Текст книги "История войн и военного искусства"

Автор книги: Франц Меринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

XII

С того времени как начали появляться на этих страницах [23]23
  На страницах «Neue Zeit». – Ред.


[Закрыть]мои «Военно-исторические экскурсии», читатели не раз высказывали желание, чтобы был произведен обзор всей военно-исторической литературы. Не претендуя на полноту, я хочу дать здесь по этому поводу некоторые указания.

Прежде всего я начну с партийной литературы, хотя она далеко не завоевала себе славы в этой области. Она чаще чем следует впадала в чрезмерное мелкобуржуазное мечтательство о милиции, что не только не усиливало ее борьбы против милитаризма, но, наоборот, в значительной степени ослабляло ее; еще до сих пор в больших партийных газетах можно видеть в качестве военного авторитета такого невероятного путаника, как господин Блейбтрей. И наоборот, партийная литература совершенно непонятным образом пренебрегала тем лучшим, что она сама внесла в военно-историческую литературу, и в первую очередь сочинениями Бюркли.

Бюркли начал свою военно-историческую деятельность по хорошо обдуманную плану. В связи с 500-летним празднованием битвы при Земпахе в 1885 г. он прежде всего описал эту битву и, разрушая легенду о Венкельриде, вскрыл тактику старых швейцарцев. После этого Бюркли намеревался подвергнуть исследованию битвы при Моргартене и Лаупене так же, как и другие швейцарские битвы, и, наконец, сделав сравнение между самостоятельно развившимся военным делом старого Швейцарского союза и милитаризмом, скопированным современным союзом Швейцарии, он хотел высказать свое мнение о той военной организации, которую должно иметь демократическое общество, не помышляющее ни о каких завоеваниях.

В сносном виде, к сожалению, появилось на свет лишь первое сочинение и то в комиссионном издании Шабелитца: «Настоящий Винкельрид. Тактика старых швейцарцев». Описание битвы при Моргартене Бюркли напечатал лишь через шесть лет в «Цюрихской Почте»; отрывки этого сочинения, даже в не совсем точной последовательности, появились затем в отдельном издании под заголовком «Возникновение Швейцарского союза из пограничной общины и битва при Моргартене». На этом все кончилось. В своих военно-исторических изысканиях Бюркли натолкнулся на горячее сопротивление, как трижды опороченный – как самоучка, как социал-демократ и как еретик, сомневающийся в швейцарских легендах. Швейцарские библиотеки закрыли перед ним свои двери, и Бюркли имел все поводы написать грустное стихотворение, которое ему приписывается:

Продолжай, мой сын, идти по проторенной дорожке; это будет лучше.

Иначе, ты можешь быть уверен – никогда не сделаешься профессором.

Однако как раз профессор Дельбрюк обеспечил нашему старому товарищу заслуженное им почетное место в военно-исторической литературе, и наша партийная литература имеет, кажется, все поводы отдать должное открытию Бюркли, распространяя снова его военно-исторические, наполовину забытые, сочинения. Однако они вызвали большую полемику в Швейцарии; что же касается самого Бюркли, то о нем писалось, что при отрицательном суждении Энгельса и других о боях старых швейцарцев Бюркли также рисует их далеко не розовыми красками. Наоборот, он рисует швейцарцев, с несомненным удовольствием, как в высшей степени беспокойный народ, и видит кровное оскорбление, «величайший позор» для сильных и боеспособных горцев в том, что сказания о Телле превращают их в покорный народ пастухов, которых спасает какой-то герой. Но он все-таки выдвигает обратную сторону медали: трусливые и разбойничьи нападения на общественные земли кантона Швиц со стороны монастыря Эйнзиделя, находившегося под покровительством Габсбургов, угрожали глубочайшим жизненным интересам общин и принуждали жителей этого кантона быть «для вора еще большим вором».

