Текст книги "История войн и военного искусства"

Автор книги: Франц Меринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

4. Война 1809 года

На эрфуртском свидании был снова возобновлен союз между царем и императором. Александр получил на этот раз вексель на Финляндию и Дунайские княжества, признав, со своей стороны, нового короля Испании. Но этим прорехи были весьма скудно заштопаны. Прежде всего царь медлил приняться за общее дело с Наполеоном по отношению к Австрии: он хотя и обещал свою помощь, но обе стороны знали, что эта помощь будет лишь одной видимостью. В Вене Александр также не вызывал по этому поводу подозрений. Но эрфуртское зрелище все же произвело охлаждающее действие на австрийских сторонников войны, и Наполеон получил вследствие этого время, чтобы быстрым походом подавить испанское восстание, поскольку это было возможно сделать с регулярными войсками.

Бивак Наполеона с 5 по 6 июля 1809 г. при Ваграме.

Рисунок с натуры работы Цикса

В январе 1809 г. у него были совершенно развязаны руки, в то время как прусская королевская пара веселилась в Петербурге, где царь с расточительной роскошью праздновал их присутствие. Поездка имела те дурные последствия, которых боялись Штейн и реформаторы. Она наложила перед всем светом на Пруссию печать зависимости, сделала короля более однобоким и близоруким во внутренней политике и более податливым и слабым во внешней. Царь играл с ним в фальшивую игру. Он был очень рад видеть Пруссию в союзе с Австрией, но он не хотел брать на себя ни малейшего риска в том случае, если бы это привело к нежелательным последствиям. Он отказывался от всякой помощи и защиты на случай столкновения прусского короля с Наполеоном; но он думал, что в конце концов никакая уступчивость не поможет и для России не будет вреда от того, если Пруссия примет участие в войне против Франции. Этот оракул совершенно запутал прусского короля, страдавшего и без того врожденной нерешительностью.

Шарнгорст и его помощники, стремившиеся к войне, оказались в затруднительном положении. Благодаря их неустанным усилиям им удалось довести войско до боеспособного состояния, насколько это позволяло сентябрьское соглашение. Шарнгорст надеялся даже довести его до 100 000 чел. при помощи английских денег и крюмперов. Так как сентябрьское соглашение запрещало формирование милицейских частей, то Шарнгорст хотел осуществить всеобщую воинскую повинность, пропустив необученных через войско. При незначительной численности кадрового войска срок службы должен был быть сокращен, чтобы иметь возможность обучить всех годных носить оружие. Он предложил 22 месяца, так как именно это время проводили кантонисты в строю при существовавшем до сих пор порядке 20-летней военной службы (3 месяца первоначального обучения и затем по месяцу в год для упражнений); однако король вторично отклонил всеобщую воинскую повинность, и Шарнгорсту стоило больших усилий удержаться на своем посту при непрерывных интригах и подозрениях со стороны старо-прусских солдафонов. Он один выдержал борьбу до конца, тогда как Гнейзенау и Грольману надоела эта непривлекательная игра, и весной 1809 г. они оставили прусскую службу.

Шарнгорсту не столько помогало, сколько мешало, по крайней мере в глазах короля, то воинствующее настроение, которое проявлялось во всех прусских провинциях и за их пределами в Северной Германии. Это настроение объяснялось ужасающими грабежами французов; по исчислениям одного прусского историка, который, возможно, кое-что и преувеличивал, но, во всяком случае, недалеко ушел от истины, за 2 года французской оккупации у одного прусского населения было выжато более 1 100 000 000 франков, – для того времени и для размера прусских провинций действительно чудовищная сумма.

Это – одна сторона вопроса, которую никогда не следует упускать из виду, если хотят оценить с исторической справедливостью борьбу против французского нашествия. Ни один народ не вынесет такого обращения, не взявшись за оружие, хотя бы даже тот, кто так с ним обращается, и был воодушевлен прекраснейшими стремлениями к миру и свободе народов. Тот же крупный мыслитель, который десять лет назад видел в завоевателях-французах последних спасителей свободы немецкой мысли, горячо призывал теперь к борьбе против них.

