Текст книги "Каторжный завод"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава седьмая
СИРОТСКАЯ СВАДЬБА

1

Иван стоял перед управляющим навытяжку, руки но швам, но глаз не отвел, сколь ни въедливо вгрызалось в него цепкое Тирстово око.

– Железному делу где обучался?

– В Тагильском заводе, – не моргнув глазом, отвечал Иван (пришлось назвать свою родину; пе было у него времени спросить Еремея Кузькина: откуда попал в края сибирские).

– Сослан за разбой?

– Никак нет, ваше благородие. По семенному делу.

– По семейному?

– В праздник бабу придушил.

– Свою?

– Вестимо. Нетто чужую можно.

Тирст еще раз провел взглядом сверху донизу. Да… этому черномазому придушить, что орех разгрызть. Лапа, что борона. Взгляд самый разбойничий. Врет, что одну придушил. Одну сотню, это ближе к истине…

– Футеровку знаешь?

– Так точно, ваше благородие.

– Поди к писцу. Отдай паспорт, скажи – велел занести в книгу мастеровых.

Иван по–прежнему смотрит в упор на управляющего, а перед глазами Настя… А сам Иван – словно в утлой лодчонке, которую мчит по ангарским порогам. Вмиг все решится: либо швырнет на камень, лодку в щепы и… конец!.. либо пронесет мимо и выплеснет на широкое плесо… Все вмиг решится!..

Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать!

– Нету паспорта, ваше благородие. Обронил.

– Беглый! – Тирст вроде даже зубами лязгнул.

– Никак нет, ваше благородие. Уволен от работ на Петровском заводе.

Тирст вызвал, писца.

– Занеси в книгу подмастером доменной печп вышедшего на поселение…

– Еремей Кузькин, – ответил Иван на взгляд Тирста.

– …Еремея Кузькина. Обожди! – и, нацелив недоброе око прямо в переносицу Ивану, сказал писцу с расстановкой, внятно выговаривая каждое слово: – Напиши запрос управляющему Петровским заводом: какого числа и по какой причине уволен от работ Еремей Кузькин? Иди! А ты с утра выходи к печп. Работать будешь под началом Герасима Зуева.

– Дозвольте пдти, ваше благородие?

– Иди… Еремей Кузькин.

Едва переступил порог горницы, Настя кинулась к нему, припала на грудь.

– Ой, Ванюшка! – и с трудом удерживая слезы: – Уж не чаяла и видеть тебя…

– Полно тебе, Настенька! Пошто допрежь временя хоронишь, – и, пытаясь шуткой успокоить ее, сказал, подмигивая Глафире, смотревшей на него с тревожным ожиданием: – До чего ведь напугалась, мужнино имя забыла. А муж у тебя не в поле обсевок, доменной печи подмастер Еремей Кузькин.

Глафира повернулась лицом к образам, в низком поклоне трижды истово перекрестилась.

Иван подвел Настю к скамье, сел рядом, стал рассказывать:

– И я хватил страху. Уставил он на меня свой вареный глаз и говорит: «Беглый!» А я ему: «Никак нет, ваше благородие, мастеровой Петровского завода Еремей Кузькин». А сам думаю, покажет он мне кузькину мать… Пока обошлось. Велел на работу выходить. Однако приказал запрос написать в Петровский завод: когда уволен от работ Еремей Кузькин.

– Запрос! – прошептала Настя, меняясь в лице. – Как же теперь, Ванюшка?

– Бог не выдаст, свинья не съест. С Еремеем Кузькиным в один день вышли мы с Петровского завода. Он только малость пораньше. Догонять его пришлось. А в дороге я его… обогнал. И сюда вот вперед его пришел.

– А как и он следом за тобой сюды? – с опаской спросила Глафира.

– Нет, мать, не придет он сюда… Он по другой дороге пошел.

Настя отстранилась от Ивана, потупила голову.

– Что ты, Настенька?

– Загубила я тебя, Ваня! – сцепила руки так, что сильные пальцы хрустнули. – От раны выходила, а к другой смерти подвела. Запорет он тебя, зверь одноглазый. Насмерть запорет!..

– А на что бы мне жизнь‑то без тебя? Ну вот что, Девка! – он взял ее за плечи и повернул лицом к себе, – Слушай мое слово. Припасай платье белое. Завтра под венец… Коли не раздумала.

