы достаточно подготовлены, чтобы учить наших детей йоге, как вы это делаете в общественном центре!

Тесс исподтишка взглянула на Макса, безмолвно умоляя его не смеяться.

Позднее она подумала о том, что лучше бы доставила ему это удовольствие, хотя в этом и было что-то садистское. А все потому, что это был самый ужасный день в их жизни, хуже некуда. За сутки до переезда они собрали в коробки свои вещи, многие из которых, возможно, не увидят снова несколько лет, если вообще когда-нибудь увидят. Они тщательно измерили новую квартиру и точно рассчитали, сколько вещей можно взять с собой и сколько придется сдать на хранение.

«Когда это мы успели накопить столько всего? – с изумлением спросила себя Тесс. – Откуда у двух человек столько барахла?»

Она могла объяснить происхождение всех предметов или, по крайней мере, большинства. В первые годы брака они каждые выходные проводили в поисках необычного приобретения, заполняя свой дом и собирая смешные истории, связанные с покупками.

Она обвела глазами все имущество, на которое был наложен арест: продавленные, не сочетающиеся друг с другом диваны и кресла; полки вдоль стен, заставленные сотнями книг; античные вазы с сухими цветами или благовонными шишками; тяжелые драпировки на окнах и мебели.

Все это производило впечатление и светскости, и современной непритязательности. Это своеобразное сочетание было достигнуто за счет огромных расходов и усердия. На то, чтобы достичь этой вершины потребительского успеха, ушла приличная часть жизни, и приходилось отказываться от многих других немаловажных вещей.

Прежде чем приступить к процессу отбора, Тесс вздохнула. Это все равно что произвести инвентаризационную опись супружества. Нет, еще хуже – это соревнование. В реальной жизни, а не в шоу «Поп-идол», будто приходится выбирать подарок к своему дню рождения: самые ценные картины, стулья, сувениры, рождественские сюрпризы. Это посерьезнее, чем в телепрограмме, тут надо все рассчитать. Либо брать, либо нет.

Как это ужасно, отвратительно и ужасно.

– Какое кресло ты возьмешь? – спросила Тесс, указывая на удобное холостяцкое и на большое глубокое кресло, в которое они оба забирались, когда смотрели телевизор. – Место есть лишь для одного.

Макс был уверен, что знает правильный ответ на этот вопрос.

– Разумеется, большое.

Тесс уставилась на него.

– Ты что, хочешь, чтобы я чувствовала себя виноватой за то, что не позволила тебе взять твое любимое кресло? – осуждающе спросила она. – Да ты меня будешь ненавидеть всякий раз, когда захочешь отдохнуть. Каково, по-твоему, мне придется?

– Тогда возьму свое любимое.

– Очень умно заставлять меня принимать за тебя решения! – вскричала Тесс.

– Это нечестно, – тихо произнес Макс.

И чья же это вина? Тесс этого не сказала, но подумала. Со временем она все выскажет, но ее теория состояла в том, что чем дольше она сможет сдерживаться, тем безболезненнее будет рана и меньше осложнения. Она, возможно, даже простит его.

Ха-ха.

Тесс вздохнула:

– Забирай свое кресло. Другое все равно слишком большое для той квартиры.

– Отлично, – огрызнулся Макс, – тем самым ты тонко намекнула, что квартирка крошечная, а это, как ты постоянно напоминаешь, моя вина.

И разговор продолжился в том же духе.

– А почему ты это кладешь в коробку с надписью «нет»? Это же вид дома, в котором мы жили во время нашего первого отпуска с Ларой, – с волнением прошептала Тесс.

– Знаю, но мы уже отобрали все картины, которые берем с собой. На стенах больше нет места.

А Тесс уже лихорадочно рылась в коробке с надписью «да».

– Значит, придется что-то оставить. Как насчет этого?

– Но это вид места, где мы провели наш медовый месяц, – заметил Макс. – Не хочешь ли ты сказать, что эта картина не такая важная, как другие? Что до появления Лары наша жизнь не имела смысла, содержания?

И так продолжалось, пока их дом и пятнадцать лет брака не были поделены между коробками с надписями «да» и «нет».

Закончили они к двум часам ночи. Оба были истощены физически и эмоционально. Не оставалось ничего, что не было бы упаковано в коробку или не помечено.

