Текст книги "Каторжный завод"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Глава тринадцатая
КОНЕЦ ВСЕМУ

1

Иван оглянулся на землянку… Она была его первым жилищем в этим местах, в ней провел он последние часы перед дальней дорогой… На краю полянки, под сенью дряхлеющих сосен, приютилась она чуть приметным холмиком, по зеленой одежке которого пятнами крови проступили крупные гроздья спелой костяники.

Хвоя, смоченная предутренней росой, прогибалась под ногою податливо и бесшумно. Иван снова обернулся, постоял, безмолвно прощаясь, словно предчувствуя, что здесь ему более не бывать. Поправил мешок за плечами, топор за поясом и зашагал по едва приметной мало нахоженной тропке.

Не так думал он уходить…

…Когда по набатному сполоху слобода выглянула в ночь сотнями желтых окон и выплеснула на площадь темную, гудящую, как развороченное шмелиное гнездо, толпу – казаки трусливо убрались в казарму…

– …Братцы! Братцы! —надрывая от натуги голос, кричал Иван, протискиваясь в толпе. – Братцы, ничего не бойсь! Порешил я казачьего начальника! Теперь Тирста собаку не упустить!..

Толпа настороженно молчала, и лишь один голос отозвался:

– Красного петуха ему!.. – и смолк, захлестнутый немотой толпы.

Иван сорвал шапку, замахал ею над головой.

– За мной, братцы!

Но кто‑то положил ему на плечо тяжелую руку.

– Дурак! А дале что?

Иван узнал вальцовщика Никона Мукосеева.

– А ты что, заступник! – Иван захлебывался в ярости – Герасим! – обрадовался он, увидев Зуева. – Гера сим! Ты чего молчишь! Наша берет!

Но Зуев смолчал.

– Ты не наш! – сурово сказал вальцовщик. – Ты перелетная птаха. А нам жить здесь. Дети у нас. Их тоже порешат!

По толпе пробежал ропот. Иван понял, что остался один.

– Уходи, паря, – сказал Мукосеев. – Вязать тебя руки не подымаются. Уходи, покудова жив…

Герасим взял Ивана за рукав, вывел из толпы.

Иван шел послушно за ним и вдруг остановился, вырвал руку.

~~ Пойдем! – сказал Герасим, – Плетью обуха не перешибешь! Не пришло еще наше время… Беги по задворкам ко мне, напой коня, я Настю приведу.

…Пришел Герасим один.

– Не судьба тебе, Иван… Лежит Настя. Езжай сам, пока казаки не осмелели.

– Не хочет!

– Без памяти она… Жива бы осталась…

Герасим подвел Ивана к телеге, чуть не силою усадил, дал вожжи в руки, открыл ворота…

2

На другой день к вечеру прискакал из Нижнеудинска исправник.

Пересчитал зубы дневальному, упустившему убийцу; похвалил пристава, сразу же наутро посадившего под замок Герасима Зуева и вальцовщика Никона Мукосеева, на которых доказали, что они разговаривали с Еремеем Кузькиным и пособили ему скрыться, и вызвал из Иркутска казачью сотню.

Насчет казаков особенно настаивал Тирст, насмерть перепуганный ночным набатом. Когда ему доложили об убийстве Запрягаева, Тирст побледнел, поняв, как близко ходила смерть.

И тут же поспешил к себе в кабинет, достал из потайного ящика бумагу о беглом каторжнике Иване Соловьеве, сжег ее в печи и размешал кочергою пепел.

Отец Амвросий тоже струхнул и, не веря своей памяти, заглянул в церковную книгу. И только удостоверясь, что записи о бракосочетании Еремея Кузькина с Настасьей Скуратовой в книге нет, вздохнул облегченно.

Вместе с казачьей сотней из Иркутска прибыл стряпчий Ярыгин. Он передал Тирсту приказ Лазебникова «соплей не распускать!» и, что для Тирста было не в пример важнее, вручил заказ «Ленского золотопромышленного Общества» на шесть тысяч пудов рельсов для постройки на Бодайбинском прииске узкоколейной железной дороги. Заказ с соответствующим денежным задатком. Когда обрадованный Тирст рассыпался в благодарностях, Ярыгин пояснил, что в завод выезжает ревизор Горного отделения и что, пока вся эта канитель не уляжется, жалованье рабочим надо выплачивать не железом, а серебром.

Несколькими часами позднее прибыл в завод ревизор Горного отделения подпоручик Дубравин.

