Текст книги "История войн и военного искусства"

Автор книги: Франц Меринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

1807 г., или, охватывая вопрос шире, Пруссия после Йены и до известной степени после Ольмютца, Россия после Севастополя, Австрия после Кенигреца доказали тот факт, что тяжелые поражения страны могут вызвать внутренние реформы, дающие известные улучшения массам, но находящие свою цель и границы в том, чтобы снова укрепить потрясенное поражением классовое господство.

В 1815 г. прусская дворянская власть стояла гораздо тверже, чем в 1805 г. Война мыслит не только радикально, но и последовательно; она знает, что ее существование и исчезновение связано с классовым обществом, и она всегда заботилась о том, чтобы залечить раны этого классового господства, когда она его поражала, в то же время охотно высмеивая тех, кто навсегда отказывается от классового общества и вместе с тем от войны.

Игра на войне и на военных барышах всегда является для рабочей партии обоюдоострой игрой, которой Энгельс, Маркс и Лассаль всегда избегали – видимо, потому, что спор между законной и незаконной контрреволюцией ставил их в затруднительное положение, ограничивая свободу их решений.

X

Война 1866 г. заключала в себе значительно меньшее количество революционных элементов, чем война 1859 г. Хотя немецкая буржуазия значительно расцвела со времени Ольмютца и стремилась к единству Германии, но стремилась лишь в смысле самого неприкрытого и низменного барышничества. Народно-хозяйственный конгресс, стремившийся расширить феодально-цеховые рамки, мешавшие вращению капиталистической машины, сделался чем-то вроде общественной власти и приобрел известное влияние на правительства; на место Роховых, вообще не дававших голоса «ограниченным умам своих подданных», выступили Дельбрюки, видевшие «тайну нашего времени» в том, чтобы не потерять «на процентах», но германский национальный союз, который должен был преследовать политические идеалы немецкой буржуазии, на самом деле превратился лишь в жалкую карикатуру своего итальянского образца.

В то время как итальянское национальное собрание гнало перед собой Кавура, германское национальное собрание очень неохотно даже следовало за Бисмарком. Когда Бисмарк в начале войне 1866 г. предложил Бенигсену – «Мирабо Люнебургской пустоши» и президенту национального союза – принять на себя временное управление королевством Ганновер, этот либеральный государственный деятель отступил перед таким изменническим начинанием. Немецкая буржуазия боялась сесть на коня, который должен был привести ее к цели, даже и тогда, когда сам Бисмарк держал ей стремя; через 20 лет Бенигсен привлек к ответственности за клевету один вельфский орган, упрекавший его – и при этом совершенно несправедливо – в том, что он в 1866 г. не проявил должной почтительности и верности по отношению к прирожденному вельфскому [55]55
  Король Ганновера. – Ред.


[Закрыть]королю. В то время как итальянская буржуазия быстро уничтожила все средние и малые государства, немецкая буржуазия пыталась сохранить их одно за другим, и при исполнении этой патриотической программы ей помешало лишь то, что сам Бисмарк уничтожил некоторые из них.

Бисмарк был пруссаком, а так как ни от кого нельзя требовать, чтобы он вылез из своей собственной кожи, то он гораздо меньше, чем немецкая буржуазия, виноват в том, что германское единство осуществлялось гораздо медленнее и несовершеннее, чем итальянское. Война 1866 г. привела лишь к весьма незаконченному образованию северогерманского союза: не только немцы Австрии, но и все южные немцы были из него исключены, и французский император запретил построить мост через Майн. Бисмарк так же, как и Кавур, не мог обойтись без помощи из-за границы, хотя он и не должен был прибегать к таким унизительным формам, являясь министром великой державы.

Его союз с Италией покоился на вполне естественной общности интересов; спасителя народов на Сене он держал, по возможности, в руках, и если не мог ему помешать выступить с протестом против победоносного движения прусского оружия, то умел успокоить его полусловом.