Кроме двух необходимых им вещей, которые они купили для своей новой жизни: видеокассеты с занятиями йогой и карты Большого Лондона и окружающих графств.

Потому что меньше чем через двое суток Тесс начнет свой первый урок, а Макс повезет семью из четырех человек в аэропорт Стэнстед.

Единственная проблема заключалась в том, что, как узнала Тесс, йога – это отнюдь не аэробика, а Максу сообщили, что на его машину завтра будет наложен арест.

5

Тесс хотелось, чтобы шел дождь или чтобы черные облака бросали мрачные тени на зеленые побеги глицинии и красные кирпичи. Ей хотелось, чтобы это прощание было легким или хотя бы легче, чем на самом деле. Однако все вокруг было залито солнечным светом, как в сцене из какого-то кинофильма.

Тесс старалась увидеть происходящее в истинном свете, глядя на дорогу скорее глазами заинтересованного наблюдателя, нежели самоуверенного домовладельца. Хотя эта улица была похожа на любую другую в каком-нибудь английском городке, где викторианские и эдвардианские «полуотдельные» дома соседствуют с домами с террасами, в их бывшем доме было что-то спокойное и солидное.

Это впечатление усиливалось при взгляде на сигнализацию, смонтированную на каждой входной двери, и на прочно укоренившиеся вьющиеся растения, густо покрывающие кирпичные стены и намекающие на то, что жильцы здесь не временные. Стены домов не были обезображены нецензурными выражениями, а вокруг было чисто. Мусор, если он появлялся, убирался хозяином (или нанятым уборщиком за весьма скромную плату) буквально в считанные часы. Роскошные автомобили, припаркованные бампер к бамперу (все эти «рено-эспейс» и «форды-галакси», забитые сиденьями для детей и высокими резиновыми сапогами, а также «лендроверы» с багажниками, специально переделанными для того, чтобы можно было перевозить лыжи), свидетельствовали о том, что владельцы домов были людьми небедными.

Фиона и Милли стояли на тротуаре, едва сдерживая слезы, тогда как их мужья не знали, как себя вести, а дети откровенно скучали. Было восемь часов воскресного утра, и на улице стояла тишина (хотя Тесс считала, что для драматизации происходящего не помешал бы оркестр, исполняющий что-нибудь из Вагнера).

Грузовиков для перевозки мебели не было, как не было и людей в рабочей одежде, швыряющих коробки с бесценным хрусталем одна на другую. Приехал лишь видавший виды белый фургон с надписями «Фургоны Фрэнка – самые дешевые в Южном Лондоне» на боках. Макс нанял его на весь день и намеревался гонять туда-сюда, пока не перевезет все их вещи либо на хранение, либо в новую квартиру.

Дабы избежать унижения, связанного с появлением сотрудников налоговой полиции, которые в присутствии его друзей наложат арест на машину, Макс в шесть утра перегнал ее в специально снятый гараж, где и сдал подростку с затуманенным взором, который, наверное, и не понял, что подписывает на планшете, поскольку Макс во время сделки ничего не говорил.

Тим и Грэм намеревались помочь с погрузкой и разгрузкой, как только Макс оставит Тесс и Лару в квартире, где они начнут разбирать вещи.

Тесс отважно обняла двух своих подруг, и все улыбнулись, плотно сжав губы, чтобы не выпустить неосторожное слово. Все дали слово друг другу, что не будут считать этот день чем-то вроде последнего прощания. Однако едва не забыли об обещании, когда мимо них, пошатываясь, прошел Макс с коробкой, на которой было написано: «Вещи Тесс и Макса».

Ларе разрешили взять столько своих вещей, сколько захочет, чтобы она не расстраивалась, по крайней мере сейчас. Однако в результате осталось меньше места для них самих. После долгих мучений они сократили свои притязания до одной коробки, и эта небольшая ветхая коробка теперь, казалось, символизировала их скудную жизнь.

Милли с Фионой задумались, смогут ли они сократить, а потом рассредоточить свою собственную семейную жизнь по таким маленьким коробкам? Найдя подобную перспективу невозможной, они сосредоточились на несчастье Тесс.

– О господи, Тесс, знаю, мы не собирались реветь, но это ужасно, – неожиданно произнесла Фиона, так крепко обнимая подругу, точно никогда больше ее не увидит.