Даниил Фридрих Шлейермахер

Насколько все же это народное движение было еще не ясно, можно увидеть из сопоставления произведений самых ярких его выразителей, принадлежащих сейчас к лучшим представителям немецкой литературы: из сопоставления речей Фихте к немецкой нации и стихотворений Генриха Клейста. У Фихте – большие широкие общечеловеческие задачи, для которых было бы совершенно безразлично, если бы вокруг них не бушевала борьба, кто стал бы править частицей Германии: французский ли маршал, который, по крайней мере, раньше был воодушевлен образом свободы, или же немецкий надутый дворянин, безнравственный, грубый, заносчивый и высокомерный. Наоборот, у Клейста – слепая ненависть, заключенная как раз в рамки понимания того класса, который был виновен в этом позорном поражении вследствие своей грубости и дерзкой заносчивости; он искал идеал немецких рыцарей в первобытных херусских лесах и считал, что мир не наступит на земле до тех пор, пока не будет уничтожен город революции и пока не взовьется черное знамя на его опустошенных развалинах. На более низкой ступени мы встречаем то же самое противоречие между религиозными стремлениями прекрасно образованного Шлейермахера к покаянию и к размышлениям о путях против греха и грубыми выкриками Бонейзена Яна, готового превратить Эльзас-Лотарингию и рейнские земли в искусственную пустыню, населенную дикими зверями, лишь бы помешать дерзким и порочным французам развращать целомудренных и благоразумных германцев.

Майор фон Шилль

Это движение, однако, не приняло организованной формы. Прославленный Тугендбунд (союз добродетели) так же мало заслуживал насмешек Клейста, как и подозрения французских шпионов. К нему принадлежали смелые люди вроде Бойена и Грольмана, но он насчитывал лишь несколько сотен членов, которые больше сами подвергались гонениям со стороны трусливых чиновников, чем могли изгнать кого-либо из пределов Германии. Самый крупный подвиг был совершен майором Шиллем, отличившимся при осаде Кольберга смелыми набегами и приобретшим этим большую популярность. 28 апреля 1809 г. он выступил со своими гусарами из Берлина на свой собственный риск, нарушив полковую присягу. Однако подкрепления, на которые он надеялся, не подошли; после непродолжительных скитаний он нашел смерть на улицах Штральзунда. Так же были подавлены некоторые восстания в королевстве Вестфалии. Правда, министр Гольц, живший в Берлине, писал в Кенигсберг: «Если король будет еще медлить, то неминуемо разразится революция». Однако он слишком боялся призраков. Революция не наступала, хотя король и не думал объявлять войну Франции; также не случилось этого и после энергичного выступления в апреле Австрии, не оставлявшего никаких сомнений в серьезности ее намерений.

Прежде чем вынуть меч, королю были необходимы нейтралитет России, которого не было, и значительные успехи австрийского войска, до которых дело еще не дошло. Эрцгерцог Карл потерял в этой войне ту славу, которую он приобрел в прежних походах; он далеко не дорос до гениального предводителя французов, и, несмотря на всю храбрость солдат, он терял одну позицию за другой. Даже одержанная им якобы победа 21 и 22 мая при Асперне была нерешенной битвой и больше всех поражений показывала неспособность эрцгерцога. Его положение в этой битве было настолько благоприятно, что имей он хоть какой-нибудь талант, он должен был бы уничтожить противника. Но он умудрился в первые дни июля потерпеть при Ваграме такое поражение, которое положило конец войне, хотя мирные переговоры и продолжались еще до середины октября.

Между тем в Пруссии продолжали теряться в сомнениях; не только реформаторы, не только умеренное министерство Дона – Альтенштейна, но даже и старо-прусские юнкеры высказывались за войну на стороне Австрии; временами казалось, что и сам король склоняется к этому решению. От французов не укрылось, насколько сильно было это военное течение, и Наполеон не осмелился потребовать вспомогательного корпуса, который по сентябрьскому договору Пруссия должна была выставить против Австрии. Ко времени битвы под Асперном была приостановлена выплата контрибуции Франции и была сорганизована комиссия по вооружению под председательством Шарнгорста. Но движение, стремившееся к войне, слишком пугало короля, чтобы он позволил ему увлечь себя, особенно же после того, как юнкер Краков наговорил ему, что реформаторы во главе с Шарнгорстом намереваются низложить его и посадить на его место принца Вильгельма. Невероятная глупость этого сообщения была, правда, скоро разоблачена, но короля все же трудно было успокоить, и когда принц Август, один из его двоюродных братьев, сделал совместно с берлинскими государственными деятелями представление о войне, ему было в грубых словах указано на его положение подданного.

