Текст книги "История войн и военного искусства"

Автор книги: Франц Меринг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

III

В своей брошюре о прусском военном вопросе Энгельс в 1865 г. во время прусского конституционного конфликта назвал всеобщую воинскую повинность единственным демократическим учреждением, которое в Пруссии существует, хотя бы только на бумаге. И он видел в нем такой громадный прогресс по сравнению со всеми прежними военными учреждениями, что совершенно не считал возможным отмену воинской повинности там, где она уже была введена.

Спрашивается, как пришло прусское государство к такому демократическому учреждению? Во время жесточайшей нужды Шарнгорст напрасно настаивал на переходе ко всеобщей повинности. Только тогда, когда к горлу короля был приставлен нож, король дал свое согласие, чтобы сейчас же после одержанной победы взять его назад и кабинетным приказом от 27 мая 1814 г. из завоеванной столицы неприятеля восстановить старые изъятия из положения о кантонной повинности.

После этого, правда, всеобщая воинская повинность законом от 3 сентября 1814 г. о военной службе была снова восстановлена, но не потому, чтобы против кабинетного приказа от 27 мая проявилось общее или хотя бы частичное недовольство: это было сделано, так сказать, между прочим и втихомолку. После опубликования этого закона поднялась живейшая оппозиция против всеобщей воинской повинности. Во главе оппозиции стояли тогдашние парламенты (ландтаги), как называли в то время собрания городских гласных, созданные на основе нового положения о городах. Чрезвычайно примечательно, что когда после ниспровержения Наполеона восторжествовавшей реакции стали поперек горла все реформы наполеоновского времени, то, к огорчению буржуазного населения, она должна была сохранить единственную действительно демократическую реформу, с упразднением которой не только с плеч буржуазии, но и с плеч всех классов населения буквально сваливалась гора.

Буржуазные историки объясняют это странное явление нравственной силой идеи, сокрушившей все противоречия всеобщей воинской повинности. Что это объяснение просто представляет лишь фразу, понятно само собой. Гораздо ближе можно подойти к истине, употребляя обывательскую пословицу: «Кнут надо класть около собаки». Низвержение Наполеона было делом не одного лишь прусского государства, а целой коалиции европейских держав, которые были заинтересованы в том, чтобы сломить французскую гегемонию, но подходили к осуществлению этой цели, исходя из совершенно различных и часто противоречащих друг другу интересов. Еще во время войны эти интересы, фигурально выражаясь, вцеплялись друг другу в волосы. Когда Наполеон после сражения под Лейпцигом отступил за Рейн и выразил согласие отказаться от всех своих завоеваний, общая цель войны была фактически достигнута, и ее продолжение происходило при сильнейших трениях между союзниками. Больше всего на продолжении войны настаивал царь, естественно, под предлогом желания осчастливить все народы, фактически же для того, чтобы унаследовать от Наполеона господство на европейском континенте. В качестве верного вассала русского царя выступал и прусский король. При полной беспомощности этого идиота это не имело бы серьезного значения, если бы прусские генералы, являвшиеся наиболее способными начальниками коалиционных армий, из ненависти, мстительности и чисто солдатского честолюбия не стремились бы также к полному уничтожению Наполеона. Их неудержимый порыв вперед имел, однако, своим последствием чувствительное поражение, в результате которого наполеоновская жажда мира в значительной степени остыла, а его высокомерие столь же сильно возросло. Это хотя и не особенно устрашило Блюхера, Гнейзенау и Грольмана, но прусские войска в ужасных условиях зимнего похода понесли чудовищные потери.

Размеры потерь устрашили все же одного из руководителей прусской армии, именно Бойена, который некогда под верховным руководством Шарнгорста раненого, позднее при Люцене и скончавшегося от раны, создавал вместе с Гнейзенау и Грольманом новое прусское войско. Бойен не принимал участия в нашествии на Францию; в качестве начальника штаба одного из прусских корпусов он полагал совершить счастливый и легкий поход для завоевания Голландии. Когда он в начале марта 1814 г. снова присоединился к прусской армии, вторгшейся во Францию, он был возмущен ее ужасным состоянием, главным образом ландверных батальонов. Он сделал своим старым товарищам, Гнейзенау и Грольману, энергичнейшее представление в том духе, что отнюдь не задача прусской армии доставать из огня каштаны мировой гегемонии для русского царя. Господствующую роль в предстоящем разделе французской добычи будет играть не тот, кто наиболее отличился в победе над львом, а тот, в чьих руках окажется наибольшая сила. Эти представления Бойена послужили прежде всего причиной нового кровопролития. Гнейзенау опустил руку, уже занесенную для последнего удара. Наполеон ушел, избегнув верной гибели. Это показывает, однако, как сильно подействовал совет Бойена на Гнейзенау и Грольмана.

