Текст книги "Каторжный завод"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятая
ДВОЙНОЕ ПОРАЖЕНИЕ ПОДПОРУЧИКА ДУБРАВКНА

1

Сами обстоятельства понуждали Ивана Христиновича к решительным действиям.

Тирст полностью отдавал себе отчет в том, что главный горный ревизор генерал–майор Бароцци де Эльс со всей ясностью представляет себе все истинные пружины хитросплетений бывшего своего по заводу помощника. Генерал–майор, еще в бытность свою полковником и строителем, а затем начальником завода, не единожды имел случай убедиться в осмотрительности и дальновидности Ивана Христиановича, ценил его служебное рвение и, передавая дела капитану Трескину, сделал о Тирсте весьма лестный отзыв.

И понятно, генерал–майор, наблюдая непрекращающееся падение выработки по всем производствам, влекущее за собой убытки казне там, где надлежало ожидать прибылей, – никак не мог объяснить сего неумением, скудоумием или леностью бывшего своего помощника, ибо отлично знал о том, что ему свойственны совершенно обратные качества.

Однако ж при всех похвальных качествах Тирста выработка чугуна, железа и прочих изделий из месяца в месяц снижалась, а убытки, наносимые казне, росли.

При таком ходе дел неминуемо должно было возникнуть у генерал–майора предположение, с помощью которого можно было бы согласовать столь, на первый взгляд, взаимно друг друга исключающие категории: умелое и рачительное хозяйствование Тирста и результат сего хозяйствования, весьма прискорбный для интересов казны.

Единственно можно было предположить, что протори и убытки завода не только не удручают Тирста, а, напротив, отвечают тайным его намерениям.

В таком предположении должно было утвердить генерал–майора и письмо не в меру наблюдательного надзирателя рудного двора Якова Могуткина.

Из письма нельзя было заключить, догадывался ли Могуткип об истнппых причинах странного хозяйствования Тирста. Надо полагать, догадывался, только не решался сообщить свои подозрения бумаге и, скорее всего, именно о них намеревался «изустно сказать» ревизору.

И хотя поспешно прискакавший пз Иркутска подпоручик Дубравин благодаря некоторым обстоятельствам не имел возможности выслушать «изустные» пояснения Могуткина и довести их до сведения главного горного ревизора, – все же генерал–майор, не будучи обижен нехваткою ума, мог и сам о многом догадаться.

Но догадка еще не доказательство.

И чтобы догадка генерал–майора повисла в воздухе, следовало склонить подпоручика на свою сторону и понудить его дать заключение, вполне отвечающее намерениям и стремлениям Тпрста.

Такого же мнения держался и доверенный Лазебнико–ва стряпчий Ярыгин, который и взял на себя переговорить с подпоручиком.

Беседа, однако ж, закончилась совсем не так, как того хотелось бы Ярыгину и Тирсту. Подпоручик Дубравин свое отношение к сделанному ему предложению выразил весьма недвусмысленными словами и, хуже того, действиями.

И разговаривать по сему предмету со строптивым подпоручиком повторно ни у Тирста, пн тем более у Ярыгина, левая щека которого заметно увеличилась в объеме, – не было никакого желания.

Следовало искать другие пути, и притом ре откладывая поиски в долгий ящпк, поскольку, как о том согласились между собой и Тирст и Ярыгин, дело надлежало покончить до возвращения на завод капитана Трескина.

Пути эти вели в Иркутск, в канцелярию Горного отделения.

Лицо, своевременно сообщившее Тирсту о письме Якова Могуткина, могло оказать и другие, не менее ценные услуги.

– Конечно, – сказал Иван Христиановнч Ярыгину, все еще несколько удрученному неожиданным афронтом, полученным от строптивого подпоручика, – сумм, предназначавшихся его благородию подпоручику Дубравипу, будет совершенно недостаточно. Но я полагаю, что у господина коммерции советника достанет денег на сию операцию. Игра, конечно, стоит свеч.