Даже военно-исторические работы, опубликованные Энгельсом, далеко не оценены по своему достоинству. Отчасти это объясняется вполне естественно тем, что они в большей своей части погребены еще в американских и английских энциклопедиях и газетах, но часть их, однако, в течение многих десятилетий лежит переведенная на немецкий язык, и по какой-то особой неудаче единственная доступная читателям работа скорей и легче всего может быть оспариваема. Я подразумеваю брошюру «Может ли Европа разоружиться?». Я высказался уже относительно этой брошюры в моих статьях «Милиция и постоянное войско». Поскольку я знаю военные сочинения нашего старого учителя, они необычайно агитационны и развивают целесообразные взгляды, которых мы напрасно стали бы искать в тогдашней военной литературе, но они не свободны от противоречий и даже часто ошибочны, поскольку их выводы покоятся на неполных и непроверенных газетных известиях. Собрание и издание их было бы очень важной, но вместе с тем и трудной работой, и если бы это дело попало в неумелые руки, оно принесло бы больше вреда, чем пользы. Поскольку я знаю, до войны этим занимался Гуго Шульц, он наиболее подходит для этой задачи. Гуго Шульц написал военную историю до конца наполеоновских войн под названием «Кровь и железо» и от наполеоновских войн до настоящего времени под названием «Вооруженный мир». Они вышли в издании «Форвертса».

Оба сочинения вполне соответствуют целям того полного труда, основными частями которого они являются; правда, они написаны в несколько чересчур агитационно-популярном тоне, как это видно уже из самого заголовка; они также не совсем пропорционально разработаны, но, несмотря на многие ошибки и пробелы, которые можно в них открыть при строгой критике, они все же являются прекрасным введением в историю военного дела.

Из военных литераторов на первом месте стоит Клаузевиц, как первый классический теоретик войны. Его главное сочинение «О войне» можно найти в дешевых изданиях. Несмотря на некоторую старомодность и повторения, особенно в его исторических примерах, Клаузевиц все же заслуживает быть прочитанным, так как он дает такую тонкую и точную психологию войны, как никто другой. Сочинения Дельбрюка весьма мало доступны благодаря своей дороговизне и чересчур ученым комментариям; его «Историю военного искусства» я подробно разобрал в 4-м приложении к «Neue Zeit», конечно, далеко не использовав всего богатства ее содержания. Рядом с его биографией Гнейзену стоит по меньшей мере равноценная биография Шарнгорста, написанная Максом Леманом; она является чуть ли не лучшей биографией в нашей исторической литературе, достойной своего героя, наиболее привлекательного по своей человечности среди всех военных людей старого и нового времени. Еще и раньше Леман имел крупные заслуги в освещении истории, особенно же истории прусского войска; не одну легенду изгнал он из этой истории, как, например, пресловутый кантонный регламент 1733 г. о всеобщей воинской повинности и многое другое.

Но если сочинения Дельбрюка и Лемана в значительной своей части трудно понятны для широкого круга читателей, то вышедшая недавно в 7 книгах «Всеобщая история военного дела» Эмиля Даниэля более доступна. Даниэль – ученик Дельбрюка, и во многих важных своих частях его сочинения являются почти дословным повторением сочинений Дельбрюка, не сохраняя, однако, внешности последних. Это не является ни в коем случае его недостатком, а, наоборот, его величайшей заслугой. Плохо лишь то, что Даниэль не только ученик, но и подражатель Дельбрюка. Если Дельбрюк пылает величайшей ненавистью к историческому материализму, то Даниэль также охвачен этой ненавистью. Несколько лет тому назад он разделал в «Прусском Ежегоднике» книжку Кунова о Французской революции с такой легкомысленностью, которую трудно допустить у научно-образованного писателя. Преимущества исторического материализма сказываются уже в том, что его последователи со всем беспристрастием признают то хорошее, что имеет в себе идеалистическое изложение истории, в то время как представители идеализма, выражаясь мягко, могут лишь возмущаться и ругаться, говоря об историческом материализме.