Милли тотчас взяла на себя свою обычную роль посредницы, приведя в чувство своих приятельниц.

– Ну-ка, сейчас же прекратите, – живо проговорила она. – Во вторник мы все встречаемся у Тесс, чтобы выпить кофе. Это будет через два дня. Бывало, мы и дольше друг друга не видели.

Все сделали вид, что поверили в это, и взяли себя в руки. Разговор пошел более спокойный, а Макс тем временем воевал с покоробившимися ржавыми дверями фургона, вспоминая сложные указания Фрэнка насчет того, как их нужно закрывать, с использованием кулака, пинка и любого ругательства, которое придет в голову.

Тим стоял у ворот, якобы следя за тем, чтобы никто из девятерых детей не бросился под машину (или молоковоз, единственное транспортное средство в это время). Но на самом деле ему хотелось уединиться, чтобы подумать. Ибо невозможно думать дома с четырьмя детьми и беременной женой, которая становится все более раздражительной и требовательной. Как ни странно, только в более оживленной обстановке, вроде этой, он мог ускользнуть и погрузиться в размышления.

Было о чем подумать. Или, скорее, думать ему хотелось только об одном, но сколько всяких мыслей вокруг этого возникало. Он вспоминал об обеде с Элисон.

Они сразу узнали друг друга, и это удивило обоих. Прежде чем их провели к столику, они несколько неловко обнялись и тотчас погрузились в ностальгический туман, который был одновременно и радостным, и печальным.

– А ты ничуть не изменилась! – воскликнул он, и то же самое тотчас повторила она.

Оба смущенно рассмеялись от этого совпадения.

– Знаю, что это звучит банально, но это правда, – просто сказала Элисон.

Тим согласно кивнул:

– А мне кажется, что я изменился физически, потому что все изменилось вокруг меня.

Элисон подалась вперед:

– И я чувствую то же самое. То есть, если подумать, сколько всего мы сделали за последние двадцать лет…

Оба откинулись на стульях и мысленно пробежали по житейским историям, которыми делились в последние недели по электронной почте. Тиму показалось непростым делом приукрашивать свою биографию: его смутило, сколь скудны его взрослые достижения, тогда как в восемнадцать лет его возможности казались неограниченными (по крайней мере, для него и для Элисон).

Приличная степень по математике в приличном университете из красного кирпича, пара лет усовершенствования компьютерных навыков, после чего его прикрепили к большой корпорации с устойчивой репутацией. Женитьба на Милли в двадцать восемь лет (которую он описал в электронной версии своей биографии как женщину интересную и сложную), четверо детей за пять лет. Вот и все.

Он поймал себя на том, что ничего не упомянул о ребенке, который скоро должен родиться, и не стал анализировать причины подобного упущения.

Ему следовало бы добавить что-то личное, чтобы доказать Элисон, что он по-прежнему представляет собою содержательного человека. Но он не знал, что сказать, не солгав при этом. Он играл в гольф, но не хотел признаваться в этом из боязни показаться человеком средних лет, каковым он, собственно, и являлся. Он был членом общества «Друзья Ковент-Гардена» и регулярно ходил в оперу и на балет, но не хотел выглядеть представителем среднего класса. А был таковым. Он получал современную литературу из книжного клуба, а вина Нового Света – из винного клуба, но не считал себя гурманом. Хотя был им.

Если честно, то ее замечание о том, что он не изменился, было ему приятно. Он усердно и неустанно трудился над тем, чтобы его внешность оставалась прежней. Вероятно, это последняя составляющая его жизни, которую он еще контролировал. Он до сих пор считал, что лучшее, хотя и сложное время его жизни – это когда ему было восемнадцать лет. Не изменяя излюбленной прическе с резко очерченным пробором посередине и тонкой челкой, оставаясь все таким же долговязым, он заблуждался, думая, что в любое время, когда захочет, может вернуться в те дни. Он и оправу выбирал по моде времен своей юности, несмотря на то что круглые очки, как у Джона Леннона, не шли ему, даже когда он был подростком, а теперь он выглядел в них и вовсе нелепо.