_ Бесстыжий язык у тебя! – сказала Настя.

Глафира снова перекрестилась и уронила слезу.

2

На рудном дворе ударили в железный лист. Жесткий рвон пронесся над слободкой и утонул в дальнем конце РРуда.

И тут же во всех дворах слободки зазвякали щеколды, заскрипели ворота. Только что Иван шел один по улице, сбивая сапогами росу с низкой курчавой травы, а через короткое время оказался среди толпы рабочих, торопливо шагавших к заводу.

И солнце, как будто повинуясь заводскому распорядку, выкатилось из‑за горы. Лучи коснулись глади пруда, подсинили ее и высветили дальний угол.

Идущие рядом с любопытством оглядывали Ивана.

– Здоров, варнак, – с завистью сказал молодой еще, тоже рослый мужик.

– Вот это борода! Не то, что у тебя, Ипат, три волоска в четыре ряда и все рыжие, – хохотнул кто‑то за спиной Ивана.

А небольшой прикренистый мужичонка, выделявшийся из всех, тоже не бот весть как обряженных, на редкость изодранной рубахой, в дыры которой просвечивало худое костлявое тело, спросил Ивана:

– Одпако, не нашего табуна?

Иван глянул на него сверху вниз.

– Теперь вашего.

– С каких краев?

– С Петровского завода.

– Скажи на милость! – обрадовался мужичонка. – Не встречал ли там Еремея Кузькина?

«Час от часу не легче», – подумал Иван.

– Встречал. Я и есть Еремей Кузькин.

– Ты?! – мужичонка даже присел от изумления. – Дык как же? – Зажав в кулак пегую бороденку, он с недоумением и испугом всматривался в Ивана небольшим и, слегка раскосыми глазками.

– Говорю, значит я! – отрезал Иван и так глянул, ровно стегнул. – Кому лучше знать, тебе или мне!

– Да нет, я ничего, – заторопился мужичонка, опасливо отходя подальше.

Иван мрачно усмехнулся.

– Ну и я ничего.

За околицей слободки толпа растеклась натрое. Направо – к доменной печи, прямо – в мастерские, налево, под горку – большая часть – на конюшню запрягать лошадей, – это подвозчики руды и угля.

Вместе с Иваном направо свернул и любопытный мужичонка.

«Чтоб тебя черти задрали! – ругнулся про себя Иван. – Будет теперь глаза мозолить».

Но мужичонка, по–видимому, понял предостережение и не только не приставал больше с расспросами, но и не оглядывался в сторону Ивана.

Рабочие, подходя один за одним, разобрали тачки и потянулись гуськом па рудный двор.

Только собеседник Ивана замешкался.

– А ты чего заскучал! – прикрикнул на него мастер.

– Колеско чего–ита хлябает, – оправдывался мужичонка, склоняясь над опрокинутой тачкой.

– Опять финтишь, Трншка! – погрозил мастер. – Привык на чужом горбу в рай въезжать.

– Сей минут, Герасим Васильич, – Он поспешно перевернул тачку и рысцой погнал ее по накату, выстланному из толстых, выщербленных колесами плах.

Герасиму Зуеву новый подручный пришелся по Душе.

– Эка гренадер какой! – с видимым удовольствием сказал Зуев, когда. Иван подошел к нему. —А силка‑то есть, или обличье токо?

Иван пожал плечами, а сам подумал: «Ну и носище! Как кобель на бугре».

Зуев поднял прислоненный к штабелю кирпича железный ломик пальца в полтора толщиной и без заметной натуги согнул его вдвое.

– А ну распрями!

Ивану пришлось поднатужиться. Проклятый носач! Но виду не подал, распрямил.

– Подходяще! Запрягать можно, – сказал Зуев, – Каким тебя ветром к нам занесло?

– Шел мимо да завернул на огонек.

– .Слаще‑то не присмотрел места, – усмехнулся Зуев. – А с какой стороны шел?

– С Петровского завода.

– Сменял кукушку на ястреба. Али за Байкалом погода негожа?

Иван пристально посмотрел Зуеву в глаза. Встретил взгляд прямой, твердый. Подумал: «Хороший мужик, хоть и носатый, как дятел».