Таким образом, несмотря на многочисленные и большие недостатки, сочинение Даниэля о военном деле может быть рекомендовано. Оно развивает, в общем, правильные взгляды и может быть поставлено наряду с сочинениями Гуго Шульца, являясь до известной степени их отражением. Из него можно многое почерпнуть, а его идеологические уклоны, по крайней мере часть их, не особенно опасны. Каждый осведомленный читатель посмеется над его «Трансцендентальным могуществом современных нравственных идей», создавших будто бы благосостояние Нидерландов в XVI столетии, а против воскрешаемых им прусских военных легенд давно уже заготовлено в нашей партийной литературе противоядие.

Лишь в одном отношении необходимо сделать решительную оговорку. Это – предостережение против той недопустимой манеры, с которой в этом сочинении замалчивается Бюркли и, что хуже всего, извращаются его исследования, пролагающие новые пути.

Бюркли выступил против «выдуманной, украшенной несуществовавшими героями, швейцарской истории», которая объясняла важнейшие факты чудесами, т. е. не объясняла их совсем. Мнимый «личный» подвиг Винкельрида является, по его мнению, преступлением по отношению к народному делу старых швейцарцев – открытию и созданию новой оригинальной военной тактики и соответствующего оружия. Против этого основного положения, которое хочет доказать Бюркли, возражает Дельбрюк. Принимая в общем описание, которое дает Бюркли битве под Моргартеном, он прибавляет при этом, что Бюркли «совершенно не прав», рассматривая эту битву как «непосредственное народное дело». Жители Швица должны были иметь вождя, который и выработал для них военный план; это не могло быть сделано ни общим собранием воинов, ни произвольно избранным военным начальником. Только через свое управление демократия могла выиграть битву при Моргартене, причем ее вождем, по мнению Дельбрюка, был Вернер Штауффахер.

Подобное утверждение ни в коем случае не является опровержением Бюркли; этот старый капитан ландвера, конечно, знал, что во время войны и битвы кто-то должен командовать. Он говорит по этому поводу дословно следующее: «У старых швейцарцев их вождями во время войны были их первые государственные деятели; а старшими военными начальниками были их ландманы. Лесные кантоны были военными республиками, где политическая служба включала в себя и военные функции, или, вернее, на должность ландмана выбирались лишь люди, годные для исполнения обязанностей военных начальников и вождей и обладавшие нужным военным опытом. Само собой понятно поэтому, что имена швейцарских военных вождей даже не назывались. Отсюда же происходит и то, что имена начальников в битвах при Моргартене, при Лаупене и при Земпахе совершенно неизвестны».

Под Моргартеном, по мнению Бюркли, демократия имела предводителями ландманов старых кантонов, среди которых, вероятно, находился и Вернер Штауффахер.

Итак, Бюркли вполне допускал, что демократия нуждалась в предводителе, но он считал, что это предводительство было необходимо для того, чтобы выполнять волю демократии, в то время как Дельбрюк думал, что оно необходимо для того, чтобы эту волю определять, – это существенная разница. Но ошибается здесь не Бюркли, а Дельбрюк, что подтверждается его собственными словами.