Дальнейшее рассмотрение этих колебаний короля не имеет для нас никакого интереса, так как эти колебания всегда приводили к одному и тому же результату: к неспособности принять какое-либо определенное решение. Часть вины несет на себе, конечно, и австрийское правительство, шедшее вначале очень вяло навстречу прусской военной партии. После же мнимой победы под Асперном оно впало в такой высокомерный тон, который очень мало благоприятствовал заключению союза. В Австрии, как и в Пруссии, народное движение оказалось недостаточно сильным, чтобы зажечь национальную войну, которая сумела бы защитить Германию от чужеземного господства, одинаково угрожавшего ей с востока и запада, и, даже наоборот, немецкие государства, входившие в Рейнский союз, составили как раз основное ядро того войска, с которым Наполеон выиграл битвы войны 1809 г.

Героическим эпизодом этой войны были тирольские бои. Они так же, как и испанское восстание, произвели сильное впечатление на своих современников и оставили свои следы даже в прусской военной истории. В Тироле баварская бюрократия пыталась модернизировать средневековый порядок, но так неумело, что эти попытки легли всей своей тяжестью на плечи населения. Против этого поднялись тирольские крестьяне, охотники и пастухи, но не за габсбургский двуглавый орел и не за святую религию. В этом смысле их борьба была революционна, протекая все же под знаком верности династии и под предводительством хотя и лицемерного, но народного духовенства.

Но в строго историческом значении этого слова, борьба в Тироле была, однако, лишь реакционным эпизодом. Тирольские борцы столкнулись здесь не с отмирающей, а с нарождающейся цивилизацией. Они не обладали той юношеской силой, которая смело бросается в бушующий поток истории, они стремились лишь оградить от этого потока тот жалкий угол, в котором они жили. Геббель, несмотря на всю свою черно-желтую лояльность, с полным правом сказал, что восстание тирольцев, каким бы героическим оно ни было, производит трогательное, но не ободряющее впечатление. Трогательна, но, во всяком случае, не возвышенна была эта детская невежественность, которая не подозревала о великом историческом процессе, происходившем в то время, и даже ничего не знала о взаимоотношениях отдельных стран, вытекавших из данных географии и статистики, заботясь лишь о том, чтобы навсегда оградиться от Европы своими горами и утесами. Но даже трогательное впечатление, производимое тирольцами, грозило исчезнуть при одном взгляде на то, как эти победоносные тирольцы позволили погубить себя хитростями венского двора; тот, кто имеет в себе хотя искру революционного духа, не позволил бы себя так одурачить.

Франц I, австрийский император.

Гравюра работы Ф. К. Тилькера с портрета кисти П. Г. Стембуки

Наполеон поступил очень неблагоразумно, допустив, чтобы военно-полевой суд расстрелял Андрея Гофера, предводителя тирольского восстания, являющегося по своему скромному простодушию и безграничной храбрости его классическим представителем. Этот кровавый свидетель снова и снова поднимался против него в последующие годы, как тени офицеров Шилля, также погибших на песчаных полях. Многие французские генералы, и между ними собственный пасынок Наполеона, охотно спасли бы Гофера, но Наполеон, являясь передовым бойцом буржуазной цивилизации, должен был показать, что эта цивилизация покоится, в конце концов на грубом насилии. Мы пережили нечто подобное в войну 1870–1871 гг., когда Бисмарк изливал на своих версальских гостей вспышки дикого гнева по поводу того, что немецкие солдаты совсем не были расположены предать участи Гофера пленных французских вольных стрелков, а, наоборот, смотрели на них как на храбрых бойцов…