– Погода хреновая. То жар, то холод. То дождь, то ведро.

– Понятно, – сказал Зуев. – Как звать?

– Еремей Кузькин.

– По паспорту али по памяти?

– По паспорту. Только нет его паспорта. Обронил.

– Понятно, что обронил. Ну, коли без паспорта, какой же Еремей. Не Еремей ты, а Иван.

«Неужто старая карга проболталась?» – согрешил в мыслях на Глафиру.

Но Зуев, заметив, что подручный озабочен, пояснил, усмехнувшись:

– Без паспорта, стало быть, Ванька – родства не помнящий? Как же тебя управляющий без паспорта взял? Он к беглым шибко лютый.

– Глаз лютый, – согласился Иван.

– А норов вдвое.

– Видно, в мастеровых нужда.

– Футеровку можешь делать?

– Приходилось.

– Потому и взял. Только ты не полагайся на это. Розыск он все равно учинит.

– Знаю. При мне велел писцу запрос послать.

– Ну и как же ты?

– Я ему в точности обсказал – и где работал, и когда от работ уволен.

– Стало быть, был такой Еремей Кузькпн?

– Перед тобой стою, Еремей Кузькин.

– Понятно! Ну, что же, браток, давай за работу.

«Козел», которого запустил в печь заблаговременно повесившийся Роман Часовитин, был уже разобран.

Сбоку печи зиял темный провал.

– Эко тебя изуродовали, – сказал Иван. – Не смогла сама разродиться. Пузо рвали. Ну–кось, посмотрим, как тебя лечить, сердешную.

Он скинул холщовый полукафтан, засучил рукава посконной рубахи и, пригнувшись до земли, пролез внутрь печи.

Вскоре приехал Тирст.

Пострял, опершись на длинную палку с костяным набалдашником. Понаблюдал. У рабочих сразу прибыло резвости. Тачки катали бегом. Чернобородого верзилы не было…

Сбежал! Не стал дожидаться вестей с Петровского завода. Перемудрил, Иван Христианыч!.. Из рук упустил!..

Тирст хотел уже распорядиться вызвать казачьего вахмистра Запрягаева, отрядить погоню, но на всякий случай, нимало не ожидая утвердительного ответа, спросил у Зуева:

– Послал я тебе подручного. Не был?

– Еремей Кузькин, ваше благородие? Здесь. В печь полез.

Не убежал… Стало быть, не беглый… Или?., хитер да смел… Поживем, увидим. Срочный запрос, через неделю ответ поступит… А пока пусть потрудится. А пристава предупредить, чтобы взял под надзор… Не уйдешь, соколик!..

Иван вылез из печи, перемазанный ржавой кирпичной пылыо. Даже смоляная его борода побурела.

Увидев управляющего, подошел, поклонился, доложил про печь. Потом поклонился еще ниже.

– Дозвольте обратиться, ваше благородие! Просьбу имею до вашей милости.

«Дерзок, однако! – подумал Тирст. – Только объявился, уже и просьбы».

Но вслух сказал:

– Говори!

Иван снова поклонился.

– Дозвольте жениться, ваше благородие!

Тирст изумленно вскинул белесые брови.

– Шпбко по сердцу пришлась девка, – не забывая кланяться, продолжал Иван. – Опять же, несподручно одному. Ни тебе хлеба испечь, ни состряпать, ни портки постирать.

– Кого же ты присмотрел?

– Настасью Скуратову, ваше благородие.

Во взгляде Тирста отразилось нечто большее, нежели простое изумление.

– Гм… Губа у тебя не дура. А известно тебе, что сей девке немалое внимание оказывал господин подпоручик Дубравпп?

За густою бородой и усами усмешка Ивана осталась незамеченной Тпрстом.

– Никак нет, ваше благородие, не известно. Да ведь девка не колодец, не вычерпаешь.

Тирст откровенно развеселился.

– Ты, братец, и на язык востер! А се‑то спросил?

– Никак нет, ваше благородие! Но посмел, без вашего дозволения.

– Да… ты, видать, братец, плут большой!.. – сказал Тирст с удовольствием и, хмыкнув пару раз, что ему вполне заменяло смех, добавил: – Ну что ж, рабочий должен иметь жену, семью, дом. Дабы был он не бродяга, а честный труженик. Это хорошо! – а сам думал: «Прелести девицы удержат его надещнее надзора пристава».