Он говорит совершенно правильно, что старый швейцарский ландман был тем же, чем был и старый германский гунно, так называемый глава сотни, деревни или рода; это название употреблялось в Швейцарии еще в XIII столетии. Что же говорит Дельбрюк о гунно как о предводителе войска? Как раз то же самое, только в более распространенной и ученой форме, чем это сказал Бюркли – за 15 лет раньше – относительно ландмана как предводителя войска. «Во главе каждой общины стояло выборное должностное лицо, которое называлось альтерман или гунно… Альтерманы или гунно были представителями и руководителями общины в мирное время и предводителями мужчин во время войны. Они жили с народом и в народе, они были такими же социально-свободными членами общины, как и все другие. Гунно был „предводителем“, авторитет которого распространялся над всем жизненным укладом, над всем существованием общины как в мирное, так и в военное время; сплоченность подобной германской сотни под руководством их гунно обладала такой крепостью, которую не могла превзойти даже самая строгая дисциплина римского легиона. Германцы не обучались военному делу, гунно вряд ли имел определенную, во всяком случае серьезную власть наказания; даже само понятие специальной военной дисциплины было чуждо германцам. Каждый призыв гунно – о приказании в строгом смысле слова не приходится говорить – встречал немедленное повиновение, так как всякий знал, что такому приказанию будут повиноваться все остальные. Не напрасно установили мы сначала равнозначность гунно и альтермана; дело идет не о формальном споре, но об установлении крупного и существенного элемента мировой истории. Здесь до очевидности ясно, что гунно был не менявшимся от случая к случаю предводителем и случайным распорядителем той или иной сотни, но прирожденным вождем естественного организма. Он имеет то же имя и выполняет во время войны те же функции, что и римский центурион, но он отличается от него, как природа от искусства. Гунно, который не был бы альтерманом рода, так же мало был бы пригоден к войне, как центурион без дисциплины, но, являясь альтерманом рода, он достигает без всякой присяги, без военного права и без наказания той же самой сплоченности и того же послушания, которых достигает его римский собрат посредством величайшей строгости». Наконец, Дельбрюк устанавливает, что старые германцы благодаря своей внутренней сплоченности могли обходиться «без всякого специального командования», не разбегаясь и не теряя энергии для боя.

Так прекрасно и верно рисует Дельбрюк военное дело старых германцев «как непосредственное народное дело», о которое разбилось античное военное искусство. Но применить по отношению к старым швейцарцам, о которых разбилось средневековое искусство, то же самое, что справедливо по отношению к старым германцам, этого не может допустить его буржуазная предубежденность. Во главе новейшей военной истории должен непременно стоять «великий человек».

Каким образом достиг этой чести Вернер Штауффахер? Поход герцога Леопольда Австрийского, так позорно закончившийся у Моргартена, должен был наказать жителей Швица за их разбойничьи нападения на монастырь Эйнзидель; жители же Швица, с своей стороны, были принуждены к этому разбойничьими нападениями на их общественные земли обитателей монастыря. Здесь приходится признать, что жители Швица ни в коем случае не удерживались в границах необходимой обороны, как этого следовало бы ожидать от «скромного народа пастухов». А наоборот, несмотря на церковные узы и императорское покровительство, они платили монастырю с процентами и даже с процентами на проценты. Приблизительно за полдюжины лет до битвы при Моргартене жалобный список монастыря включает в себя не менее 46 жалоб на нападения и грабежи, произведенные отдельными сотнями кантона Швиц под предводительством их ландманов.

Однажды, когда ландман Конрад-Абиберг стоял с тремястами людей в Альпийской долине, а потом в Мюнтерской долине, и сыну ландмана Рудольфу Штауффахеру посчастливилось даже украсть с монастырского луга пять коней, ландман Вернер Штауффахер перешел все границы дозволенного и 6 января 1314 г. напал на монастырь во главе трех сотен. Он приказал взломать кладовые и жилые помещения, разрушить алтари, рассеять мощи святых; напившись монастырского вина, воины Швица осквернили храм, разложили и зажгли костры, чтобы сжечь монастырские документы, и взяли в плен девять каноников. Это и был тот единственный подвиг, который совершил, по имеющимся документам, Вернер Штауффахер; тот факт, что после битвы при Моргартене он еще упоминается в качестве швицкого ландмана, делает возможным предположение, что он принимал участие в этой битве, но факт этот не дает ни малейшего намека, ни прямого, ни косвенного, на то, что он выделился при этом чем-нибудь из среды остальных кантонных ландманов.