3

Сразу по приезде подпоручик отправился на дом к бухгалтеру Мельникову. Единственному человеку в заводе, с которым можно было поговорить по душам.

И лучше бы не ходил.

Мельников, увидя подпоручика, пошатываясь, встал из‑за стола.

– Искателю правды наше почтение! – И, заключив Дубравнна в объятия, уткнулся мокрой, бородой в его лицо.

От Мельникова несло перегаром. Наполовину опорожненный штоф стоял на столе рядом с миской соленых груздей и грудой толстых ломтей черного хлеба.

– Честь и место! —воскликнул Мельников и с пьяной ухмылкой потащил подпоручика к столу.

– Хозяйка! —Мельников грохнул кулаком. – Принимай гостя!

Из соседней комнаты вышла сухонькая седая женщина и сказала с укором:

– Василий Федотыч! Хоть при людях посовестись.

– Не перечь! Не зря ума пью. Поминки справляю но светлой памяти мерзавцу Севастьяну Лукичу… Мир праху его!.. Давай выпьем, ваше благородие! – трясущейся рукой наполнил свой стакан и поставил перед Дубра–В1ШЫМ.

– Василий Федотыч, я выныо, – сказал подпоручик, – а вам не надо бы больше. Я поговорить с вамп при–Чшел… посоветоваться.

– Посоветоваться? – протянул Мельников и, упираясь тяжелыми кулаками в столешницу, замотал головой, подметая бородою хлебные крошки. – Опять приехал Тирста за хвост ловить?.. Не ухватишь… хвост у него лисий.

– Василий Федотыч, я понимаю, вы вправе осуждать меня…

– Помолчи! —трезвея от злости, оборвал его Мельников. – Что ты снова пришел душу мне бередить? Я на тебя, как на человека, надеялся. Какие козыри тебе в руки дал. Роман Часовитин, это тебе что, не козырь!.. А ты что?.. Про… все дело… Заявился гоголем… корпуса горных инженеров подпоручик! Не корпуса ты, а отставной козы барабанщик!.. Пей, что ли!

Подпоручик машинально протянул руку к стакану и выпил до дна.

Беспрекословное повиновение подпоручика, казалось, смягчило Мельникова. Подперев голову рукой, он устало закрыл воспаленные глаза. Потом мотнул головой, как бы отгоняя тяжелые мысли. Но во взоре его, устремленном на Дубравжна, застыла холодная злая тоска.

– Пороли, порют и будут пороть… – сказал он глухо. – Старый управитель при новом хозяине в бараний рог согнул всех людишек. Копейка – она больнее плети сечет… Да и плетей хватает…

Он дотянулся до стоявшего перед Дубравиным стакана, наполнил его до краев и выпил одним духом, как воду в жаркий день. Хотел еще что‑то сказать коснеющим языком, махнул рукой, едва не сбросив на пол пустой штоф, и, уронив голову на стол, затих, время от времени бормоча что‑то сквозь зубы…

Подпоручик встал и, не прощаясь, потихоньку вышел.

4

Наутро всех жителей слободы согнали на площадь.

Есаул карательной сотни, смуглый, похожий на монгола с плоским лицом и узкими рысьими глазами, расхаживая перед строем пружинистой походкой, сам командовал экзекуцией.

Герасиму Зуеву и Никону Мукосееву дали по двести плетей. Не сумели точно установить, кто в толпе кричал про красного петуха. Под подозрение попало около десятка человек. Каждый из них получил по сотне ударов.

Тирст от начала и до конца экзекуции стоял на крыльце заводской конторы.

– Тебе не стыдно?! – крикнула ему дочь.

Но он даже не шелохнулся.

После наказания плетьми Зуева и Мукосеева отправили в Иркутский острог. Они подлежали суду, как соучастники убийства вахмистра Запрягаева.

Всем рабочим, и поротым в числе их, приказано было с утра выходить на работу и, чтобы наверстать «потерянный не по вине конторы день», следующее воскресенье не отдыхать, а работать.

Многотрудный день завершился званым обедом в доме управляющего. Тирст пригласил откушать казачьего есаула, подпоручика Дубравина и стряпчего Ярыгина.

Обед прошел оживленно. Ярыгин и есаул наперебой рассказывали анекдоты и скандальные новости генерал–губернаторского двора. Только подпоручик был задумчив и уклонялся от участия в общей беседе, на протяжении всего обеда он только обменялся несколькими фразами с сидевшей напротив него Аглаей.