Поскольку был рабочий день, он надел костюм, однако Элисон удивилась бы, узнав, что по выходным Тим одевается так же, как и раньше, – в плохо сидящие на нем джинсы, мешковатые рубашки и свисающие, не заправленные за пояс белые футболки. А одевается он так потому, что Элисон когда-то, когда они впервые встретились, сказала ему, что он хорошо выглядит. Поскольку в дальнейшем никто не говорил ему таких комплиментов, когда он экспериментировал с другими стилями, то он вернулся к тому внешнему виду, который когда-то был для него выигрышным.

– Я удивилась, что ты ответил на мое электронное письмо, – сказала Элисон, нарушая молчание.

– Почему?

Элисон посмотрела вдаль:

– Несколько лет назад я не стала бы искать контакта. Я слышала, на этих сайтах люди ищут друг друга только потому, что…

Она заколебалась.

– И почему же? – спросил Тим, готовый выступить в свою защиту.

Элисон не сразу подобрала подходящие слова.

– Потому, что не удовлетворены, – нашлась она наконец и с беспокойством посмотрела на него – уж не обидела ли?

Тим скорее удивился, чем обиделся. До того, как она произнесла эти слова, он и не задумывался об этом. Вероятно, чувство неудовлетворенности руководило им так давно, что он и забыл, что можно пребывать в каком-то другом состоянии.

Однако верность Милли вместе с нежеланием признавать, что его жизнь отнюдь не так блистательна, вынудили его отринуть это обвинение.

– Если честно, не могу сказать, что я озабочен этим. Меня, по большому счету, жизнь не разочаровала. («Скажи ей, что скоро у тебя будет еще один ребенок, – будто услышал он вдруг чей-то громкий голос, – скажи, в какой восторг ты приходишь оттого, что у тебя беспрестанно увеличивается семья и постоянно рожает жена».) Просто я был рад услышать о тебе и подумал, что будет приятно увидеть тебя.

Он понял, что его слова прозвучали неубедительно. Ну и что? Значит, он слабак.

– Ну а ты? Ты ведь первая вышла на связь. Ты тоже сделала это потому, что чем-то не удовлетворена?

– Да, – просто ответила Элисон.

Тим был сбит с толку ее откровенностью, но тут вспомнил, что именно это ему всегда в ней и нравилось.

– Ты улыбаешься, – сказала Элисон.

Тим немедленно перестал улыбаться.

– Ну вот, так-то лучше, – поддразнила она его, и двадцать лет тотчас улетучились.

Парень: восемнадцать лет, отличник, плохая (улучшающаяся) кожа и плохое (ухудшающееся) зрение, скромный, усердный, ожидающий, что в его жизни произойдет что-то интересное, но ничего для этого не предпринимающий и живущий в надежде, что завтра, должно быть, будет больше возможностей, чем сегодня.

Плюс:

Девушка: почти восемнадцать лет, прекрасная кожа и зрение, обыкновенные черты лица, энергичная, общительная, трудолюбивая, хватающаяся сегодня за любую возможность из страха, что завтра она исчезнет.

Когда Элисон начала оказывать ему знаки внимания, Тим не мог поверить своему счастью. Поначалу он думал, что она делает это, приняв чей-то вызов или на спор, поэтому избегал ее, поскольку прыщи и очки и без того приносили ему в жизни немало унижений.

– Почему ты не обращаешь на меня внимания? – спросила она у него наконец.

– А почему ты преследуешь меня? – спросил он, неожиданно для себя ощутив прилив смелости.

– Потому что ты играешь на саксофоне, – ответила она тогда.

Тима это озадачило. Он не хвастался своими музыкальными способностями, когда рассказывал о себе, а о том, что саксофон является для женщин сексуальным символом, и не знал. Он играл на саксофоне только потому, что папа занимался с ним и он, и все его братья и сестры были вынуждены этому учиться. Физические усилия, требовавшиеся от него во время игры, доставляли ему удовольствие, а вот музыка не трогала.

– Но я не очень хорошо на нем играю, – запротестовал он. – Гэри Чишольм имеет награды за игру на скрипке, а слышала ли ты, как играет на фортепьяно Кит Уилсон?

Элисон с сожалением покачала головой:

– Ты что, ничего не понимаешь?

Тим и вправду ничего не понимал.

Тогда она просветила его:

– Ничто не сравнится с саксофоном, ничто. Такой глубокий звук, такой таинственный, полный значения, смысла, такой…

Элисон, съежившись и закрыв лицо руками в притворной стыдливости, вспомнила себя, такую юную.