Ярыгин ничего не возразил, и тогда Иван Христианович добавил с недоброй улыбкою:

– Что же касается господина подпоручика, то я уверен, что он еще не единожды будет иметь случай сожалеть о своей глупой дерзости. Надеюсь, что, возвратясь сюда через самое короткое время, вы его здесь более не встретите.

В тот же вечер стряпчий Ярыгин выехал в Иркутск.

2

Проводив в дорогу Ярыгина, Тирст вызвал к себе начальника конвойной команды казачьего вахмистра Запрягаева и приказал немедля доставить к нему урядника, приставленного к подпоручику Дубравнну.

Вахмистр, полагая, что Перфильич нужен Тирсту для срочного поручения, предложил прислать кого‑нибудь помоложе.

И тогда Тирст, питавший особое доверие к вахмистру, открыл ему, что хочет выяснить, часто ли встречается подпоручик со слободской девкой Настасьей Скуратовой.

Оказалось, вахмистр тоже кое‑что слышал про любовные шашни подпоручика, не придавая, впрочем, слышанному особого значения.

– Чего ж тут дивного, Иван Хриетианович? Мимо гороху да мимо девки так не пройдешь. А Настасья а та в самой поре, и собою очень даже…

При этом весьма выразительно причмокнул и покрутил темный с рыжей подпалиною ус.

Тирет покосился на его сытое, налитое кровью лицо с выпуклыми бычьими глазами и подумал: «Не зря слух, что Севастьян Лукич весьма охоч до женского пола». Впрочем, известно было, что он отдавал предпочтение молодым вдовам и женам, оставшимся хотя бы на время без мужей. Сам Севастьян Лукич по этому поводу говаривал: «Кто любит девушек – на мученье души, кто любит молодушек – на спасенье души». И судя по всему, о спасении души не забывал.

Перфильич предстал перед управляющим заметаю встревоженный и сконфуженный. Под вечер сходил он в баньку к знакомому поселенцу, попарился всласть, исхлестав три веника, а потом вместе с приятелем осушил косушку хлебного. Едва добудились, поднимая его с постели.

– Ты что ж это, старый, допрежь праздника пьян, – выговаривал ему вахмистр, насупя жесткие щетинистые брови.

– Эх, Севастьян Лукич! —пьяненько улыбаясь, оправдывался Перфильич. – Ишшо царь Петр при кая отдал: опосля бани сапоги продай, а косушку выпей. А ить сапоги‑то на мне.

– Шагай, шагай! Ждут их благородие.

– Одна нога здесь, другая там, – бодро ответствовал Перфильич и, пристегнув шашку, двинулся в путь, недоумевая, для какой такой надобности потревожил его сладкий сон управляющий заводом, его благородие господин Тирет.

– Тебе приказано было неотступно следовать за подпоручиком, – строго сказал Тирет, устаЕяеь цепким глазом на застывшего перед ним старого урядника.

– Как есть безотлучно при них находился, ваше благородие, – отрапортовал Перфильич, более всего опасаясь, как бы не оступиться да не поскользнуться на гладко выкрашенном полу, – то есть не отходил шагу.

– И с кем встречи имел и разговоры вел подпоручик, все тебе ведомо?

– Так точно, ваше благородие!

– При каких обстоятельствах случилось встретиться подпоручику с девкой Настасьей Скуратовой?

– Тут, ваше благородие, такая случилась оказия… – и Перфильич рассказал о памятном происшествии на берегу пруда.

Излагал он ход событий довольно подробно и как будто бы не уклонялся от истины, но только в его пересказе происшествие приобрело облик безобидной шутки.

– А после сей баталии имел подпоручик встречи с этой слободской ундиною?

– На другой день, ваше благородие, – отвечал Перфильич, по–своему истолковав непонятное слово.

– И что ж промежду них было?

Перфильич виновато отвел глаза.