Война 1866 г., с точки зрения наступательной или оборонительной войны, имеет еще одну интересную особенность. Бисмарк считался впоследствии ее прославляемым или проклинаемым вдохновителем, и не приходится отрицать, что он всеми силами подготовлял эту войну, можно сказать, с уверенностью лунатика, вызывая ужас и злобу у стоявших близко к нему. Еще до того как он стал министром, будучи только посланником, он сказал бывшему до него министру Беренсдорфу: «Назначьте меня своим младшим государственным секретарем, и я обязуюсь в течение 4 недель подготовить вам гражданскую войну самого лучшего качества». Когда затем, по ходатайству военного министра Роона, он был назначен министром-президентом, он начал убеждать бюджетную комиссию враждебно настроенной палаты депутатов, что германский вопрос может быть разрешен лишь кровью и железом, и даже Роон, возвращаясь после этого заседания, ворчал, что Бисмарк мог бы отказаться от таких шуток, которые могут только повредить делу консерваторов; еще знаменательнее третий случай: на заседании государственного министерства, происходившего под председательством короля, обсуждался шлезвиг-голштинский вопрос, и Бисмарк высказался за аннексию эльбских герцогств в том смысле, что в дальнейшем эта аннексия явится средством для вытеснения Англии из Германии. Король приказал протоколисту не заносить этих слов Бисмарка, так как они, очевидно, сказаны под влиянием чересчур обильного завтрака и увековечение их вряд ли будет приятно их автору.

Граф Отто фон Шёнхаузен фон Бисмарк

Прусские историки хотели отвести от Бисмарка это обвинение в наступательной войне, указывая на то, что он гораздо охотнее объединился бы дружественно с Австрией, сделав это или путем совместного господства над Германией, или путем раздела Германии между Пруссией и Австрией по линии Майна. Бисмарк доказывал, что он, по возможности, старался избежать войны с Австрией. Действительно, Бисмарк участвовал в подобных попытках в последний раз еще в мае 1866 г., когда война угрожала непосредственно, но было бы тяжелым и незаслуженным оскорблением для памяти Бисмарка действительно думать, что он предполагал когда-нибудь такую бессмыслицу, как общее владычество Пруссии и Австрии над Германией, или продолжительный разрыв Германии по линии Майна; это давно уже считалось всеми опаснейшим предательством германской нации. Он принимал участие в этих попытках лишь для того, чтобы практически доказать невозможность его военной политики могущественным противникам, во главе которых стояли и король и кронпринц.

В 1866 г. Бисмарк сбросил «жалкую маску притворства», очень мало заботясь о том, что его будут считать виновником войны. Вопросы об оборонительной или наступательной войне он представил, как и старый Фриц, военным манифестом, где, конечно, на них было обращено достаточно внимания; точно так же сделал, в свою очередь, и Мольтке. Бисмарк не был воинственным человеком и, как известно, помешал в 1875 г. военной партии в превентивной войне. Он относился к богу войны, как к ненадежному кантонисту, которому не следует слишком много доверять и с которым можно связываться лишь в том случае, если угрожает опасность жизненным интересам государства.

Как прусский министр, он предвидел смертельную опасность, угрожавшую будущему прусского государства, если не удастся сдвинуть непреодолимые препятствия путем энергичных усилий, опираясь на старое правило Пруссии: «Сначала ослаблять, затем уничтожать» – на правило, которому Австрия неизбежно следовала, по известным словам австрийского министра Шварценберга, со времен Ольмютца до момента франкфуртского конгресса князей 1863 г.

Само собой понятно, что жизненные интересы прусского государства имели в его политике не меньшее значение, чем жизненные интересы германской нации, и позиция социалистов в 1866 г. была значительно упрощена, так как немецкая буржуазия до смешного мало обнаружила революционное стремление. Тем сильнее должно было быть стремление противиться великопрусской политике, хотя одновременно было меньше сил для этого. Если революция была невозможна, то оставался лишь печальный выбор между австрийской или прусской победой.

Лассаль уже давно отказался от надежды на германскую революцию; его последователи видели в прусской победе большое зло. И все же меньшее зло по сравнению с победой Австрии.

Маркс и Энгельс все еще не считали немецкую революцию невозможной и желали для Пруссии «хорошей взбучки». Еще за 3 недели до Кениггреца Энгельс рассчитывал на мятеж в прусском ландвере. И только когда произошло решительное сражение при Кениггреце, они с ним помирились как с неотвратимым фактом.