С таким же равнодушием, с каким австрийский король Франц отдал своих верных тирольских стрелков мести победителя, он предоставил свою дочь вожделениям французского императора. Лишь только успели расстрелять Андрея Гофера, как Мария-Луиза была обручена с Наполеоном, – царь сумел искусно уклониться от подобного сватовства коронованного плебея; так ни далеки были оба – и Наполеон, и Франц – от сентиментальных соображений, все же семейный союз явился если не причиной, то во всяком случае красноречивым доказательством изменившейся политики. В Вене министр Стадион, друг Штейна в молодости, желавший также играть роль чего-то вроде реформатора, должен был уступить хладнокровному дипломату Меттерниху, заклятому противнику всех либеральных и национальных стремлений, и австрийский подъем 1809 г. пришел, таким образом, к печальному концу.

Немалое значение имело при этом и то, что исчезла необходимость действовать с непреклонной решимостью. По Венскому миру 14 октября 1809 г. из Австрии выпустили порядочное количество крови – она потеряла 2000 кв. миль приблизительно с 4 000 000 жителей. Но она сохранила свое положение великой державы; ей надо было заплатить всего лишь 85 000 000 контрибуции. При всем финансовом расстройстве государства это было незначительной тяжестью по сравнению с теми чудовищными суммами, которые должна была уплатить на основании Тильзитского мира Пруссия, значительно меньшая по размерам и более бедная, чем Австрия, в виде контрибуции, поставок и наряду с понесенной уже и еще предстоящей потерей государственных доходов. В настоящее время австрийские генералы и министры стремились к более тесному сближению с Францией, внешним признаком чего явилась помолвка Наполеона с австрийской эрцгерцогиней, но все же это сближение могло быть лишь наполовину союзом равных; они могли прийти к этой политике с точки зрения своего государственного разума лишь на основании одной причины – из опасения русских завоевательных планов.

Царь сдержал свое обещание и как союзник Наполеона вел в Галиции лишь фиктивную войну, не причинявшую австрийцам вреда. Однако он сослужил французскому императору все же большую службу, парализовав прусскую военную партию. За это он получил несколько жалкое вознаграждение. Наполеон присоединил к герцогству Варшавскому прежние польские владения, которые по Венскому миру отошли от Австрии, – области, занятые русскими войсками в этой мнимой войне, с полутора миллионами жителей и важными крепостями – Замостьем, Люблином и Краковом в придачу; царю же он бросил лишь жалкие крохи своей добычи – Тарнопольский округ с 400 000 жителей. Для царя это было подарком данайцев, которого он ни в коем случае не желал; перед глазами всего мира Александр был награжден, как услужливый пособник, в благодарность за службу, которой он не выполнил. Его возражения против слишком большого расширения герцогства Наполеон отклонил с едва скрытой насмешкой; благодарность, неотъемлемая добродетель порядочного человека и уважение к доблести всегда являлись для него якобы величайшим долгом, и в настоящее время они обязывают его избавить от австрийского господства тот народ, который единодушно встал за него. О восстановлении польского государства он, дескать, не думает.

Таким образом, Австрия не без основания рассчитывала на распадение Франко-русского союза. Тильзитские обманутые обманщики начали показывать друг другу зубы.

5. Русский поход

Весной 1812 г. события созрели уже настолько, что должны были быть разрешены с оружием в руках. Россия отделалась от Турции Бухарестским миром, предоставившим ей порядочный кусок земли. Со Швецией, у которой она отняла Финляндию, Россия заключила даже союз. Шведским наследником престола в это время состоял бывший французский маршал Бернадот, который заставил пообещать себе вместо Финляндии Норвегию, а в случае низвержения Наполеона – даже французскую корону; с Англией царь также заключил официальный мир и сговорился даже с испанскими инсургентами. Наконец, он призвал к своему двору барона фон Штейна в целях возбуждения мятежей в Германии.

Однако все это были вопросы более или менее второстепенного порядка. Решающее значение имел вопрос о русских вооружённых силах. Последние же внушали к себе лишь очень слабое доверие.