– В точности не могу знать, ваше благородие, – потом вспомнил подаренных подпоручику чирков и ухмыльнулся. – Так что, полагаю, дело было по согласию.

– Почему так полагаешь?

– Известно, ваше благородие, лакома овца до соли, коза до волн, а девка до барской любови.

Тирст снисходительно усмехнулся.

– А после того?

– Не могу знать, ваше благородие. Разве что в ночную пору, – и, заметив, что Тирст опять нахмурился, поспешил добавить: —Ерошка в сенях ночует. Его спросить.

– Дурака сего?.. – поморщился Тирст.

Но, отпуская Перфильича, приказал:

– Завтра, как подпоручик уйдет в контору, приведешь ко мне Ерошку.

3

Лютеранское вероисповедание не мешало Ивану Христиановичу во всех случаях жизни придерживаться мудрого иезуитского правила: «цель оправдывает средства».

И потому – сколь ни противно было прибегать к свидетельству придурковатого Ерошки и тем самым как бы привлекать его в соучастники затеянного дела – пришлось унизиться до приватного разговора со слабоумным парнем.

В оправдание себе Иван Христианович отыскал тот довод, что слабоумие исключает хитрость, а потому будет надежнейшей порукой в откровенности и искренности показаний.

На все вопросы Тирста Брошка отвечал с обычной для него глуповатой ухмылкой. Временами у Ивана Христиановича возникало даже опасение: не останется ли он, допрашивая дурака, сам в дураках?..

Будучи спрошен, знает ли он Настю–охотницу, Брошка с готовностью замотал лохматой, отродясь не чесанной головою так, что рыжие космы затрепыхались, как грива у жеребенка–стригунка, когда тот отгоняет докучливых слепней, и заулыбался, показывая редкие желтые зубы.

Когда же Тирст спросил, приходит ли Настенька – охотница по ночам к подпоручику, Брошка, продолжая ухмыляться, ответил, что спит у самой двери так, чтобы барину никакого беспокойства ни от кого ночью но было.

Единственно удалось Ивану Христиановичу узнать, что Брошка, по приказу подпоручика, следил за Настасьей–охотницей и видел, что она по два раза на дню уходит в лес.

Ругая себя, что вознамерился получить от дурака умные сведения, Тирст отпустил Брошку, пригрозив напоследок, что если он скажет подпоручику, что был вызван в контору, то будет высечен без всякой жалости.

На что Брошка ответил вполне рассудительно:

– Пошто сечь‑то? Я уж лучше потерплю, покудова он уедет.

4

У Тирста имелась надежная рука в Горном отделении совета Главного управления Восточной Сибири. На эту руку, особенно после того, как она будет позолочена за счет капиталов коммерции советника Лазебникова, можно было опереться, без опаски.

Донесение управляющего заводом о неблаговидном, порочащем звание офицера поведении подпоручика Дубравина могло и должно было сыграть немалую роль в проведении всей хитро задуманной операции.

Когда будет ошельмовано доверенное лицо главного горного ревизора, противная сторона лишится одного из главных своих козырей и; напротив, доводы Тирста в пользу продажи завода окажутся более убедительными.

Следовало лишь оснастить надежную руку достаточно вескими доводами. И Тирст весь день провел, запершись в кабинете.

Начал он с того, что написал два рапорта на имя генерал–губернатора, который, согласно правилам об управлении Николаевским заводом, являлся главным местным его начальником.

В одном Тирст докладывал его высокопревосходительству о бедственном положении с рабочими людьми, особо упирая на недостаток мастеров, знающих доменное, литейное и плющильное производство.

«…Мастеровые, присланные к учреждению завода из уральских и прочих мест, – указывал Тирст, – некоторые умерли, некоторые по старости отставлены от работ, некоторые покинули завод по разным обстоятельствам. Чтобы приобресть новых мастеров, надобно израсходовать значительные суммы, что сметами не предусмотрено. Сверх того, представляется мало вероятным, чтобы названные выше мастера имелись где‑либо в избытке…»

В другом рапорте Тирст представлял генерал–губернатору весьма неутешительные сведения об оскудении руд Долоновского и Кежемского месторождений.