Бебель и Либкнехт, хотя и признавали невозможность революции, но хотели победы Австрии как предпосылки для революции. Бебель говорит в своих «Воспоминаниях»: «Весьма возможно, что австрийское правительство после своей победы попыталось бы установить в Германии реакционное правление. Но оно восстановило бы против себя не только весь прусский народ, но и значительную часть остальной нации, включая сюда и большую часть австрийского. Если революция была несомненна и имела шансы на успех, то это была революция против Австрии. Следствием ее было бы демократическое объединение государства. Этого не может быть при победе Пруссии». И именно потому, что, как Бебель доказывает в дальнейшем, «Австрия по всей своей структуре является гораздо более слабым государством, чем Пруссия».

В этих его рассуждениях столько путаницы, что невольно является мысль, не обманывают ли его здесь его «Воспоминания». Во всяком случае он продолжал, как и Либкнехт, бороться за то, чтобы повернуть вспять историческое решение, имевшее место при Кениггреце.

XI

Не так проста, как в 1866 г., была политика Бисмарка в 1870 г. Он мог теперь сиять в блеске оборонительной войны против злодейского нападения и прекрасно использовал эту возможность. Однако вскоре после этого он испытал на себе превратность судьбы, и теперь на нем тяготеет подозрение, что он начал войну 1870 г. без настоятельной необходимости, имея возможность ее избежать. Это верно постольку, поскольку для него действительно была возможность избежать войны, для чего ему нужно было обождать низвержения Парижем трещавшей уже по всем швам империи и затем провести объединение южно-германских государств с северо-германским союзом. Но это не соответствовало интересам велико-прусской политики, так как тогда нельзя было обойтись без значительных уступок в пользу самостоятельности Южной Германии. Бисмарк не раз говорил впоследствии, что южных германцев можно приобрести лишь в том случае, «если мы покажем им, что можем побить французов», т. е. путем страха, что не было верно само по себе, но вполне отвечало духу велико-прусской политики. Этому же духу вполне отвечало то, что Бисмарк отклонил добровольное вступление Бадена в северо-германский союз, чтобы не раздражать французского императора, поставив ему «ловушку», как выразился Лотер-Бухер, в виде кандидатуры гогенцоллернского принца на испанский трон.

Бухер должен знать подробности этого дела лучше, чем кто-нибудь другой, так как он был послан Бисмарком в Испанию, чтобы «исследовать» вопрос, и на основании его благоприятного донесения Бисмарк выставил гогенцоллернскую кандидатуру, несмотря на упорное сопротивление короля и самого кандидата. Бисмарк, как известно, всегда отказывался от этого своего поступка, и нужно сознаться, что он действительно не является чудом его дипломатического искусства. При нормальном течении вещей испанская кандидатура гогенцоллернского принца могла кончиться для него дипломатической пощечиной, и он уже почти получил эту пощечину, когда нелепые требования французского министра Грамона дали ему снова перевес; но этого нельзя было предвидеть заранее, да и к тому же Грамон не был министром в то время, когда Бисмарк затеял эту испанскую интригу.

После того как было установлено, что Бисмарк далеко не был в 1870 г. таким невинным агнцем, каким он себя выставлял, вследствие вполне понятного, хотя и преувеличенного контраста, он был объявлен единственным виновником происшедшей войны. Между тем в то время, когда Бухер производил «исследования» в Испании, эрцгерцог Альбрехт в Париже и французский офицер генерального штаба Лебрен в Вене вели переговоры о франко-австрийском военном союзе против северогерманского союза; итальянский король, по своим собственным признаниям, был готов вступить в этот союз третьим участником. Дело зашло настолько далеко, что оставалось лишь подписать соглашение и поставить на нем печати. Первое немецкое поражение тотчас повлекло бы за собой наложение подписей и печатей, в то время как быстрая немецкая победа заставила бы тройственный союз распасться даже и в том случае, если бы он был скреплен подписями и печатями.

