Текст книги "Каторжный завод"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Тот не спеша пересчитывает и говорит жене:

– Полтора штофа.

Иван с зачехленной солдатской фляжкой в руке не спеша подошел к хвосту очереди.

Тришка, стоявший одним из последних, подскочил ж нему, начал жаловаться:

– Совести нет у людей, Еремей Федотыч! Рази достанется! Нет чтобы взять в плепорцию. Смотри–кось, каждый с ведром либо с корчегой!..

Иван только плечами пожал. У самого Тришки в руках было мятое поржавлеиное ведро.

Впрочем, очередь продвигалась быстро. Сидельцеву бабу ругали зря. Работала она не торопко, но зато без роздыху.

Тришка ступил на нижнюю ступеньку крыльца и заухмылялся в блаженном предвкушении. От заветного черпака отделяло его человек семь–восемь. Но тут протянулась длинная сидельцева рука, потянула к себе дверь и захлопнула ее.

– Братцы, да что же это такое? —истошно завопил Тришка.

Сиделец выглянул в дверь и сказал сердито:

– Не ори! Всем хватит!

Тришка продолжал вопить и его припугнули:

– Голоси, голоси! Вон урядник тебе сейчас подтянет!

Тришка оглянулся и как воды в рот набрал.

От крыльца заводской конторы через улицу наискосок шли двое: конторщик Серафим Иваныч, худощавый, сутуловатый, с жиденькой бородкой мочального цвета и за ним, отступя на шаг, сивоусый казачий урядник Перфильич с неизменною шашкою на боку. У конторщика на ремне через плечо большая кожаная сумка.

Минуя очередь, оба прошли во двор лавки.

– Тоже за вином торопятся! —завистливо сказал Тришка.

– Дура! —отозвался кто‑то с насмешкой. – Нетто вино в сумке носят?

– За деньгами пошли, – сказал с едва заметным не русским выговором высокий мастеровой с коротко подстриженной каштановой бородкой и длинными пушистыми усами.

– Отчего так думаешь, Юзеф? – спросил юноша, очень похожий на него тонкими чертами лица и глубокими темными глазами.

– Но думаю, вижу, —ответил Юзеф. —Ты понял теперь, Стефан, почему вывесили объявление, когда кому приходить за деньгами?.. Еще не понял! Тоже просто, как дуля. Мне конторщик выдал деньги. Я купил вина – отдал деньги лавочнику, лавочник сейчас там, – он показал на закрытую дверь лавки, – отдает их конторщику. Конторщик эти же деньги отдаст тебе, ты – лавочнику, лавочник – опять конторщику. И так, пока вина хватит. А вина еще на той неделе пять бочек привезли. Теперь понял?

Многие из стоящих в очереди придвинулись поближе, заинтересованные рассказом поляка. Подошел и Иван. , .

– Привезли на той неделе? —удивился Стефан. —Вина же не было. Только сегодня стали продавать.

Юзеф засмеялся.

– Если бы продавали каждый день, разве столько дураков стояло бы здесь в хвост друг за другом?

Ивана задела усмешка длинноусого Юзефа.

– Ты, панок, насчет дураков полегче! – жестко сказал он. – Ишь, умный выискался!

– А почему ты, добрый человек, решил, что я умный? – совсем весело отозвался Юзеф. – Ты же видишь, вместе стоим.

7

Вечером бухгалтер Мельников докладывал Тирсту в его домашнем кабинете.

– Разочли всех полностью, а в кассе на сорок два рубля прибыло против того, что до выплаты состояло. Надо быть, мужики из деревень за вином понаехали. Бочка‑то не винная, а золотая оказалась!

– Как Исус Христос: пять хлебов на пять тысяч ртов и всем хватило, – вставил Ярыгин, забравшийся в угол в любимое свое кресло.

Но Тирст по–прежнему выглядел озабоченным.

– Не вижу причины радоваться, – хмуро сказал он. – Из слов ваших заключаю, что мастеровые все заработанные ими деньги пропили. А есть что они будут?.. Что вы смотрите на меня с таким изумлением, Ефим Лаврентьевич? От голодного рабочего на нашей огненной работе мало проку.