Войско, прикрывавшее границу, достигало самое большее 180 000 чел. Царь был очень далек от того гениального плана, который ему приписали впоследствии; он позволил генералу Пфулю, методическому «талмудисту», нанесшему огромный вред прусскому войску под Йеной, но одновременно внушившему доверие царю, навязать себе нелепую мысль – сконцентрировать в целях успешной борьбы русские войска в укрепленном лагере на Дриссе. При этом Пфулю мыслились: отчасти лагерь Бунцельвица времен Семилетней войны, отчасти линии Торрес – Ведрас. Эти линии в то время заставляли много о себе говорить, оказав свое влияние на Шарнгорста и его друзей в понятной форме, а на Пфуля – в непонятной. Лагерю на Дриссе недоставало всего того, что сделало непобедимыми линии Торрес – Ведрас: лишь незначительного превосходства противника, моря как опорного пункта и находящегося на море флота в виде резерва.

Гораздо лучше был вооружен Наполеон. Он приобрел еще одного союзника в лице Австрии, которая за свое подкрепление в 30 000 чел. и 60 орудий получила несомненно лучшие условия договора, чем Пруссия. Но от этого союзника вряд ли можно было ожидать больше, чем от русского союзника в войну 1809 г. Главные силы Наполеона заключались в мощных военных массах, которые он получил из Франции и зависимых от нее стран (Рейнский союз, Италия, Швейцария, Варшавское герцогство). Они достигали 619 000 чел., из которых в непосредственно действующую армию входило 467 000. 29 мая из Дрездена, где он произвел новый смотр своим немецким вассалам, Наполеон дал приказ к выступлению. Первой жертвой войны сделались прусские провинции. Вследствие похода французской армии они потеряли, по вычислениям прусского министра финансов, по крайней мере на 140 000 000 франков больше той суммы, которая оставалась еще от выплачиваемой контрибуции; по вычислениям же Гарденберга, лишь на 94 000 000 франков свыше остатка контрибуции, но при этом они терпели еще убыток в 309 000 000 франков. Эти вычисления, может быть, несколько и преувеличены, но, во всяком случае, прусские провинции потерпели снова ужасающие опустошения.

Переход Наполеона через Двину в июле 1812 г.

23 июня французские войска перешли через Неман. Русские разделили свою армию на две части, из которых одна, под командой Барклая-де-Толли, медленно отступала к лагерю на Дриссе, другая же, под командой Багратиона, должна была беспокоить наступавшего врага с флангов и с тыла. Однако этот операционный план распался сам собой перед массами французских войск. Чтобы избежать немедленного поражения, русские войска должны были ускоренным маршем отступить в глубь страны, чтобы там соединиться, что им удалось сделать только в Смоленске. Лагерь на Дриссе исчез, как призрак, лишь только дело приняло серьезный оборот. Только в Смоленске можно было подумать о битве; здесь дело дошло даже до упорных боев, но Барклай-де-Толли, предвидя верное поражение, уклонился от решительного сражения и продолжал отступление в надежде найти позицию, где бы он мог принять битву хотя бы с какой-нибудь надеждой на успех.

Это отступление происходило при громких криках о предательстве святой России «немцами», окружавшими царя; сам Барклай был сыном протестантского пастора из Лифляндии. Громче всего кричали в его собственной главной квартире; во главе недовольных стоял родной брат царя великий князь Константин. Ни один из крикунов не подозревал, что отступление было на самом деле спасением для России. От понимания этого были также далеки и Барклай, и царь. Барклай не был гениальным полководцем, но он был дельным генералом. Он лишь не хотел вступать в битву, предвидя несомненное поражение; царь, который в сущности не представлял себе истинных размеров опасности, пытался его поддерживать. Однако всеобщее возмущение против русского отступления было до такой степени велико, крики о предательстве немцев были так назойливы, что царь был вынужден передать главное командование чисто русскому по своей национальности фельдмаршалу Кутузову, отжившему, бездеятельному старику, военные таланты которого даже сам царь ценил очень низко. 7 сентября Кутузов попытался найти свое счастье в битве под Бородином и проиграл игру; если эта ужасная битва стала для русских все же почетным поражением, то это было заслугой Барклая, а не Кутузова, который, бражничая за боевой линией, имел бесстыдство сообщить царю о якобы одержанной победе. Ответом на это было 14 сентября вступление Наполеона в Москву.