– Женись, Еремей Кузькпн. Позволяю.

– Ваше благородие! Явите милость до конца. Замолвите попу словечко, чтобы повенчал. Хочу по совести, по закону.

– Скажу, братец, скажу.

Когда Тирст уехал, Герасим Зуев сказал Ивану, угрюмо насупясь:

– Негоже так. Обманом девку берешь. Али рассудил, вдвоем тонуть легше?

Иван покачал головой.

– Зря обижаешь, Герасим Васильич. Перед Настей у меня душа нараспашку. Ей все ведомо. И что делал, и что думал.

– Смотри, парень! Эту девку обидеть грех. У нее и так горя полна пазуха. Сирота сызмалетства.

– Она сирота и я бобыль… Герасим Васильич! – Иван поклонился Зуеву почтительнее, чем кланялся Тирсту. – Будь у нас посаженым отцом на нашей сиротской свадьбе...

3

Тирст выполнил свое обещание. Сказал отцу Амвросию, что надобно обвенчать мастерового Еремея Кузькина и слободскую девку Настасью Скуратову.

Отец Амвросий вспомпил свое донесение архиепископу Иркуткому и Нерчинскому о любострастных похождениях подпоручика Дубравина и умильно осклабился, но тут же, восчувствовав сан свой, возвел очи горе и сказал сокрушенно:

– У девицы сей ложесна разверсты, не с чистою душой пойдет к алтарю господню! – и завздыхал: —Ох, соблазн… ох, соблазн… – сам напряженно размышляя, по какой причине понадобилось управляющему заводом проявлять заботу о том, чтобы покрыть грех любвеобильного подпоручика?

«А не причастен ли и сам к оному?» – заподозрил отец Амвросий и весьма пожалел, что над Тпрстом, ввиду принадлежности его к лютеранскому вероисповеданию, не властна тайна святой исповеди.

– Что уж вы так сокрушаетесь, отец Амвросий? – усмехнулся Тирст. – Вам по долгу пастыря все известно. Скажите по совести, много ли девственниц случалось вам венчать в нашей слободе?

Отец Амвросий только бородку поскреб.

– Крестить приходилось…

– Да, чуть было не забыл, – сказал Тирст, когда отец Амвросий ужо надел свою камилавку, – мастеровой сей не имеет паспорта. Мною послан запрос по месту прежнего его пребывания. Когда придет надлежащий ответ, тогда и занесете брак в церковную книгу.

– А если окажется, что не своим именем назвался перед алтарем при совершении святого таинства? – всполошился отец Амвросий.

– Для того и предостерегаю вас. Коли он – не он, то и таинство не имеет законной силы. Не так ли?

Вконец озадаченный отец Амвросий испуганно замигал своими белесыми, тесно прижатыми к переносью глазками.

И тогда Тирст сказал с достоинством:

– Обращаюсь с сей просьбой к вам не праздной прихоти ради, а в интересах государевой службы.

Венчание состоялось в слободской церкви на другой день без особой огласки.

Отец Амвросий, напуганный предостережением Тирста, был заинтересован, чтобы таинство совершалось действительно тайно. Кроме жениха и невесты, попа и причетника, в церкви были только Глафира и Герасим Зуев. Он же и кольца принес,, а то молодым и разменяться было бы нечем.

Отец Амвросий гнал, как на пожар.

Настя стояла, потупя голову, не слыша ни гундосого бормотанья хромого причетника, ни возгласов отца Амвросия. Противоречивые чувства волновали ее.

Ванюшка, родной мой!.. На всю жизнь мой!.. Пришла и мне доля… Ой, негодная я… Пропадет из‑за меня Ванюшка… Не остановила бы его, ушел бы на свою родину… К Анютке! Нет, не отдам!., ни ей и никому… Меня он любит, а не ее… Ей он не нужен, у нее купец есть… Ой, Ванюшка!.. достанет тебя из могилы Еремей Кузькин, отдаст в злые Тирстовы руки… Порвут плетьми ласковое твое тело… Бедная моя головушка… Короткий век… вчера – невеста, сегодня – жена, завтра – вдова… Не висела бы бода над головой, самая счастливая была бы на свете...