– Провианту в заводских складах достаточно содержится, – заметил Мельников.

– Так что же, опять по пуду на рыло выдавать? Всем – и работнику и лодырю, как встарь делалось! – вконец раздражаясь, вскричал Тирст. —Надобно, чтобы провиант не получали, а покупали на заработанные деньги. Тогда только рвение к работе будет!

– Не тревожьтесь, Иван Христианыч, – возразил. Ярыгин с пренебрежительной усмешкой. – Рвения не убудет. Только и разницы: вместо звонкой монеты рассчитаете рабочих выписками. На золотых приисках издавна так делается. Покажите ему, Василий Федотыч, образец.

Тирст внимательно осмотрел продолговатый листок, поданный ему Мельниковым.

На листке было тщательно выведено печатными буквами:

№ . . . 186 . . . месяца . . .  дня

БИЛЕТ

Контора Николаевского железоделательного

завода, принадлежащего коммерции советнику

И. С. Лазебникову.

На выдачу по . . . . . . цеху

рабочему г. . . . . . . .

в счет заслуги товару на один(1

 рубль

(печать)

Управляющий

– По билету, – пояснил Мельников, – может рабочий получить любого товару в заводской лавке. Да можно будет и с Шавкуновым условие заключить, чтобы и он отпускал.

– Вряд ли удастся склонить к тому Шавкунова, – усомнился Тирст.

– Не извольте сомневаться, – возразил Мельников. – Шавкунов своей выгоды не упустит. А вступать с заводской конторою в спор Шавкунову не с руки. Вот Ефим Лаврентьевич говорит, что, ежели понадобится, можно и прикрыть его торговлишку.

– Статья пятьсот семьдесят пятая Устава Горного, седьмой том Свода законов Российской империи, – снова подал голос из угла стряпчий, – На основании сей статьи при заводах частных лиц всякие промыслы не иначе могут быть открываемы, как с согласия владельца. Именно потому вступать в спор с заводской конторой Шавкунову не с руки. Да вы и не тревожьтесь, Иван Христианин. Шавкунов в убытке нс останется. Товар по выписке он в первую очередь пустит лежалый, да и ценою дороже, чем за наличные. Еще спасибо вам скажет!

– Он‑то, может быть, и скажет, – в раздумье произнес Тирст.

– Опасаетесь, что спасибо не скажут мастеровые? – Ярыгин коротко хохотнул и тут же продолжил совершенно серьезно: —Не мне пояснять вам, что на первом месте интересы завода, а интересы рабочего на втором, ибо завод кормит рабочего, а не наоборот. К тому же, если кто не пожелает получать расчет выписками, можно пойти навстречу и рассчитать товаром.

– Как товаром? – не понял Тирст.

– Изделиями завода, – пояснил Ярыгин. —Печным литьем, например. Рабочие могут сбыть его окрестным крестьянам, да и тому же Шавкунову. На Абаканском заводе Пермикина, без малого полгода подряд, рабочих железом рассчитывали. И ничего, брали… Правда, такой способ более убыточен для рабочего. На рубль выписки Шавкунов даст товару на семь, а то и на восемь гривен. А железо, конечно, примет в полцены… Словом, Иван Христианович, когда завод на ходу и амбары не пусты, рассчитать рабочих – дело не хитрое.

– Вьюшками да болтами, – с неудовольствием сказал Тирст.

– Экой ты жалостливый, Иван Христианыч! – едко усмехнулся Ярыгин. – Пороть только привык. А теперь, вместо плети, копейкой управлять надо.

Тирст промолчал, и Ярыгин спросил, как бы сочувствуя:

– На казенном заводе спокойнее было начальствовать?

Тирст молчал, и тогда Ярыгин, хитро подмигнув, добавил:

– Зато на частновладельческом прибыльнее.

– Господин Лазебников положил мне оклад жалованья вдвое против получаемого ранее из казны, – с достоинством ответил Тирст, давая понять, что не может и не хочет принимать на свой счет прозрачные намеки стряпчего.