Но Наполеон также впал в большое заблуждение, думая, что он достиг своей цели. Уже с первого дня его вступления в Россию началось внутреннее разложение его могучей армии. Французские войска находили везде опустошение; деревни были брошены и пусты. Это происходило не по распоряжению правительства, как думали французы, но вследствие существовавшего у русского народа представления о войне. Внутренняя Россия давно уже не видала врага в своих землях, и в представлении крестьян жили воспоминания о пожарах и опустошениях, об убийствах и грабежах, производимых татарскими ордами. Как прадеды их бежали от татар, так они бежали от французов. Их деревянные избы, которые можно было очень быстро построить снова, не представляли для них большой ценности. То, что действительно являлось для них большой ценностью, жатву и скот, они спасали при бегстве.

Партизанский отряд нападает на французский обоз

Генерал-фельдмаршал, князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли

Вследствие этого французское войско стало ощущать большие трудности продовольственного характера, несмотря на все энергичные и предусмотрительные меры, принимавшиеся Наполеоном. Очень быстро начались грабежи, мародерство, а вместе с этим и падение военной дисциплины. Каждый шаг вперед увеличивал бедствие; чем более, казалось, ослаблялась сила сопротивления русского войска при его отступлении, тем больше возрастало пространство, являвшееся главным, непреодолимым элементом мощности России. Шарнгорст понял раньше императора и царя исторический характер русского похода; он считал, что Наполеон должен погибнуть в обширных пространствах русского государства, если только Россия поставит этот козырь на карту и ни в коем случае не пойдет на мир.

Наполеон, вступая в Москву, возлагал свою единственную надежду на мир. Его боевые силы уже значительно уменьшились; в битве под Бородином у него было лишь около 120 000 чел. Он послал своих послов в Петербург, но не подумал о том, что заключать мир с ним будет русская нация, а не царь, бывший таким жалким и уступчивым после битв при Фридланде и Аустерлице. А на что способна эта нация, ему показал московский пожар. Царь был стоек не благодаря собственному мужеству, которым он не обладал, и не благодаря барону фон Штейну, как это хвастливо утверждал немецкий патриотизм, но исключительно потому, что он хорошо помнил судьбу своего отца и деда.

Бесцельно проведя в Москве около 5 недель, Наполеон должен был 18 октября предпринять неизбежное отступление. Мягкая и теплая осень была очень благоприятна для него: в ноябре были только незначительные морозы. Лишь 4 декабря мороз достиг 16 град., в следующие дни – 18–20 град., а 8 декабря – 28 град. Эти морозы нанесли последний удар совершенно разбитому войску и разрушили последние остатки дисциплины. Около середины декабря лишь тень великой армии достигла медленными, вялыми переходами Восточной Пруссии, которую она жесточайшим образом разграбила полгода назад. Это были беспорядочные кучки всех национальностей и родов оружия, настоящее войско призраков, которые, казалось, вышли из могил: исхудавшие, как скелеты, многие искалеченные, с отмороженными членами, с мертвенными лицами, с налитыми кровью и помутневшими глазами, многие почти слепые или сошедшие с ума, укутанные в лохмотья, лошадиные попоны, овчины, звериные шкуры и т. п. Почти все безоружные, опиравшиеся на палки и дубины.

«За эти дни, – сообщает президент Ауэрсвальд от 18 декабря из Кенигсберга в Берлин, – проследовало, главным образом пешком или в крестьянских санях, без рубашек и сапог и даже в женских платьях, с отмороженными членами 84 генерала, 106 полковников, 1171 офицер. Все солдаты, которые проходят через провинцию по всем направлениям группами и в одиночку, в большинстве случаев безоружны».