Из прилагаемых описаний следовало, что содержание железа в отдельных образцах настолько мало, что не имеет смысла пускать их в переработку. Не многим лучше были и остальные образцы.

О том, что образцы отбирались но специальному его указанию, Тирст скромно умалчивал.

«Сии два орешка не по зубам будут вашему превосходительству», – злорадно подумал Иван Христианович о бывшем своем начальнике, ныне главном горном ревизоре, перечитывая оба рапорта.

Теперь предстояло сочинить наиболее деликатный документ: донесение о несовместном с офицерским достоинством поведений корпуса горных инженеров подпоручика Дубравина.

Начал Тирст с того, что, отомкнув средний ящик стола, достал копию формулярного списка подпоручика Дубравина, которая была послана ему одновременно с письмом Якова Могуткина. Особо внимательно перечел Иван Христианович страницу с записью о проступке, послужившем причиною появления подпоручика Дубравина в краях сибирских.

Водворив формулярный список обратно в ящик, Иван Христианович добросовестно трудился несколько часов.

Под его хитрым пером вся история приобрела значительно иную окраску.

Начиналась она беспричинным нападением подпоручика на нижних чинов заводской конвойной команды, мирно гулявших по берегу пруда в компании молодых девиц, местных поселянок. Как бы оправдывая учиненное подпоручиком рукоприкладство, Тирст высказывал предположение, что, по всей вероятности, совершил подпоручик опое, будучи не вполне в трезвом состоянии.

Такое предположение Тирста, высказанное как бы для смягчения вины подпоручика, перекликаясь с записью в формулярном списке, придавало особую достоверность всему донесению.

Далее Иван Христианович излагал, как, разогнав нижних чинов, подпоручик уединился в лесу с насильственно удержанной им молодой девкою.

«В последующие дни, – писал далее Тирст, – подпоручик Дубравин не столько уделял времени и внимания делам службы, сколько подстерегал оную девку, дойдя в бесстыдстве своем до того, что отрядил денщика своего, поселенца Ерофея Васькова, безотлучно следить за девкою и сообщать ему, подпоручику, о ее местонахождении…»

«…Чрез посредство оного денщика, – заканчивал свое донесение Тирст, – соблазнительное поведение подпоручика Дубравина стало известным всем жителям заводской слободы и послужило причиной общего неудовольствия, бросая даже тень на всех лиц офицерского звания…»

Прочитав свое донесение, Иван Христианович остался им вполне доволен. И тут же его осенила новая мысль, которую он признавал весьма удачной.

Иван Христианович позвонил в колокольчик и приказал казачку, заглянувшему в дверь, добежать до отца Амвросия и звать его сей же час в контору.

Через несколько минут, выглянув в окно, Тирст увидел щуплую фигурку отца Амвросия, поспешающего иа зов начальства, приподняв обеими руками полы длинной черной рясы.

Иван Христнанович встретил священнослужителя у дверей и, взяв его под руку, провел и усадил в кресло.

Отец Амвросий снял темную поярковую шляпу, пригладил редкие спвые волоски, венчиком окружавшие клинообразную лысую голову, пригладил остроконечную тоже сивую бородку и уставился на управляющего белесыми, близко сведенными к переносью глазками. Отец Амвросий был крайне любопытен (потому и поспешил явиться с такой торопливостью, мало подобающей его сану и возрасту). Даже плоский утиный его носик, казалось, вынюхивал причину, побудившую управляющего заводом прибегнуть к его совету или содействию.

Тирст не стал испытывать его терпение – сразу приступил к делу.

– Ай, грех! Ай, грех! – восклицал отец Амвросий, слушая рассказ Тирста, и похлопывал себя ладошками по сухоньким бедрам, – Соблазн великий!.. А что, Иван Христианович, – глазки его подернулись масленым блеском, – свидетели сему блудодейству пмеются? Допросить бы обстоятельно, а?