Глава одиннадцатая
ЧЕРНАЯ ТУЧА

1

Иван еще издали заметил грузную фигуру казачьего вахмистра. Хотел было свернуть в чужой нроулок, но одернул сам себя: что ж теперь, вето жизнь прятаться от него? Да и не спрячешься… только хуже на мысль наведешь…

Запрягаев надвигался молодцеватой поступью, развернув плечи, как на параде, и выпятив квадратный подбородок. Ивана вроде не признал и смотрел сквозь него.

Иван снял картуз, поклонился, тряхнув кудрями.

– Здравия желаю, господин вахмистр!

– А, Кузькин, – милостиво откликнулся вахмистр – Здравствуй, братец! – но тут же спросил строго: – Почему не на работе?

– В ночную смену, господин вахмистр.

Налитое кровью лицо вахмистра отразило напряжение мысли.

– В ночную, говоришь… Понятно, братец. и сейчас куда путь держишь?

– Домой, господин вахмистр.

– Откуда?

– В лавку ходил за вином.

Вахмистр внимательно оглядел фляжку, словно оценивая ее вместимость.

– За вином, говоришь?.. Это хорошо… хорошо, говорю, кому вино пить.

Иван понял, что от гостя не отмахнешься.

– Была бы охота, Севастьян Лукич. Может, не побрезгуете, составите компанию?

Вахмистр нахмурился, как бы припоминая что‑то. Потом сказал со вздохом:

– Дела, братец, дела. Служба!.. Однако чванных и сам не люблю. Честью зовут, не отказывайся. А ты мне, Кузькин, сразу по сердцу пришелся.

«Не я тебе по сердцу пришелся, кабанье рыло!» —подумал Иван, а вслух сказал:

– Уж не побрезгуйте, Севастьян Лукич!

Вахмистр для фасону посопел ему минутку, потом покровительственно потрепал Ивана по плечу.

– Кто ко мне с уважением, и я тоже. Ты, братец, мужик правильный. Только, – он погрозил Ивану коротким толстым пальцем, – чтобы не засиживаться. По одной, по другой и того… Служба, сам понимать должон.

Иван понял, что все это пустой разговор, коли засядет, скоро не выпроводишь. Надо предупредить Настю.

– Севастьян Лукич! Дозволь отлучиться на самую малость. Забежать к Шавкунову, сальца копченого прихватить. Без сытой закуски за столом тоскливо.

– Дело, братец, дело, – охотно согласился Запрягаев. – Шагай проворней, а я на лавочке посижу.

Лавка Шавкунова через улицу, почти напротив. Как изловчиться добежать до дому?.. На счастье подвернулся Тришка. Он стоял у прилавка и, переминаясь с ноги на ногу, упрашивал Шавкунова поверить в долг в последний раз. Как видно, от недавно занятой полтины в кармане ничего пе звенело.

– Проходи, не мельтеши в глазах! —отвечал Шавкунов, утирая рушником потную лысину.

– Дак вить в последний раз, – убеждал Тришка, – нешто за мной пропадет…

– Проходи, проходи, по будням не подаю! – И лавочник отмахнулся полотенцем, как от назойливой мухи.

Иван. положил на Тришкино плечо тяжелую руку.

– Чего канючишь?

– Еремей Федотыч! —обрадовался Тришка. – Хоть ты поручись. Всего и ирошу‑то кусок сала. Помирать теперича, что ли, коли денег нет!

Тришка был уже пзрядно пьян.

– Отрежь ему на пятак. Я плачу, – сказал Иван лавочнику.

Тришка завернул сало в грязную тряпицу и подался к дверям.

– Постой! —придержал его Иван. —Беги ко мне, скажи Глафире: хозяин гостя ведет. – Тришка навострил уши. – Самого вахмистра Севастьяна Лукича. Чтобы на стол собирала.

Тришка разочарованно махнул рукой – к этой компании не пристроишься, – пошатываясь, спустился с крыльца и побежал труском по пыльной улице, прижимая к груди честно заработанный кусок сала.

Иван, наклонясь к мутному стеклу, проводил его взглядом, пока он не скрылся в переулке.

– Долго задержался, – проворчал вахмистр.