Генерал-фельдмаршал, князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов Смоленский

Через три дня после этого он писал: «По донесениям, в Кенигсберге находятся еще 255 генералов, 699 полковников, 4412 капитанов и лейтенантов, 26 950 унтер-офицеров и солдат; все в весьма жалком состоянии». Уже из этого краткого донесения вытекает показательный и богатый по своим последствиям факт: относительно большое количество офицеров и унтер-офицеров, уцелевших от ужасной катастрофы французского войска. Это дало Наполеону возможность, при его все еще безграничных источниках, сравнительно скоро создать новое войско. Эту возможность он получил благодаря жалкой военной тактике русских. Кутузов не осмелился взять быка за рога даже и тогда, когда этот бык был смертельно ранен. Он упустил представившуюся ему возможность уничтожить вражеское войско до последнего человека на реках Красной и Вязьме так же, как не сделали этого и командиры его вспомогательных войск – генерал Витгенштейн и адмирал Чичагов; при Березине Наполеону даже удалось с жалкими остатками своего войска одержать в последних числах ноября нечто вроде победы над русскими.

Бородинская битва, 26 августа 1812 г.

Рисунок А. Адама

Здесь следует упомянуть, что немецко-русский легион, организованный бароном Штейном как ядро будущего немецкого войска, не оправдал возлагавшихся на него надежд. Он остался несчастным гермафродитом и ничем более. Штейн привлек к себе Эрнста-Морица Арндта, прирожденного немецкого патриота, имевшего наполовину старые, наполовину новые воззрения, и они совместно сочиняли памфлеты, чтобы побудить к уходу солдат Рейнского союза, находившихся во французском войске. Арндт великолепно умел подражать библейскому языку, и то, что он писал в своем «Кратком катехизисе для немецких солдат» о нормальном значении присяги, является такой глубокой мудростью, которую сейчас ни в коем случае нельзя было бы проповедовать на улицах и площадях Германской империи, не заслужив обвинения в государственной измене и оскорблении величества. Жалко лишь, что эта агитация велась в 1812 г. под защитой «батюшки-царя», и уже через год после этого от нее постыдно отреклись те самые люди, которые ее проводили.

Если в этой громадной катастрофе Наполеон сохранил еще средства и возможность организовать быстро новое войско, то на русской стороне положение было гораздо печальнее. Русское войско сильно уменьшилось; правда, оно не было так жестоко деморализовано, как французское, но все же оно состояло из обломков, которые были бы неспособны вести войну по ту сторону Немана, как только натолкнулись бы на серьезного противника. Если совершенно не считать остатков великой армии, то все же (у Наполеона) оставались еще фланговые войска, из которых одно сражалось в Курляндии под командой Макдональда, другое на Волыни под командой Шварценберга; оба эти войска насчитывали, при сравнительно небольших потерях, около 40 000 боеспособных человек, в большинстве своем поляков или же солдат Рейнского союза. Крепости по линии Вислы и Одера были заняты 70 000 французов, и, кроме того, в Бранденбурге стояло или же в скором времени прибыло туда еще 20 000 чел. Вряд ли существует более наглое извращение истории, чем утверждение, что царь появился за Неманом как «освободитель немцев»; он находился еще в более неблагоприятном положении, чем Наполеон, так как по финансовым и пространственным причинам он не мог организовать в ближайшем времени нового войска. Его связывало, кроме этого, еще и то, что сильная военная партия с Кутузовым во главе высказывалась против того, чтобы перенести войну за пределы русской земли.

Решение вопроса зависело не от царя, но от Польши и Пруссии, у границ которых он теперь стоял. Эти государства были раньше союзниками Наполеона, а поляки и сейчас стояли твердо на стороне французов. Таким образом, царю оставалось лишь проявить чрезмерную нежность к восстановлению прусского государства, что, конечно, не особенно-то растрогало Берлин. В Берлине были далеки и от героических решений, которые следовало принять в собственных своих интересах. Король и Гарденберг были великолепным образом осведомлены о тяжелом положении Наполеона, по донесениям австрийских чиновников и даже от самого Наполеона, который, покинув 5 декабря свое войско, потребовал 14 декабря из Дрездена от короля, чтобы он усилил прусский вспомогательный корпус на 30 000 чел.; но страх заглушал у короля и его приближенных все остальные соображения, и даже Гарденберг не находил ничего лучшего, как успокаивать страстные выступления масс и вести дипломатические переговоры о вооруженном посредничестве между Францией и Россией.

Таким образом, произошло то, что смелый поступок одного прусского юнкера через голову короля и его министров решил дело.