Все же Дельбрюк «считает», что Вернер Штауффахер выиграл благодаря своему стратегическому гению битву под Моргартеном, хотя при этом его изложение, достаточно деловое, содержит в себе все элементы, чтобы дать понять внимательному читателю всю безудержность такой фантазии. Ну а Даниэль! Он с самого начала огорошивает нас словами: «Герои делают историю и выигрывают битвы». Это утверждение является, конечно, убийственным для тех несчастных, которые живут верой, что история зависит от лунных пятен, а битвы выигрываются морскими змеями, но даже и эти ограниченные люди должны будут признать, что это энергичное утверждение в своей первой части правильно лишь наполовину. Женщины также «делают историю»; царица Екатерина II, например, «делала историю» больше, чем все герои, «создававшие истории» в XVIII веке.

После этого внушительного вступления Даниэль на семи страницах (10–16 страницы в 3-й части) рассказывает о битве под Моргартеном дословно по Дельбрюку, тогда как Дельбрюк, честно указывая на свои источники, рассказывает ее по Бюркли; разница вся в том, что все случившееся при Моргартене Даниэль относит на счет Вернера Штауффахера. Начинает он так: «Ландман Швица, Вернер Штауффахер, обладал достаточным военным опытом и стратегическим смыслом, чтобы не рассчитывать в своем операционном плане исключительно на помощь мертвых камней», и кончает следующим образом: «В Вернере Штауффахере массы получили вождя, который вдохнул в них свой великий дух. То великое дело, на которое увлек ландман из кантона Швиц своих современников, свободе которых угрожала опасность, это дело – неведомое для самих победителей и для всей Европы – создало эпоху в мировой истории». Из перлов, рассыпанных по этому поводу, следует указать лишь на самые выдающиеся, что Вернер Штауффахер являлся «своего рода монархической главой», «сильной, сравнительно независимой властью», благодаря которой только и оказалась возможной победа у Моргартена; вслед за этим приводятся слова Дельбрюка о старогерманском гунно.

Бюркли сделал свое дело. Чтобы уничтожить то зло, которое наносится швейцарской истории «вымышленными героями», он вскрывает истинное происхождение битв под Моргартеном и Земпахом. Буржуазная история признает его выводы и, принимая их, выражает свою благодарность тем, что немедленно выдумывает нового, «воображаемого героя», чтобы уменьшить заслуги швейцарского народа. При этом Даниэль не забывает, что он живет в эпоху пара и электричества. Для создания легенды о Винкельриде потребовалось несколько столетий; легенда о Штауффахере, была сфабрикована в несколько часов из сочинений Бюркли – Дельбрюка.

«Скука», «широковещательность», «бедность мысли», «бессмыслица», «жалкое порождение научно бесплодного узкого партийного духа» – не будь это сказано Даниэлем, кто из нас мог бы придумать что-нибудь подобное? Но Даниэль говорит это по адресу историческо-материалистической литературы в своей резкой рецензии на книгу Кунова. И в этом юмор.

Объяснение легенды о Винкельриде Даниэль снова заимствует у Дельбрюка, последний же берет ее у Бюркли. Но Дельбрюк указывает, что это объяснение является «поистине драгоценным плодом независимого пытливого ума Бюркли», Даниэль же об этом умалчивает. Ни в тексте, ни в списке источников не упоминается имени Бюркли.

Это преступление по отношению к нашему товарищу не находит в себе извинения, но в остальном следует признать, что Даниэль, несмотря на свои идеологические ошибки, довольно хорошо изложил в своих семи книжечках новейшие исследования в области истории военного искусства.

Прощание солдата в 1600 г. Картина работы Теодора де Бри

Внешняя и военная политика Фридриха II

Фридрих Великий. Гравюра работы И. Ф. Баузе, 1764 г.