– Велел свежий кусок принесть из погреба, – пояснил Иван. – Чай, мы тоже не без понятия.

– Ну, тогда конечно… – согласился вахмистр.

Глафира встретила гостя в дверях низким поклоном. Она казалась непритворно удивленной и сразу запричитала:

– Ахти, господи! Такой гость, а в доме не прибрано. Проходите, проходите, уж я сейчас, я сейчас…

«Неужто не упредил, стервец?» —подумал Иван, но Глафира, улуча минуту, когда гость повернулся спиной, подала знак, что все в порядке.

Глафира с суетливой поспешностью накрыла стол. Иван перелил водку из фляги в пузатый графин. На столе было и выпить и закусить. Но Запрягаева – Иван это сразу заметил – стол мало привлекал. Глафира то и дело вы бегала в сенцы, и на каждый стук двери вахмистр круто и поспешно оборачивался.

Когда Глафира выставила на стол всего две стопки и Иван наполнил их, Запрягаев не удержался:

– Негоже первую без хозяйки.

Глафира поспешно ответила:

– Нету ее, Настасыошки. Поди, с час тому, как в лес ушла.

Вахмистр было насупил брови, но вовремя догадался, что совсем ни к чему выказывать свою досаду перед мужем.

«Знать бы, где ты бродишь!..» – И вахмистр, позабыв закусить, заулыбался, представляя себе соблазнительную сцену свидания в лесной глуши и тиши…

Если бы вахмистр знал, что растревожившая его Настя вовсе не в лесу, а над головой па чердаке прикорнула па березовых вениках, укрывшись стареньким одеялом!..

Но оп этого пе знал и, разжигая себя, размышлял о том, что недурственно бы дождаться возвращения хозяйки. Сам Еремей устал с работы, поди, приляжет да успет, тут и самое время перекинуться с молодой хозяйкой веселым словцом. По опыту Севастьян Лукич знал, что слободские бабенки любят веселых, ласковых и щедрых. Ну что ж, для такой можно и не поскупиться…

Но как ни размышлял, а все выходило, что черномазый Еремей стоит у него поперек дороги.

А после третьей стопки Севастьян Лукич уже был уверен – и позвал‑то его Кузышн только потому, что Насти дома нет.

И, чтобы проверить свою догадку, спросил:

– Что ж это у тебя баба, не спроси мужа, по лесам бродит?

Иван сделал вид, что не понял, к чему вопрос.

– Я тоже, не спросись жены, на завод ухожу.

– Эко ляпнул! То мужик, а то баба… Кто в доме хозяин!

– В этом доме она хозяйка. А я, – Иван улыбнулся, – и вроде бы жилец.

– Не дело говоришь! —вконец рассердился Запрягаев, – В законе живешь с бабой? Из‑под венца взял?

– Вестимо.

– Стало быть, не жилец, а хозяин! Ты мне тут фанаберию не разводи! Хозяин в каждом деле должон быть. В доме – муж, в заводе – управитель, в уезде – исправник, в губернии – его высокопревосходительство, а в Рассее, – вахмистр предостерегающе поднял толстый палец, – в Рассее – его величество государь император самодержец всероссийский!

Он победоносно обвел выпученными глазами горницу и, не удостаивая вниманием робевшую Глафиру, снова уставился на Ивана.

– Разумеешь?

– Разумею. Только кто же это будет – его высокопревосходительство?

Вахмистр поразился невежеством Кузькина и снисходительно разъяснил:

– Их высокопревосходительство – это господин генерал–губернатор.

Иван, казалось, добросовестно силился разобраться в сложной иерархической структуре, изложенной вахмистром.

– А может… – спросил он, наморща лоб, – государь император генерал–губернатора… выпороть?

– Может! Он все… – и без того красное лицо вахмистра до черноты налилось кровью. – Да как ты посмел, варнак, про его высокопревосходительство!

– А что? Я спросил… сами же сказали, что можно выпороть генерал–губернатора.