– Навряд ли много нового сообщили бы свидетели, хотя и нашлись таковые, – усмехнулся Тирст.

– Так оно, так оно, – поддакнул отец Амвросий, – а все же для определения всей меры греха…

– Свидетелей прямых, в сем деле избегают, отец Амвросий, – сухо сказал Тирст. – Полагаю, уже известного вам достаточно, чтобы беспристрастно судить о непристойном поведенпи офицера Дубравпна.

Отец Амвросий поспешно согласился.

– Я почел долгом довести о сем до сведения Горного отделения, – сказал Тирст и протянул священнику свое донесение.

Отец Амвросий нацепил на вдавленное переносье очки в тонкой оправе и погрузился в чтение. Читал он долго, препотешно пошевеливая губами.

– Прекрасный слог! – воскликнул отец Амвросий, дочитав донесение. – Вам бы, батюшка Иван Христнаныч, какие‑нибудь такие государственные бумаги составлять или что‑нибудь такое… высоконравственное. Вот умудрит же господь!

– Отец Амвросий, – прервал его излияния Тирст, – полагаю, вам, как духовному пастырю, несущему ответ за нравственное состояние паствы вашей, не подобает оставаться безучастным наблюдателем.

– Истинно, истинно, – закивал отец Амвросий, – только в таком смысле…

– Я бы на вашем месте, отец Амвросий, – строго и вместе с тем почтительно произнес Тирст, – довел до сведения его высокопреосвященства архиепископа Иркутского и Нерчинского. – И, как бы в обоснование своего предложения, добавил: – Мы сами‑то, отец Амвросий, не властны над офицером.

– Истинно, истинно, – поспешно подтвердил отец Амвросий, – владыка очень не одобряет вольнодумства и распущенности… Охо–хо, истинно сказано в Писании: горе человеку тому, им же соблазн приходит!

Теперь Иван Христианович был спокоен: песенка подпоручика спета. Архиепископ не только запросто вхож к генерал–губернатору, но и пользуется большим влиянием у его высокопревосходительства.

Не поможет теперь подпоручику и заступничество господина главного горного ревизора.

5

Подпоручик досадовал на себя, что так долго корпел над толстыми шнурованными бухгалтерскими книгами. Книги точно отражали картину печального состояния завода, но отнюдь не объясняли причин такого состояния.

Прав был бородатый бухгалтер Мельников. Все (ну, может быть, не все, но многое) лежало на виду. Надо было лишь уметь видеть.

Когда битый плетьми горновой мастер Часовитин повесился в острожном лазарете, Тирст подал рапорт по начальству: «Ссыльнокаторжный Роман Часовитин подвергнут экзекуции за злоумышленную порчу доменной печи, в коей по его злоумышлению учинился козел».

Сличая дату смерти Часовитина по записи в острожной ведомости и дату останова печи по записи в горновой книге, подпоручик установил, что Роман Часовитин повесился за пять дней до «злоумышленной порчп» печи, поставленной ему в вину.

Более того, сопоставляя установленные нм факты, подпоручик пришел к выводу, что в «порче» печп более всех повинен… сам Тирст. Сперва такой вывод даже ошеломил подиоручика: невозможным казалось даже предположение о злонамеренных действиях лица, коему вверено управление заводом…

Но как иначе можно было объяснить приказание Тирста загружать печь непросеянною рудой?..

И почему единственного в заводе (после смерти Часовитина) горнового мастера Тирст загодя и на долгий срок отправил в тайгу на поиски новых запасов руд?..

Тут было над чем поразмыслить…

И чем больше подпоручик думал, тем сильнее утверждался в мысли, что одноглазый Иван Христианович ведет двойную игру, смысл которой, однако, ему, подпоручику Дубравнну, пока ре понятен.