Дубравпн еще не мог оправиться от охватившего его смятения. Возвратясь от Мельникова, он далеко за полночь ходил из угла в угол комнаты, отведенной ему для ночлега. Он то оправдывал, то снова осуждал себя, пока не пришла ему в голову спасительная мысль: не в нем самом дело, и будь он семи пядей во лбу и душою чист, как агнец, – изменить что‑либо он не в силах.

Но сейчас, перехватывая рысий взгляд казачьего есаула, слушая хрюкающий хохоток Ярыгина и сухой скрипучий смех Тирста, он снова вспоминал злые слова Мельникова.

В конце обеда есаул взглянул на часы и сообщил присутствующим, что через десять минут они могут полюбоваться поучительной иллюминацией:

– В назидание и предостережение я приказал сжечь дома главных бунтовщиков Еремея Кузькина, Герасима Зуева и Никона Мукосеева.

– Однако ж… – начал было Тирст, но Ярыгин подал ему знак, который следовало понять: «Не вмешивайтесь. Это не наше дело».

Аглая, с надеждою смотревшая на отца, презрительно усмехнулась, перевела глаза на подпоручика Дубравина и сказала подчеркнуто внятно:

– Вас, подпоручик, не тревожит, что останется без крова женщина… которой вы оказывали внимание!

Подпоручик опустил голову, не выдержав ее взгляда. Потом вскочил и, отбросив стул, выбежал из комнаты.

Ярыгин выразительно крякнул, а есаул, прищуря свои рысьи глаза, посмотрел сперва на Аглаю, затем вслед подпоручику.

5

Настя металась в бреду, не приходя в сознание, шестеро суток.

Не узнавала даже Глафиру, которая не отходила от нее, хоть и едва держалась на ногах, ослабев от бессонных ночей. Шаря по горнице широко открытыми глазами, Настя словно не замечала присутствия старухи и только иногда вдруг пугалась ее и, принимая за кого‑то другого, кричала: «Он, убьет, убьет! Поберегись!..» И Глафире, которая не знала, что произошло, пока она бегала к Лизке Губастой, непонятно было, почему тревожится Настя участью вахмистра?..

Когда Глафира вернулась с полуштофом вина, в горенке было никого, кроме распростертой на полу Насти. Возле Настиной головы темнела лужица крови. Не сразу поняла Глафира, что Настя жива. И до того, как обмыть и перевязать рану, она уже похоронила свою приемную дочь.

Настя пришла в себя в тот день, когда в слободе хозяйничала казачья сотня.

Спросила об Иване.

Глафира плача рассказала все, что знала.

Господи, помоги ему… – прошептала Настя, и совсем тихо, так что Глафира едва расслышала: – Проститься не пришлось…

Дверь с шумом распахнулась. Топая сапогами, в горницу ввалилось четверо казаков.

Все, что происходило далее, виделось Насте, как сквозь запыленное стекло, и запомнилось только обрывками…

Она узнала вошедшего первым. Это был опять тот же чубатый казак со шрамом на левой скуле. Он что‑то сказал, и Глафира упала перед ним на колени, заламывая руки, и закричала страшно, дико, по–звериному…

Потом Настя увидела склонившееся над нею лицо с розовым шрамом на темной загорелой скуле. Ее грубо схватили за плечи и за ноги и потащили. Она хотела крикнуть, ударить по ненавистному лицу, но рука бессильно упала, и слова она провалилась куда‑то в темноту…

Гневный крик привел ее в себя. Голос показался знакомым. Трудно было поднять тяжелые, свинцом налитые веки. Приоткрыв глаза, она увидела подпоручика. Его лицо было искажено гневом. Сжав кулаки, он шагнул к чубатому, и тот испуганно попятился…

Снова очнулась уже в горнице. Близко–близко от ее лица синели глаза подпоручика.

– Настенька, они не придут больше, они не тронут тебя… Скажи, чем могу помочь тебе?

– Убьете вы его… – прошептала она и закрыла глаза. Она чувствовала, что он не ушел. Но больше не открыла глаз и больше ничего ему не сказала…

Весной, в канун вербного воскресенья, Настя родила сына. При крещении дали ему имя Прокофия. Настя слезно молила записать сына на ее фамилию.

Отец Амвросий был непреклонен. И, как рожденный не но закону, младенец был записан в метрики Прокофием Беспрозванных.

Мирская же молва, в память отца, всполошившего слободу ночным набатом, нарекла его Прошкой Набатовым…

…Года через три поселенец, осевший в слободе, передал Настасье Скуратовой поклон от Ивана, с которым вместе отбывал срок в Акатуйских рудниках.

Это была последняя весточка, которую получила Настя о своем муже…