Нас особенно интересует в этой войне позиция, принятая по отношению к ней немецкой социал-демократией, которая впервые имела возможность, так сказать, официально принимать участие в ведении войны при помощи своего парламентского представительства. По поводу нее в течение десятилетий сложилась целая легенда, критика которой не столько необходима для нас в историческом отношении, – об этом можно было бы говорить лишь после настоящей войны, и к тому же вопрос здесь идет о настоящей легенде, эпиграммами схватывающей истинное содержание определенной исторической ситуации, распадающейся с переменой места и времени, – но которая интересует нас главным образом по тем политическим последствиям, которые можно извлечь из нее для современной тактики партии.

Социал-демократия была представлена в рейхстаге в 1870 г. эйзенахцами (Бебель, Либкнехт) и лассальянцами (Швейцер, Газенклевер, Фрицше, Менде); обе фракции, как уже было упомянуто, занимали различные позиции в отношении событий 1866 г. Лассальянцы стояли на почве северогерманского союза, в то время как эйзенахцы, как и раньше, боролись с этим союзом. Каждая фракция действовала согласно своим позициям, когда в июле северогерманскому рейхстагу было поставлено требование вотировать военные кредиты в размере 120 000 000 талеров.

Так как война с французской стороны имела своей целью лишь уничтожение образовавшейся вновь государственной формы 1866 г., то лассальянцы вотировали за кредиты; они не могли поступить иначе, если не хотели отказаться от всей своей предшествовавшей политики. Так же последовательны были эйзенахцы, или, вернее, Бебель и Либкнехт, – значительная часть этой фракции разделяла воззрения лассальянцев, отказавшись от вотирования кредитов, так как они считали северогерманский союз гибелью для немецкой нации. Либкнехт действительно сначала хотел вотировать против кредитов. Однако эйзенахцы должны были заплатить дань той давящей атмосфере, которая создалась для рабочего класса в этих войнах от 1859 до 1871 гг.: они лишь воздержались от голосования.

Таким образом, каждая сторона действовала как будто последовательно и логично, но при всем том положение не было так просто: существовало еще более тонкое различие. Чтобы правильно представить себе положение вещей, необходимо привести здесь дословно «мотивированное заявление», сделанное Бебелем и Либкнехтом в северогерманском рейхстаге 21 июля 1870 г. Оно гласило:

«Современная война есть династическая война, предпринятая в интересах династии Бонапарта, так же как война 1866 г. была предпринята в интересах династии Гогенцоллернов. Мы не можем согласиться на требуемые от рейхстага средства для ведения этой войны, так как это было бы вотумом доверия прусскому правительству, которое своим поведением в 1866 г. подготовило настоящую войну; тем менее можем мы отказать в требуемых средствах, так как это могло быть принято за одобрение преступной и насильнической политики Бонапарта.

Как принципиальные противники династической войны, как социалисты-республиканцы и члены Международной рабочей ассоциации, которая без различия национальностей борется со всеми угнетателями и старается объединить всех угнетенных в общий братский союз, мы не можем ни прямо, ни косвенно высказаться за настоящую войну и воздерживаемся поэтому от голосования, высказывая свою полную уверенность, что народы Европы, наученные этими тяжелыми событиями, употребят все усилия, чтобы завоевать себе право самоопределения и устранить современное насильническое классовое господство как первопричину всех государственных и общественных несчастий».

С первого взгляда видно, что этот документ содержит в себе две совершенно различные точки зрения: конкретное обоснование воздержания от голосования и принципиальный протест против войны, который вытекал из социалистического мировоззрения и который был упущен лассальянцами. Это доставило большое удовлетворение Карлу Марксу: впервые в официальном собрании в вопросе мирового значения было смело и свободно развернуто знамя Международной рабочей ассоциации. «В этот момент, – писал Маркс месяцем позже Энгельсу, – „принципиальность“ является „acte de courage“» [56]56
  Акт смелости. – Ред.


[Закрыть], и он одобрил ее в одном из своих писем к Либкнехту. Уже самый слова Маркса показывают, что, выражая свое одобрение, он имел в виду лишь принципиальную сторону мотивированного заявления, а не конкретное обоснование воздержания от голосования, которое, во-первых, не представляло собой ничего принципиального, а скорее было обратным ему, во-вторых, не излагало ясно отношения подписавших его к «моменту», и, в-третьих, не представляло собой «акта смелости» в том смысле, что оно заключало в себе самом свое оправдание. Если бы Маркс понимал свое «acte de courage» в этом смысле, то он должен был бы еще в большей степени похвалить храброго Тьера, смело говорившего во французской палате против войны, несмотря на то, что мамелюки империи окружали его с дикими угрозами; он должен был бы похвалить также буржуазных демократов, вроде Фавра и Греви, которые не воздержались от голосования военных кредитов, но просто их отклонили, хотя патриотический шум в Париже был не меньше, чем в Берлине.