Но игра, несомненно, была двойная и тонкая. Подпоручик уже предвидел, как будет отводить Тирст выставленные против него обвинения.

О загрузке печи непросеянною рудой документа нет. И Тирст станет отрицать, зная, что ему веры будет более, нежели двум–трем мастеровым. Да и осмелятся ли они показывать против управляющего, если дойдет до очной ставки? Что же касается посыла на поиски руд горнового мастера Фомина, то это легко было представить как предусмотрительную заботливость управляющего заводом…

А смерть Часовнтина?..

Подпоручик достал из походной кожаной сумки снятые им копии с листов острожной ведомости и горновой книги.

Против записи о смерти Романа Часовнтина стояла дата: «Мая месяца 5–го дня»; против записи об остановке печи; «Мая месяца 10–го дпя».

«Нет, тут не выкрутишься!» – с необычным для него злорадством подумал подпоручик.

Теперь следовало бы немедля ехать в Иркутск и подробно доложить все главному горному ревизору.

Но уезжать было никак невозможно.

Рыжая Настина коса тугой петлей захлестнула подпоручика. Синие ее глаза мерещились ему и днем и ночью. И не только глаза…

Часами сидя у окна, прохаживаясь но берегу пруда, ворочаясь с боку на бок на неуютной холостяцкой постели, подпоручик вел пространные беседы с Настей. В беседах этих она представлялась то насмешливо задорной, то сосредоточенно задумчивой, то послушно отзывчивой…

Большей частью беседы оканчивались счастливо для подпоручика… Ему удавалось ¹убедить ее и заставить поверить глубине и честности его чувства… И она даже соглашалась уехать с ним… Иногда он доходил до того, что решался назвать ее своей женой…

Но встретиться с Настей наяву подпоручику никак не удавалось.

И он твердо решил увидеть Настю до отъезда и высказать ей все то, что он так часто ей уже высказывал…

6

С утра подпоручик зашел в контору предварить Тирста о своем скором отъезде. Сверх того, хотел подпоручик спросить Тирста прямо, из каких соображений приказал он применить в дело непросеянную руду? Была у подпоручика слабая надежда, что, спрошенный врасплох, Иван Христианович не догадается отрицать, а попытается объяснять.

В приемной писец сказал подпоручику, что у Тирста сейчас полицейский прпстав Семей Семенович Пакудпп.

Подпоручик усмехнулся, вспомнив, что за глаза пристава именовали Паскудиным, и остановился в раздумье. Хотелось переговорить с управляющим с глазу на глаз, на тот случай, если впоследствии Тирст попытается извратить суть и смысл разговора, чтобы не было у него под руками послушного свидетеля.

И подпоручик решил пройтись по слободке. Может быть, случай приготовит ему долгожданную встречу…

Если бы подпоручик знал, о чем шел разговор в кабинете Тирста, то, конечно, не преминул бы зайти.

– Принесли, Семен Семенович? – спросил Тирст у пристава.

Пристав трубно высморкался в огромный клетчатый платок, поправил на обе стороны пушистые светлые усы и только после этого ответил:

– Принес, Иван Христианович.

– Этой ведомостью интересовался подпоручик Дувра вин?

– Этой самою, Иван Христианович.

Ну–с, посмотрим, – сказал Тирст, раскрывая принесенную приставом толстую тетрадь в плотном матерчатом переплете, – Так… так… Роман Чаеовитин… проставил–оя мая месяца пятого дня… так… а следующая запись… того же месяца девятнадцатого дня… так… Вашей рукою, Семен Семеныч, записи сии сделаны?

– Никому не препоручаю.

– Очень хорошо, что не препоручаете. Вы единицу как пишете? А впрочем, садитесь на мое место, – сказал Тирст, вставая из‑за стола.

– Хлопотно, Иван Христиановпч, – засмеялся пристав, усаживаясь в скрипнувшее под ним кресло.

– Вот здесь надобно поставить единицу, – сказал Тирст. – Какое тогда будет число?