Но и так думая, Настя сама того не ведая, кривила, душой. Нс о такой свадьбе мечтала она…

В переполненной людьми пышной церкви, с певчими, с цветами, с завистливым перешептыванием подружек… Только о женихе не надо было мечтать. Родной, близкий и желанный, он стоял рядом, и нельзя было даже подумать, что на его месте мог стоять кто‑то другой…

А Иван… о чем думает Иван?.. Он стоит высокий, широкоплечий, статный, и простой суконный полукафтан на нем, как влитой. Смоляная коротко подстриженная борода кажется еще чернее от белого ворота рубахи. В глазах у Ивана необычная для него задумчивость и как будто даже грусть.

О чем же думает Иван? Он сказал Насте: «А на что бы мне жизнь‑то без тебя?» И этим сказал все. Настя с ним – и жизнь с ним. Не будет Насти – и жизнь ни к чему. Сейчас он счастлив. Но готов к тому, что счастье может только поблазнить… Наше счастье – вода в бредне…

Закончив святой обряд, отец Амвросий, напутствуя молодую чету благословением, сказал Насте назидательно:

– Вот так‑то лучше. По своему званию. Всяк злак в своем поле растет.

Иван в первый раз подумал с горечью, что тень подпоручика долго еще будет влачиться за его Настенькой. Худая слава прилипчива…

И за свадебный стол сели тоже вчетвером. Некому было даже «горько!» кричать. Герасим Зуев сперва пытался развеселить солеными прибаутками притихшую Глафиру, па лице которой застыла страдальческая улыбка, а потом и сам помрачнел, пододвинул поближе штоф пенника и углубился в безмолвную с ним беседу.

А Настя была только с Иваном.

Вот она и жена… Вот у нее и муж… После бесконечно. томительных лет одинокого девичества, после горьких раздумий, тайных, никем не подслушанных ночных слез, после всей этой до унылости размеренной жизни – вдруг такое…

Бывает так в жаркую пору лета. Недвижная знойная духота давит на перегретую землю. Бессильно никнут в застывшем воздухе вялые, словно вареные, листья. И кажется, нет ни конца, ни предела зною и духоте… И вдруг невесть откуда взявшийся вихрь врывается в сонную тишину слободской улочки, подхватывает с. земли сухую травинку и, будто играя ею, кружит в воздухе и уносит все выше и все дальше…

И кто знает, где упадет она па землю, когда наскучит ему?..

Опустится ли обратно на мягкую траву родного двора, или швырнет ее в колючую стерню только что сжатой полосы, или занесет на далекую лесную поляну, или бросит в бурлящий стремительный поток?..

Кто разгадает, что ждет травинку, подхваченную невесть откуда налетевшим вихрем?..

Глава восьмая
КАЗЕННЫЙ ИНТЕРЕС

1

Управляющий Горным отделением, член совета Главного управления Восточной Сибири, статский советник Савицкий с трудом скрывал свое раздражение.

– Вынужден заключить, милостивый государь, что не оправдали вы доверия его высокопревосходительства. Хуже того, вы злоупотребили оказанным вам доверием.

На благообразном узком лице Савицкого, бледность которого подчеркивалась темными густыми бакенбардами, неприкрытая сухость, не смягченная даже обязательной вежливостью.

Подпоручик Дубравин, понимая, что успехи его в разоблачении козней Тирста весьма невелики, и не ожидал особо радушного приема. Но чтобы его обвиняли в злоупотреблении доверием генерал–губернатора – это уже слишком!

– Господин Савицкий! Я офицер. Слова ваши оскорбительны моему достоинству!

– Прискорбно, что вспомнили вы о достоинстве офицера только сейчас.

– Я не понимаю вас, господин Савицкий. Прошу объяснить, в чем усматривается вина моя.

Савицкий вынул из желтого, тисненой кожи портфеля какую‑то бумагу и, казалось, намерен был передать ее подпоручику. Но передумал и, положив узкую холеную руку на исписанный лист, сказал:

– В сем рапорте достаточно красноречиво изложены все ваши художества. При всем желании извинить их молодостью вашей, не могу сыскать вам снисхождения. Правда, он чуть приметно усмехнулся одними губами, – еще Пушкин сказал: «Смешон и юноша степенный, смешон и ветреный старик». Но ваша, милостивый государь, ветреность превзошла намного границы допустимого…

– Вы не имеете права читать мне нотации! – вспыхнул подпоручик.