 В действительности воздержание от голосования Бебеля и Либкнехта в июле 1870 г. не произвело большого впечатления, как это можно заключить из тогдашних газет. Буржуазная пресса отнеслась к этому, по меньшей мере, так же, как и к давно забытому факту, что лассальянцы Фрицше и Газенклевер вместе с буржуазным демократом Вигардом остались сидеть при чтении проекта адреса, в котором рейхстаг должен был отвечать на тронную речь, причем Газенклевер сделал заявление в буржуазной газете, что они не хотели «почтить вставанием работу палаты». Газенклевер был против тактики Бебеля и Либкнехта и, при тогдашнем озлоблении социал-демократических фракций, резко использовал их голосование против них же, вступив в горячие прения с ними на рабочем собрании в Лейпциге.

Гораздо важнее, что воздержание от голосования в действительности было не практической политикой, но моральной демонстрацией, которая, как бы она ни была справедлива сама по себе, не отвечала политическим потребностям момента. Если в частной жизни допустимо и очень разумно сказать двум спорящим: вы оба не правы, и я не вмешиваюсь в вашу ссору, – то это совершенно недопустимо в государственной жизни, где народы должны расплачиваться за ссоры своих королей. Практические следствия недопустимого нейтралитета резче всего проявились в ясной и последовательной позиции, которую заняла «Фолькштадт» (газета) в первые недели войны. Он (нейтралитет) возбудил у Энгельса и Маркса большое неудовольствие; Энгельс насмехался над «забавным утверждением», что главным основанием оставаться нейтральным является то, что Бисмарк был ранее товарищем Бонапарта; если бы таково было общее мнение в Германии, то вскоре у нас был бы снова Рейнский союз. Подробно развитое им положение, – в письме к Марксу от 15 августа 1870 г., – почему рабочий класс должен желать поражения бонапартизма и победы Германии, – положение, с которым Маркс был совершенно согласен, очень часто печаталось в последнее время, так что здесь, за недостатком места, мы его не приводим.

Ошибка воздержания от голосования была в том, что Либкнехт и Бебель рассматривали войну главным образом с моральной точки зрения. Это было их искреннее убеждение, которого они придерживались и позднее; стоит лишь просмотреть статьи Либкнехта об эмской депеше или записки Бебеля, чтобы убедиться в этом. Правда, то, что было в первую половину войны их слабостью, то сделалось во вторую половину войны их силой. После Седана кончилась «революция сверху», как можно было назвать войны 1859, 1866 и 1870 гг.; все происходившее после этого не только не имело в себе ни малейшего атома революции, но и исторически являлось чистейшей реакцией и снова делало возможным для социал-демократической партии одновременно практическую и принципиальную политику. Все социал-демократические фракции тотчас же воспользовались этой свободой; лассальянцы также боролись против аннексии Эльзас-Лотарингии, приветствуя Парижскую коммуну; Либкнехт же и Бебель вели борьбу с таким пылом, с такой выдающейся смелостью, короче, во всеоружии таких высоких моральных качеств, что слава этих дней с полным правом связана прежде всего с их именами. Лишь в течение лет и десятилетий постепенно возникла та легенда, которая хотела видеть сильнейший пункт позиции Бебеля и Либкнехта там, где был ее слабейший пункт.

Если искать в прошлом прецедентов, на основании которых можно было бы определить политику настоящего времени, то ясно, что голосование 21 июля 1870 г. не может служить для этой цели: ни воздержание от голосования Бебеля и Либкнехта, ни вотирование кредитов со стороны лассальянцев. Эти вотумы имели место в том принудительном положении, которое создалось вследствие революции сверху и уже в 1859 г. заставляло Энгельса и Лассаля употреблять «подземные аргументы». Примером для настоящего времени могла бы служить лишь тактика всей партии в дни после Седана.