– Мая месяца пятнадцатого дня, – прочитал пристав и осторожно подул на непросохшую единицу.

– Очень хорошо, – сказал Тирст.

– А в чем дело, Иван Христиановпч? – полюбопытствовал пристав, дождавшись, когда единица просохнет.

– Пусть оный Роман Часовитин проживет на десять дней долее. Так будет лучше.

– Кому? Роману Часовнтину? – И пристав закатился было веселым хохотом, но, взглянув на строго поджатые губы Тирста, оборвал свой неуместный смех. – Еще какие будут приказания, Иван Христиановпч?

– Благодарю вас. Других надобностей не имею.

Вечером того же дня отец Амвросий сделал исправление в церковной книге. Роман Часовитин был похоронен не седьмого, а семнадцатого мая.

7

Ноги сами привели подпоручика в Косой проулок. Не первый раз проходил он мимо Настиного жилища, но не мог привыкнуть к его убогому виду.

Избенка деда Евстигнея и снову незавидна была, а теперь, уйдя на венец, а то и на два в землю, сиротинилась под обомшелой крышей в ряду других, как трухлявая сыроежка среди толстоногих ядреных подосиновиков. Сквозь плетень, забранный из когда‑то гибких, временем и непогодой ошелушенных от коры ивовых прутьев, виден был двор с навесом и стайкой для скотины. Двор порос курчавой стелющейся травой. По ее зелени важно разгуливал пестрый петух, хорохорясь перед своими безотказными подругами.

На низеньком крылечке сидела Настя и чистила ружье. Зажав конец ствола в далеко откинутой левой руке, она энергично работала шомполом. Ее разрумянившееся от напряжения лицо казалось строгим, даже сердитым.

Увлеченная своим делом, она не замечала подпоручика, жадно разглядывавшего ее.

А подпоручик застыл как вкопанный.

Он понимал, что стоять так молча, просто глупо, но не мог решиться окликнуть Настю, боясь, что она тут же вскочит и убежит в избу.

Подняв голову, Настя увидела подпоручика. Машинально бросила взгляд на свой заношенный, в темных масляных пятнах сарафан и, снова вскинув глаза, усмехнулась.

– Здравствуй, Настя! – сказал подпоручик, хотя 014) гвоздем царапнула мысль, что усмешка не предвещает ему ничего доброго.

– Здравствуй, Алексей Николаич! – ответила Настя.

И так как он продолжал стоять молча, спросила:

– Мимо брел или в гости шел?

Спросила не зло, а даже как будто бы с ласковой шуткой, но снова подумалось, что напрасно возлагал он столько надежд на эту встречу.

– Мне, Настя, поговорить с тобой надо. Очень надо…

Глаза у него были отчаянные… и жалкие.

Настя отвела взгляд и нахмурилась.

– Чего же прикипел к плетню. Заходи. Мы не староверы, людей пе чураемся.

Подпоручик вошел во двор. Как звякнула щеколда и скрипнула калитка, он не слышал.

– Настя! Я уезжаю…

– Проститься пришел?

– …и мне надо поговорить с тобой… серьезно…

– Вишь ты, серьезно! – сказал она как будто про себя. – Ну, коли серьезно, обожди малость.

Она еще несколько раз шоркнула шомполом, обтерла ствол и ложу сперва промасленной, потом сухой паклей и повесила ружье в сенцах на стену.

Вытерла паклей руки и пригласила:

– Проходи в горницу!

Тетка Глафира возилась у печи. Когда подпоручик, пригибаясь в дверях, шагнул через порог, старуха обмерла. Подпоручик снял фуражку и поклонился ей.

Глафира, уперев ухват рожками в пол, стояла, не сводя глаз с блестящих погон подпоручикова мундира.

– Это Алексей Николаич, который меня от казачков вызволил, – сказала Настя.

– Ах ты, господи! – воскликнула старуха и, все еще не выпуская ухвата из рук, поклонилась гостю в пояс. – Спасибо, кормилец! Проходи, проходи, садись в красный угол.