1. Дипломатия и стратегия Фридриха

Внешняя политика прусского военного государства обусловливалась его жизненными условиями. Оно не могло долго держаться, пока опиралось, не считая нескольких мелких рейнских провинций, на разобщенные друг от друга области – Бранденбург и Восточную Пруссию, из которых последняя к тому же находилась в феодальной зависимости от Польши. Освободиться от этой зависимости, обеспечить независимое положение между Польшей и Швецией, приобрести господство на Балтийском море, т. е. присвоить себе яблоко раздора между обеими державами, создать экономически и политически округленное государство путем приобретения других восточно-эльбских колоний, именно Померании и Силезии, с обладанием которых под владычество Пруссии подпала бы вся область р. Одера, – вот какова была прежде всего внешняя политика прусского военного государства, вытекавшая из сущности этого государства и осуществившаяся в известной степени стихийно. Большая или меньшая «гениальность» отдельных государей играла при этом роль лишь постольку, поскольку они умели более или менее понять неизбежный ход вещей; тем самым – по латинской поговорке – она делала возможным для них добровольно следовать велениям судьбы вместо того, чтобы тащиться за нею против воли.

Мы видели, что еще курфюрст Фридрих-Вильгельм наметил план присоединения Силезии, которое должно было совпасть со смертью последнего Габсбурга. Лично он приобрел только суверенитет над герцогством Прусским, что послужило для его преемника, Фридриха I, основанием для королевского титула. С этой целью во время польско-шведских войн за господство на Балтийском море курфюрст становился то на одну, то на другую сторону с такой небрезгливостью в выборе средств, которая внушала некоторый ужас даже бранденбургским придворным историкам. Впоследствии курфюрсту удалось удержать за собой большую, но бедную гаванями часть Померании; другая же часть Померании с городом Штеттином оставалась в руках шведов. Дважды надеялся курфюрст захватить и эту часть Померании; дважды, – при заключении Вестфальского мира и мира С.-Жерменского, – он должен был, к своей величайшей досаде, от этого отказаться. Уже в 1646 г. он заявил, что не может отказаться и не откажется от Одера, так как это означало бы собой крушение его династии, и он шаг за шагом боролся за устья Одера. Но и противники его не хуже его знали, в чем нуждалось бранденбургско-прусское государство. Как ни бесспорны были наследственные притязания курфюрста на всю Померанию, Франция, Австрия и Швеция противодействовали им в равной мере. Вместо того чтобы предоставить курфюрсту господствующее положение на Балтийском море, они предпочли заткнуть ему рот епископствами Каммин, Гальберштадт, Минден и правом на архиепископство Магдебургское, т. е. таким владением, которое по величине и по культурности далеко превосходило вышеупомянутую часть Померании [24]24
  Более подробно об этом у Штенцеля «Geschichte des preussischen Staats», 2, 47 ff.


[Закрыть]. Все-таки курфюрст подписал Вестфальский договор с тяжким вздохом, сказав, что он желал бы лучше не уметь писать. Только внуку его, королю Фридриху-Вильгельму I, удалось благодаря крушению шведского короля Карла XII приобрести Штеттин и устье Одера, а также часть верхней Померании.

Мужское потомство Габсбургской династии прекратилось в 1740 г., через несколько месяцев после того, как Фридрих II принял бразды правления. Не гениальная идея и не желание произвести революционный переворот, а просто неуклонная политика прусского военного государства побудила короля проникнуть в Силезию, прежде даже чем Мария-Терезия успела отклонить его предложение мирно сговориться о бранденбургских притязаниях на отдельные части этой провинции. Об этих притязаниях Фридрих, конечно, говорит с иронией, так как единственно, чего он хотел, это – воспользоваться исключительным положением для того, чтобы округлить прусское государство настолько, чтобы дать своему войску возможность держаться на уровне растущего могущества великих держав. Он очень хорошо знал, что его наследственные притязания не встретят сочувствия в Вене, и предъявил их только из тактических соображений – частью для того, чтобы придать своей завоевательной политике «законный» оттенок, частью, учитывая опасения маршала Шверина и министра Подевиля; поэтому не приходится говорить о том, что он занял Силезию, еще не дождавшись категорического отказа от Вены. Но само собою разумеется, что эти «мирные» переговоры скорее служат веским доказательством против «революционного восстания». Если бы Мария-Терезия пошла навстречу предложениям Фридриха (помощь деньгами и оружием против всех ее врагов и голос Бранденбурга за выбор ее супруга в римские императоры) и если бы она согласилась на предложение Фридриха II и ради этого отказалась хотя бы только от южной Силезии, то Фридрих поддержал бы «габсбургское чужеземное господство», как говорят теперешние прекрасные лозунги – по мере своих сил. Получив отказ в Вене, он должен был решиться на войну, которая отнюдь не походила ни на «революционное восстание», ни на «патриотическую реформу». Ибо, если Габсбургская империя была тенью папской милости, то Виттельсбахская, знамя которой теперь якобы нес Фридрих, существовала благодаря милости Франции, т. е. являлась тенью от тени. Напротив того, союз с Францией против Габсбургов был старой политикой бранденбургского дома, – разве курфюрст Иоахим I в 1519 г. не обещал по договору немецкую императорскую корону французскому королю Франциску I, а курфюрст Фридрих-Вильгельм в 1679 г. не обещал того же французскому королю Людовику XIV? [25]25
  Droysen, «Geschichte der preussischen Politik», 22, 68 ff. Ranke, «Genesis», 335 ff.