– До генералов тебе дела нет! – закричал вахмистр. – Тебе про что ходкую? Власть не терять! Порядок блюсти! —Вахмистр все больше распалялся, и зычному его басу было уже тесно в маленькой горенке. – Учить тебя! Коли жена своевольничает, намотать косу на руку да проволочь по избе, да вожжами, вожжами по толстому заду!.. и сам от рук отбился, управляющий тебе плетьми шкуру спустит!

– Мы теперь не казенные, —с трудом заставляя себя говорить спокойно, возразил Иван.

– Ну и что! —рявкнул Запрягаев, – Пороть вашего брата завсегда можно! И должно! —он грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнули стопки и тарелки, – Не нами сказано: не мазана телега скрипит, не сечен мужик рычит!

Глафира, прижав руки к высохшей груди, умоляюще смотрела на Ивана, как бы заклиная: «Не спорь ты с этим аспидом. Не прекословь ты ему».

А Иван так стиснул обеими руками край столешницы, что ногти побелели. И наклонил голову, пряча глаза.

«Зверина проклятая! Самого тебя выволочь да плетьми… А лучше того, прихлопнуть на месте!»

Но Запрягаев уже сообразил, что разговор пошел вовсе не застольный, и сказал, криво усмехаясь:

– Ну, это так, к слову пришлось. Секут ведь не каждого, а через одного… Тебя, к примеру сказать, пока не за что. Тобой их благородие господин Тирст довольны. И даже внимание тебе оказывают… – И осекся, почувствовав, что опять сказал лишнее.

А Иван снова подумал: «Не миновать мне шею тебе свернуть!»

Запрягаев гостевал еще долго, пока не высохло дно графина, Иван совладал с собой и, блюдя гостеприимство, почтельно потчевал господина вахмистра. Но Севастьян Лукич, видимо, был недоволен, что разболтался некстати, или же не мог забыть перехваченного им недоброго взгляда – только пил и ел молча, почти не отзываясь на попытки хозяина снова завязать разговор.

2

Проводив Запрягаева за ворота и удостоверять, что свернул он в проулок, где жила известная всей слободе тридцатилетняя вдовая бабенка Лизка Губастая, промышлявшая между делом продажей спиртного из‑под полы, – Иван, не заходя в горницу, поднялся на чердак, где схоронилась от дорогого гостя хозяйка дома.

– На кого это он разорался? – с тревогой спросила Настя.

Иван опустился на шуршащую постель, обнял жену.

– На тебя, на меня, на весь белый свет, Настенька…

Больше ничего ни спросить, ни сказать она не могла, он целовал ее отзывчивые губы, гладил, ласкал ее льнущее к нему тело…

Но даже жаркая радость близости не могла потушить угнездившуюся в сердце тревогу… Как навязчивое воспоминание о дурном сне, то и дело вставала в памяти грузная зловещая фигура Запрягаева, его пучеглазое в ярости, налитое кровью лицо… Больше всего тревожили вырвавшиеся у вахмистра слова о внимании Тирста. Нетрудно было догадаться, какого рода это внимание, если о нем известно Запрягаеву.

И в первый раз понял Иван до конца всю непрочность, шаткость своего с таким трудом сколоченного счастья…

Запрягаев только и ждет знака, чтобы наложить на него свою тяжелую волосатую лапу. У него, кроме верноподанной алчности цепного пса, особая, своя корысть… Настя, Настя… привел грозу на твою голову… Было бы не подбирать тебе в лесу простреленного варнака… Не видала бы, не знала… жила – горя не ведала…

И снова жадно и порывисто целовал и ласкал ее…

Она радовалась его ласкам и отвечала на них, но все постигающим чутьем любящей женщины чувствовала, что на душе у него тревога и смятение.

Он затих возле нее усталый и облегченный, спрятав горящее лицо на ее груди, и лежал неподвижно, только чуть–чуть самыми кончиками шершавых пальцев прикасался к мягкой гладкой коже полного крутого плеча…

Она поцеловала его влажный висок и сказала:

– Ты что от меня глаза прячешь, Ванюшка?

Он молчал, и она призналась:

– Истомил ты меня сегодня. Ванюшка… заласкал… – Еще теснее прижалась к нему и прошептала: —Хорошо мне с тобой!..