– …Где было ваше офицерское достоинство, когда вы унизились до кулачного поединка с нижними чинами из‑за какой‑то девицы легкого поведения.

– Вы но смеете!..

– Потрудитесь выслушать, подпоручик Дубравин! – в голосе Савицкого зазвучали генеральские нотки. – Неприлично перебивать старшего чипом и возрастом. Вы будете иметь возможность изложить свои возражения. Повторяю, унизились до кулачного поединка с нижними чинами, отбивая у них какую‑то слободскую девку. Прене брегли ради амурных своих похождений долгом службы! Хуже того, выставили себя на общее посмешище, заставляя денщика едва ли не загонять вам дульцинею вашу. В этом проявилась забота ваша о достоинстве офицера?

– Кто посмел столь бесстыдно извратить все? – снова не выдержал подпоручик.

– Читайте! – И Савицкпй подал подпоручику рапорт Т ирста.

По мере того как подпоручик знакомился с сочинением Ивана Христиановнча, лицо его все гуще заливалось краской, до самых копчиков ушей. Затем он вспомнил сладенькую улыбочку Тирста, радушное приглашение «остались бы еще на денек, батюшка Алексей Николаевич…», и им овладела такая ярость, что, окажись Тирст поблизости, он мог бы лишиться и второго глаза.

– Клевета! Подлая клевета! Поймите же наконец! Им нужно было добиться удаления моего с завода! – По губам Савицкого скользнула пренебрежительная усмешка и окончательно лишила подпоручика самообладания. – Сперва они пытались подкупить меня, не успев же в этом…

– Кто они? – совершенно ледяным тоном спросил Савицкий.

– Тирст! Я сразу понял, что не без его ведома. И доверенный купца Лазебникова. Он мне пятьсот рублей серебром предлагал!..

– Чем доказать можете?

– Словом офицера!

– И настоящее утвержденпе столь же справедливо, как и рапорт ваш о непричастности мастерового Часовитина к порче печи?

– Я поручился вам словом офицера!

– Дивлюсь бесстыдству вашему, подпоручик! – сказал Савицкий с нескрываемым презрением, и подпоручик почувствовал, что в негодовании своем Савицкий совершенно искренен, и понял, что, кроме рапорта о любовных похождениях, Тирст подготовил ему еще какую‑то пилюлю.

– Мне стыдно за вашу молодость! Чего ждать от вас отечеству?.. Мне крайне неприятен этот разговор, но полагаю его своим долгом. Хочу верить, что горький сей урок пойдет вам на пользу.

Савицкий достал из ящика стола рапорт подпоручика о преждевременной смерти Часовитпна, острожную ведомость, которую Дубравин сразу узнал по темному чернильному пятну на обложке, и еще какую‑то толстую книгу.

– Вы донесли рапортом, —начал Савицкий подчеркнуто бесстрастным тоном, хотя брезгливая складка в углах губ выдавала истинное его настроение, – что мастеровой Роман Часовитин повесился в заводском остроге «Мая пятого дня», после наказания плетьми «за злоумышленную порчу печи». Так?

– Совершенно верно, – подтвердил подпоручик, начиная догадываться, в чем дело.

– Далее вы сообщаете, что согласно записи в главной заводской книге авария печи произошла «Мая десятого дня», то есть через пять дней после смерти Часовитпна, коему сия порча печп вменена в вину. Так? Дату смерти Часовитпна вы указываете, ссылаясь на запись в острожной ведомости. Так?

Подпоручик кивнул молча, сцепив зубы. Савицкий заметил его волнение.

– Благоволите заглянуть в острожную ведомость. Вот она! – Савицкий раскрыл книгу на странице, отмеченной закладкой.

Против записи о смерти ссыльно–каторжного Романа Часовитнна стояла дата: «Мая пятнадцатого дня».

– Подлог! – Подпоручик вскочил и в ярости хватил кулаком по злополучной ведомости. – Гнусный подлог! Часовитин умер пятого числа! Я же не слеп был!

Савицкий, казалось, оставил без внимания азарт подпоручика.