[Закрыть]

Ко всему этому присоединяется еще один достопримечательный факт, что собственно не Фридрих завоевал Силезию, а его отец, тот преданный императору и империи государь, которого долгие годы водил на помочах имперский посол Секкендорф на посмешище всей Европе. Во время неумело подготовленного Фридрихом сражения при Мольвице, после нескольких успешных нападений австрийской конницы на прусскую, Фридрих постыдно и преждевременно бежал, тогда как прусская пехота, вымуштрованная Фридрихом-Вильгельмом I и принцем Дессау, стояла, как стена, и решила победу без особого участия высшего командования. Столь же неудачно было первое выступление Фридриха в качестве дипломата. В договоре в Клейншнеллендорфе он предал своих французских союзников Австрии, допустил австрийское войско, «в обмен на ключи одной единственной крепости [26]26
  Koser, «König Friedrich der Grosse», 1, 753.


[Закрыть], которая, в сущности, не была способна дать отпор», напасть на его французских союзников, которые, как сам он сообщает в своих записках, не давали ни малейшего повода к разрыву. О моральной стороне дела не стоит много разговаривать; Франция и Пруссия стремились к одному – ослабить Австрию, однако, лишь настолько, чтобы благодаря этому не усилить чрезмерно своего союзника. Трудно сказать, Фридрих ли надувал французов чаще, или они его, так как протест союзников по поводу «вероломства» Фридриха обыкновенно отнюдь не носил характера благородного негодования, – это был крик возмущения мошенника против мошенничества других. Фридрих уже понимал крылатое словечко Гете, он перефразировал его в письме к Подевилю следующим образом: «раз должно произойти надувательство, то шельмами будем мы». Но договор в Клейншнеллендорфе был такой плутней, при которой Фридрих, желая обмануть, был обманут сам, а дипломат не может сделать худшей ошибки, чем предать своих союзников с ничтожной пользой для себя и с величайшей выгодой для общего врага. В это время Фридрих заслужил упрек, не снятый в дальнейшем его дипломатией, именно в том, что он предпочитает ничтожную выгоду момента огромным преимуществам в будущем. Скорее можно объяснить второе предательство им своих союзников, когда Фридрих заключил сепаратный мир в Бреславле, по которому Мария-Терезия, особенно под давлением английской дипломатии, уступила ему Силезию, чтобы отделаться от опаснейшего врага и развязать себе руки для борьбы с остальными противниками, конечно, с затаенными мыслями о будущем.