И тогда он отозвался глухо и скорбно:

– Короткое наше счастье, Настя!

То, что она смутно чувствовала и пыталась отогнать от себя, перешло в ощущение неясной, но близкой, неотвратимо надвигающейся беды.

– Что, что случилось, Ванюшка? Не томи ты меня, говори, родной!

– Зря я надежду на Тиретову жадность положил, – признался Иван. – Он меня с первого дня под прицелом держит. Нужен я ему сейчас, а найдет взамен мастера или, не дай бог, приключится беда на печи – тут же выдаст на расправу. Вот и выходит, я вроде мышонка… бегаю, попискиваю, а кошка‑то вот, рядом, глаз не сводит, хвостом бьет… А тут еще этот боров на тебя распалился. Только Тирстова слова ждет… Рад живьем проглотить… Уходить надо, Настя! Не дадут они нам жизни…

– Вот и неспроста сон мой, – сказала Настя после долгого тяжелого молчания. – Пока кричал он в горнице, я все прислушивалась, потом тихо стало, думаю, пронесло беду, и не заметила, как уснула. И вижу, будто иду я к тебе в землянку, в узелке еду несу. Только не лесом иду, а полем. Широкое такое поле, голое, ни скирдов, ни суслонов – одна стерня торчит. Я босая по стерне иду, подошвам не колко, а голени царапает… А впереди далеко–далеко бугор, на нем сосна большая. И знаю я, надо мне на бугор этот выйти, там под сосной землянка, где ты лежишь. Иду я, иду, а бугор все далеко, ровно уходит от меня. Я ударилась бегом, бегу, тороплюсь, и вдруг из‑за небоскату туча черная–черная, все пухнет, разрастается… День до того ясный, раскатистый такой, а тут враз потемнело. Заволокла туча все небо, и бугор, и сосну заслонила. Темень кругом, и в какую сторону идти, не знаю… Так в страхе и проснулась… Тут вскорости ты пришел. Хотела тебе сон рассказать… да не успела…

– Сон плохой, – сказал Иван, – а явь того плоше… Надо уходить, Настя!

– Я за тобой, Ванюшка, как нитка за иголкой. Только куда уходитъ‑то? Есть ли такое место, где не достали бы тебя?..

Иван невесело засмеялся.

– Нищему пожар не страшен! Хуже, чем здесь, не будет. Здесь мы у Тирста в горсти. Выдаст – за побег запорют, а коли про Кузькина дознаются – пеньковый галстук оденут. В другом месте схватят – одна вина, а здесь – две.

– Ваня! – Настя робко тронула его за руку. – А за что ты его… Кузькина…

– Заслужил он, – сказал Иван сурово. – В побег собрались, а он выдал. Троих запороли, а ему срок скостили и отпустили на поселение. Догнал я его в тайге… ну и порешил… И сам стал Еремей Кузькин… А Тирсту это в со известно.

– И про Кузькина известно?

– По всему видать, догадывается.

– Как же он простил тебя?

– Простит такой зверь!.. Допрежь меня мастером на печи Роман Часовитин был… Тирст его ни за что в гроб вогнал. У меня мясо горело, а он зубы скалил. Он нас за людей не считает. Потому и нельзя на него надежу класть. Сколь я ему пользы ни дай, а заслуги не будет. Сегодня я это вовсе понял… Уходить надо!

– Куда уходить‑то? Я еще тебе руки повязала…

Тебе оставаться нельзя. Пойдем вместе. На Алтай пойдем. Там тоже заводы. На свои руки найдем муки. Паспорт только добыть…

– Так же… добывать? – голос у Насти перехватило от волнения и ужаса.

Иван горько усмехнулся.

– И ты меня в злодеи поверстала… Кузькина я не за паспорт порешил, а за подлость его… На поляка, на усатого Осипа, надежу имею. Он хотя и ссыльной, а у него в Иркутске рука есть. Захочет помочь, достанет паспорт.

– А захочет ли?..

Иван будто не расслышал.

– Так что готовься в дорогу. Сухарей, соли, охотничьего припасу… Коли здесь туча застит, пойдем свету искать.