Подпоручик прошел к окну и сел на добела выскобленную лавку. Настя села неподалеку.

– Слушаю тебя, Алексей Николаич.

– Может быть, выйдем… душно здесь…

Настя улыбнулась.

– Тетя Глаша, сходи посиди на крылечке. И впрямь здесь душно. Иди, иди, я пригляжу.

Старуха отодвинула чугунок подальше от огня и мелкими шажками, как‑то бочком, выскользнула из горницы.

– О чем же говорить будем, Алексей Николаич?

– Не смейся надо мной, Настя!

В голосе подпоручика слышалось такое, что согнало улыбку с лица Насти. Но она тут же подавила непонятно отчего возникшее ощущение какой‑то беспричинной тревоги.

– Коли не смеяться, так плакать. А у меня, Алексей Николаич, слез‑то и нет. Все за сиротские годы выплаканы.

– Настя, я вижу, ты не веришь мне, не хочешь понять меня… А ты поверь!.. Мне без тебя не жизнь. День и ночь о тебе думаю… Настенька!

Она сидела молча и неподвижно. Только торопливо и нервно расплетала и заплетала кончик толстой косы, свесившейся через плечо.

Ее молчание воодушевило его.

– Настя, поедем со мной! Уедем отсюда в Иркутск. Не хочешь в Иркутске жить, выйду в отставку, уедем на Волгу… Там у матери деревенька… там жить будем… Никто там тебя не знает… никто не попрекнет…

– Кого не попрекнет? Меня, что стыд позабыла? Заботливый ты, Алексей Николаич!

– Настенька! Опять ты меня не понимаешь! Я хочу по–честному, по–хорошему…

– Себе ты хочешь хорошего. А мне?

Настенька, да выслушай ты меня! Как в деревню приедем, обвенчаемся…

– Ты что, Алексей Николаевич! —воскликнула она, и он увидел, что она не только взволнована, но и напугана.

– Хочешь, в Иркутске обвенчаемся, сразу, как приедем… Настенька!

Он кинулся к ней. Она отвела его руки. Тогда он схватил ее руки и стал целовать, беспрестанно повторяя:

– Настенька!.. Милая Настенька!..

А у нее уже не было сил отталкивать его. И, как в лихорадочном бреду, теснились, перебивая одна другую, смятенные мысли.

Любит… кто, когда еще так полюбит?.. Пробежишь мимо своей судьбы… потом не воротишь… Нет, нет, нельзя!.. Все это стыд, позор… Неужто может обмануть?.. А так вот, одной, всю жизнь лучше?.. Господи, вразуми меня!.. И зачем я его встретила?

– Настенька! Милая Настенька! – умолял подпоручик. – Ну пожалей меня! Настенька! Не нужна мне жизнь без тебя!..

Эти слова словно отрезвили ее.

Какой он слабый! Разве можно опереться на него? Кто враз загорается, скоро и гаснет… Еще не одной скажет он эти слова… Слабый он, слабый…

И тут же, словно наяву, увидела перед собой заросшее густой черной бородой лицо, запавшие темные глаза и услышала глуховатый голос, в котором за добродушной усмешкой слышались решимость и сила: «Умереть сегодня – страшно, а когда‑нибудь – ничего».

Она вырвала свою руку и сказала:

– И не стыдно вам, Алексей Николаич, перед девкой так унижаться.

Подпоручик, крупно шагая, прошел мимо и даже не взглянул на тетку Глафиру. Старуха успела разглядеть, что лицо у него было злое и бледное.

– Что это он больно сумной вышел? – спросила Глафира у Насти.

Та ничего не ответила.

– Пошто приходил‑то?

– Меня сватать приходил, тетя Глаша.

– Господи помилуй! – старуха торопливо перекрестилась дрожащей рукой.

– Не пугайся, тетя Глаша. В приданом не сошлись.