– Любопытно знать, как объясните вы это? По моей просьбе консистория представила копию всех записей в церковной книге Николаевского прихода за первую половину пыпе текущего года. Прошу заглянуть! – И, найдя нужную страницу, Савицкий показал подпоручику запись о погребении «Мая семнадцатого дня» наложившего на себя руки Романа Часовитнна.

– Не решитесь ли вы утверждать, что в мае месяце в Николаевском заводе свирепствовал повальный мор и покойников не успевали хоронить? И тело Романа Часовитина ожидало погребения двенадцать дней? Вряд ли можно было сохранить его от тления, разве что бальзамировали сего каторжника, как египетского фараопа!

Подпоручик устало опустился на стул и подпер кулаком поникшую голову. Но быстро взял себя в руки и, встав но форме, сказал твердо:

– Записи свидетельствуют против меня, господин Савицкий. Но я не отступаюсь от сказанного мною. И, если позволено будет мне возвратиться на Николаевский завод, докажу, что все действия управляющего оным титулярного советника Тирста обращены не к интересу казны, а лишь к интересам господина Лазебникова. Прошу доложить мою просьбу его высокопревосходительству.

Савицкий ответил строго официально:

– Его высокопревосходительство находится в Амурском крае. Просьбу вашу доложу Председательствующему в Совете генерал–лейтенанту Венцелю. Доложу и свое мнение: не принимать во внимание вашей просьбы.

– Буду искать правды у главного горного ревизора! – воскликнул подпоручик и с тем удалился.

2

Подпоручик знал, что управляющий Горным отделением Савицкий был известен своей неподкупной честностью и благодаря этому пользовался в пределах подведомственных ему вопросов почти неограниченным влиянием на генерал–губернатора. И хотя генерал–адъютант Корсаков пребывал в отсутствии, было более чем вероятно, что заметавший его в Совете генерал–лейтенант Венцель также несомненно посчитается с мнением генерал–губернаторского любимца.

Удивляло другое: как Савицкий, отличавшийся пе только честностью, но и проницательностью, не разглядел всей закулисной возни вокруг вопроса о продаже Николаевского завода.

Подпоручик догадывался, что отвергнутые им в Николаевском заводе лазебниковские деньги нашли здесь в Иркутске готовые карманы в мундирах чиновников Горного отделения. Конечно, это обошлось Лазебникову подороже, но ясно было, что Ярыгин не жалел денег своего доверителя. И не удивительно: отдавались сотни рублей, а возвратиться в кассу Лазебникова должны были сотни тысяч, а может быть, и миллионы.

И если подпоручик мог поручиться за честность Савицкого, то столь же уверен он был, что многие из его помощников основательно ознакомились с запахом лазебниковских кредиток.

Не знал подпоручик другого, что отозван он был из Николаевского завода не по совету и настоянию кого‑либо из подкупленных помощников Савицкого, а по личному указанию его высокопревосходительства.

Незадолго до отъезда на Амур генерал–губернатор виделся с архиепископом Иннокентием.

После того как были согласно решены все вопросы, связанные с Амурской экспедицией, архиепископ сказал:

– Не хотелось бы отвлекать мыслей ваших от предстоящих высоких и светлых дел, по из малых зерен зла произрастают тучные плевелы, заполняющие ниву, – И ознакомил генерал–губернатора с письмом отца Амвросия о предосудительном поведении подпоручика Дубравина.

Как и предполагал Тирст, генерал–губернатор заглянул в формулярный список подпоручика и, утвердясь в мнении, что совершенное – не случайный проступок, а достойное осуждения свойство испорченной натуры, приказал немедленно отозвать Дубравина в Иркутск.

Нс зная этого, подпоручик возлагал большие надежды па заступничество главного горного ревизора генерал–майора Бароцци де Эльс. Генерал–майор строил Николаевский завод и был награжден «за проявленное при сооружении завода отличное усердие к исполнению обязанностей службы и радение о сохранности польз казенных, предусмотрительность и примерное бескорыстие» орденом Святой Анны И степени с императорскою короною.

Самая мысль о продаже завода в частные руки казалась ему кощунственной, и он, конечно, должен был поддержать подпоручика и помочь ему вывести Тирста на свежую воду.

3

Два генерала, сидевшие за оживленной беседой в губернаторском кабинете, разительно отличались наружностью своей друг от друга.