– Не поверю, что я могла так говорить!

– И я тогда не мог в это поверить, – сказал Тим. – Я понятия не имел, о чем ты.

– А ты ведь не только саксофон имел в виду, а? – поддразнила его Элисон.

Теперь пришла очередь Тима закрыть глаза.

– Ты была для меня каким-то неведомым созданием, – признался он. – Все мои друзья были вроде меня, обыкновенные подростки, совершенно не приспособленные к жизни, делавшие вид, будто слушают рок-группу «Генезис», тогда как втайне предпочитали дуэт «Карпентерс», и тратившие все заработанные за субботу деньги на средства от прыщей. Никто из нас не разбирался ни в чем, что не относилось к школьным экзаменам.

– И я была такой же, – созналась Элисон. – Просто мне удавалось притворяться, будто я другая.

Тим посмотрел на семнадцатилетнюю девушку глазами тридцативосьмилетнего человека и понял, что их разделяет все такая же широкая пропасть. Прошло двадцать лет, а он так и не научился казаться другим. Он был таким же, как все, хотя что-то внутри ему подсказывало, что рожден он не для того, чтобы приспосабливаться, да и ни один человек не создан для этого.

– У тебя это очень хорошо получалось, – признал он. – В тебе все было другое. Ты была так уверена насчет всего того, что всех нас смущало.

– Да я просто играла роль, – повторила Элисон.

Но Тим знал, что это было не так. Никто не может играть роль всю жизнь. А Элисон была на редкость последовательна, если судить по тому, как сложилась ее судьба.

Она три года путешествовала по миру, научилась говорить на полудюжине языков, заработала гастрит и познакомилась с бразильским врачом. Вернувшись в Англию, поступила в медицинский колледж. Еще попутешествовала. Сделалась врачом общей практики и начала работать в небольшой деревне с бразильцем, ставшим ее мужем. Затем стала писать книги для женщин, желающих помочь себе, а в тридцать восьмой день рождения забралась на Эверест. Умопомрачительное восхождение, от которого у Тима закружилась голова.

Он обратил внимание на то, что в ее отчете нет детей, но ничего не сказал. Она тоже.

– Так что же заставило тебя разыскать меня? – снова спросил он.

– Я бросила своего мужа.

– Сожалею, Элай, – сказал Тим и взял ее за руку. То был его первый пробный шаг за пределы эмоционального барьера безопасности. И сразу в зону риска.

«Вы въезжаете на территорию, свободную от наркотиков», – увидели новоселы оптимистичную надпись, когда фургон повернул на нужную им улицу. Веселые изображения почти не помогли Тесс и Максу избавиться от мрачного настроения, которое завладело ими, как только они пополнили население Дерьмовой долины.

– Мы эту вывеску видели, когда были тут в последний раз? – спросила Тесс.

Макс крепче сжал руль:

– Не спрашивай. Ты ведь уже поселилась здесь и обзавелась подругой.

Мнение Тесс о переезде слегка изменилось в лучшую сторону после того, как она сошлась с Хитер. Хотя «в лучшую», возможно, и сильно сказано. Однако приближение конца света теперь представлялось ей далеким мерцанием, а не ослепительным лучом прожектора, направленным прямо ей в голову.

Макса всегда раздражало непостоянство Тесс. Он пережил множество неприятных минут, подвергаясь нападкам с ее стороны и обвинениям, будто он разрушил их жизнь. Теперь же, услышав из ее уст заключение о том, что переезд – это не так уж и плохо, он вышел из себя.

Он воспринял ее согласие на переезд как знак того, что часть ответственности она берет на себя. Макс надеялся, что они быстро вернутся к прежним отношениям, когда каждый будет делать вид, что сила на его стороне, и при этом оба будут знать, что это не так.

– Раньше мы здесь никогда не ездили, – заметила Тесс, пытаясь избежать ссоры, особенно такой, которая может произойти по ее вине, как это в последнее время чаще всего и бывало.

– Это потому, что раньше мы ездили на машине с подвеской, которой не страшны ухабы даже на скорости. А теперь я веду фургон, у которого выхлопная труба подвязана шарфом с изображением Хрустального дворца [21]21
  Выставочный павильон из стекла и чугуна в Лондоне.


[Закрыть].

«И это тоже моя вина?» – с горечью подумала Тесс.