Эти предпосылки были столь ясны, что легко понять, почему Фридрих в 1744 г., когда Мария-Терезия достигла в тогдашней войне за австрийское наследство блестящих побед над Францией и виттельсбахским призраком императора, заключил новый союз с Францией и предоставил в качестве имперского вассала свои вспомогательные отряды императору, честь и достоинство которого были тяжело оскорблены. Но и на этот раз он совершил большую дипломатическую ошибку, тайком выговаривая для прусского государства хорошенький кусочек королевства Богемии, которое он намеревался завоевать для своего суверена. Тайна была разоблачена и выставила короля с морально-политической стороны весьма невыгодно, и все это ради несбыточной мечты. Это был один из тех случаев, когда Фридрих переоценивал свои силы. Ибо, насколько легко было присоединить к прусскому государству Силезию, при ее географическом положении и экономических условиях, настолько невозможна была эта задача по отношению хотя бы даже к части Богемии. С завоеванием этого королевства Фридрих получил очень тяжелый урок. На этот раз его французские союзники покинули его на произвол судьбы, и старый маршал Траун, которого Фридрих постоянно восхвалял с приятной почтительностью, как своего учителя в военном деле, прогнал его через силезскую границу, почти совершенно уничтожив прусское войско. Зима 1744/45 г. была для Фридриха особенно тяжелым временем. Если он, по свидетельству иностранных послов, внешне возмужал, то внутренне освободился от всех иллюзий, которыми его до сих пор в области внешней политики обманывали честолюбие и жажда славы, или, как он выразился, «скрытые инстинкты». Хотя он в 1745 г. в целом ряде боев и сражений (Hohenfriedberg, Sour, Katolisch-Heunersdorf, Kesselsdorf) победил австрийцев при помощи своего восстановленного войска, однако он все-таки согласился в конце года, к болезненному изумлению Франции и сначала недоверчивому, а затем радостному изумлению Австрии, на второй сепаратный мирный договор при условии, что за ним будет закреплено право на обладание Силезией. И после исполнения этого условия он возвратился в свое государство, решив во всю свою жизнь «не дразнить кошки».

Прусские кавалеристы Фридриха II

Не подлежит ни малейшему сомнению, что это решение короля было совершенно серьезно. Правда, когда спустя 11 лет разразилась Семилетняя война, тотчас на него посыпались упреки, что он взялся за оружие с честолюбивым и легкомысленным намерением, и, казалось, это обвинение имело тем большее значение, что оно исходило прежде всего от братьев Фридриха и что большинство его генералов и министров тайно соглашалось с этим. Внезапное нападение его на Саксонию и беспощадное разграбление этой страны являлось также, по-видимому, бесчестным нарушением мира. Однако король решился на насильственный шаг в высшей степени неохотно и только под неумолимым давлением обстоятельств. Благодаря измене саксонских и австрийских чиновников он был в продолжение многих лет постоянно документально осведомляем о переговорах между Австрией, Саксонией и Россией, которые намеревались напасть на него и сломить растущее могущество прусского государства. Факт этих переговоров неоспорим и был таковым уже тогда, но прусские принцы полагали, что из всего этого ничего не вышло бы, если бы не преждевременное выступление короля. Это, конечно, было возможно, и, основываясь на этой возможности, король с напряженным вниманием, но вместе с тем и с безмолвным спокойствием следил все время за австро-саксонско-русскими переговорами. Между тем существовала противоположная возможность, которую Фридрих не решался превратить в действительность, так как она поставила бы его в крайне затруднительное положение. И эта возможность превратилась в действительность, когда столкновение экономических интересов Англии и Франции в североамериканских колониях вылилось в открытую войну и вместе с тем началась война внутри Германии, ибо нападение Франции на Ганновер, как на самое больное место Англии, было понятно само собой. Франко-прусский союз окончился в июне 1756 г., и попытки Фридриха возобновить его потерпели неудачу. Это объяснялось отнюдь не дружественными отношениями Марии-Терезии и враждебными отношениями Фридриха к Помпадур, ибо даже в абсолютистской Франции XVIII столетия при решениях великих политических дел к подобного рода вещам относились легко, как к чему-то неважному, или, говоря юридическим языком, как к «побочному обстоятельству».