Военный губернатор, генерал–лейтенант Густав Карлович Венцель, как истый потомок тевтонов, был высок, широкоплеч, костист и белобрыс. Впрочем, о последнем можно лишь догадываться, так как губернатор был совершенно лыс.

В сидевшем напротив генерал–майоре Петре Антоновиче Бароцци де Эльс сказывалась южная кровь: роста он был ниже среднего, склонный к полноте, черноволосый и смуглый.

– Мне думается, Густав Карлович, – говорил Бароцци де Эльс резким, слегка гортанным голосом, – вы превратно истолковываете письмо его высокопревосходительства министра финансов. Он предоставляет окончательное решение вопроса на благоусмотрение местного начальства.

– Однако же мнение министра выражено вполне определенно, – возразил Венцель.

Он и флегматичностью своей являл полную противоположность порывистому Бароцци де Эльс.

– Справедливо, и все ж таки министр не отвергнет наших доводов. Извольте выслушать, Густав Карлович, и вы признаете, что они достаточно весомы. Завод сей нужен казне. В Высочайше утвержденных «Правилах об управле нии заводом» указано, что целью его учреждения является снабжение края железом, железными и чугунными изде лиями. В интересах казны всемерное развитие края Сибирского, изобилующего столь великими богатствами. Именно по недостатку железа сдерживается добыча золота и сере бра, развитие судоходства на великих сибирских реках. А если взять во внимание нужды присоединенного вновь к державе Российской Амурского края, то важность сего завода еще возрастает. И осмелюсь заметить, Густав Карлович, прибыли или убытки самого завода ничтожное имеют значение против пользы конечной, от деятельности завода проистекающей.

– Здесь вы вступаете в противоречие с министром, – снова столь же флегматично возразил Венцель.

– Да ведь самое трудное позади, Густав Карлович! – воскликнул Бароццп де Эльс. – Сейчас завод может и должен давать прибыли.

– Однако ж не дает?

– Принимались мною меры к выяснению причин сего. К сожалению моему, посланный в завод подпоручик Дубравин отозван. Полагал бы полезным вернуть его в завод.

– Подпоручик Дубравйн отозван по указанию его высокопревосходительства, как серьезно скомпрометировавший себя.

– Пустое, Густав Карлович, – махнул рукою Бароцци де Эльс. – Кто из нас молод не бывал? Убежден, что Михаилу Семеновичу пристрастно донесли. Но если так, готов ехать сам.

Венцель покачал лысою головой.

– Не имеет смысла, Петр Антонович. На следующем заседании Совета надлежит определить мнение по письму министра финансов.

– И каково же ваше мнение? – напрямик спросил Бароцци де Эльс, глядя при этом так, как если бы не Венцель, а сам он был старшим в чине и должности.

Венцель отвечая с обычной невозмутимостью:.

– По моему глубокому убеждению, занятия промышленностью, равно и торговлей, не свойственны казне. Назначение правительства и местных властей – управлять. А каждое сословие должно заниматься своим делом. Крестьяне – хлебопашеством, мещане – ремеслами, купцы и фабриканты – торговлей и промышленностью. .Власть же государственная – должна быть властью.

– Однако ж сам Петр Великий положил начало казенным заводам, – возмутился Бароцци де Эльс.

– Другое было время, Петр Антонович, – назидательно произнес Венцель. – Надлежало Европу догонять. Посему и потребовались во всем экстраординарные меры. Ныне, слава богу, нет в том надобности.

– Насколько мне известно, Густав Карлович, – возразил Бароццн де Эльс, – генерал Корсаков, следуя начинаниям предшественника своего графа Муравьева–Амурского, не пренебрегает казенными производствами.

Венцель в первый раз позволил себе улыбнуться.

– Генерал–губернатору сейчас, как никогда, нужна поддержка министра финансов для того, чтобы достойно завершить главное из начинаний графа: благоустройство присоединенного графом Амурского края. И генерал Корсаков не склонен, тем более по частному вопросу, вступать в противоречие с министром. Об этом Михаил Евграфович сам предварил меня перед отъездом. И даже если бы придерживался я других взглядов, должен следовать мнению его высокопревосходительства, ибо председательствую в Совете по его поручению.