После Парижского мира Бойен, который до сих пор занимал под руководством Шарнгорста важнейшие посты в военном министерстве, был назначен 3 июля 1814 г. военным министром. Он был фактически руководителем специальной комиссии, которая должна была выработать основы общего военного устройства Пруссии. Рядом с ним сидели Гнейзенау и Грольман, в то время как формально председательское место занимал совершенно не разбиравшийся в военных делах, но зато ответственный за внешнюю политику, государственный канцлер Гарденберг. Эта комиссия законом 14 сентября 1814 г. восстановила всеобщую воинскую повинность, отмененную кабинетным приказом короля от 27 мая; она сделала это потому, что иначе прусское государство было бы безоружным при том разделе добычи, которым занялся как раз в это время открывшийся Венский конгресс. Если сопротивление короля было относительно легко преодолено – чего никогда не удавалось сделать Шарнгорсту – то это объясняется тем, что Бойен и его товарищи имели дело с королем как полководцы победоносной народной армии.

Это были дни, когда благородный русский царь заявлял своим генералам, что неизвестно, не придется ли ему помогать прусскому королю против собственной его армии.

Насколько основательны были соображения комиссии, выяснилось в течение ближайших недель. Волки, собравшиеся делить наследство льва, немедленно переругались, и уже в конце 1814 г. Франция, Англия и Австрия составили военный союз против Пруссии и России. Дело не дошло до войны только потому, что Наполеон вернулся с Эльбы. Возобновившаяся против него война уже ни в малейшей степени не была народной войной. Она являлась чисто кабинетной войной, в основе которой лежала чисто реакционная тенденция. Но эта война вторично показала, что если прусское государство, которое по количеству населения и по размеру своей территории далеко уступало другим великим державам, хотело играть роль в европейской политике, то возвращение к дойенскому военному устройству было для него уже совершенно немыслимо.

Разумеется, между фридриховским наемным войском и всеобщей воинской повинностью можно было найти целый ряд промежуточных ступеней, как, например, конскрипция с системой заместительства, существовавшая во Франции и позаимствованная от нее рейнскими германскими государствами. Эта система и в Пруссии имела сильных сторонников. Даже восточнопрусский ландтаг, заседавший в феврале 1813 г., так сказать, в качестве полномочной революционной власти, высказался в пользу заместительства и только при этом условии согласился на организацию восточнопрусского ландвера, который, однако, мог сражаться только внутри своей провинции. Шарнгорст отменил эти решения, но соображения, из которых они вытекали, продолжали жить и после заключения мира выплыли с новой силой. Конскрипция с системой заместительства была компромиссом, на котором могли объединиться юнкеры и города, одинаково враждебно настроенные против всеобщей воинской повинности. Бравый буржуа прекрасно мог откупиться при таких условиях от военной службы, а юнкеры приближались к своему идеалу, т. е. войску из профессиональных солдат – насколько это было возможно при тех условиях.

Если, несмотря на все это, у прусского государства осталось его единственное демократическое учреждение, то это объясняется, как это ни странно, «нарушенным королевским словом». Это изумительное выражение мы заимствовали из буржуазного лексикона, забыв о том, что этим заимствованием можно пользоваться только с известной осторожностью. Несомненно, что прусский король нарушил данное им слово, но среди многочисленных доказательств низкой неблагодарности, проявленной этим королем после 1815 г., формально-моральная агитация Якоби в дни, предшествовавшие марту [51]51
  1848 г. – Ред.


[Закрыть], в сущности выдвинула на первый план именно «нарушенное королем слово».

Маркс и Энгельс в то время абсолютно не придавали этому такого значения. Да и мы не должны забывать, что обещанное народное представительство, если бы оно в действительности было созвано, было бы восстановлением представительств феодальных сословий, перед которым даже нынешний прусский парламент, избираемый на основе существующей системы, может показаться подобием революционного конвента. Главным препятствием для созыва такого представительства было опасение засидевшейся юнкерской бюрократии, что оно даст возможность излиться недовольству вновь приобретенных провинций, которые в высшей степени неохотно позволили вернуть себя в прусскую смирительную рубашку; бранденбургские и померанские юнкеры всегда до такой степени заботились о своих преимуществах, что не хотели даже допустить подобных себе к участию в своих наследственных привилегиях.

Во всяком случае, если на этот раз королевское обещание было нарушено, то, без всякого сомнения, это было сделано ради того единственного демократического учреждения, которое осталось у прусского государства. Бойену и его товарищам удалось сохранить всеобщую воинскую повинность, и она устояла перед новыми бурями, когда Бойен и Грольман в 1819 г. были вынуждены уйти из армии. Гнейзенау ушел еще в 1816 г. Выяснилось с очевидностью, что раз введенную всеобщую воинскую повинность уже нельзя отменить. Она позволяла государству поддерживать хотя бы видимость великой державы. Господствующие классы примирились с ней – частью благодаря недемократическому инстинкту вольноопределяющихся, частью и главным образом благодаря тому, что она в значительной степени оставалась на бумаге.

Нищета домартовского абсолютизма в Пруссии, который к тому же обязался перед государственными кредиторами не выпускать никаких займов и не вводить никаких новых налогов без предварительного согласия будущего народного представительства, вынудила по возможности ограничивать размеры постоянного войска. Нельзя было держать под ружьем больше 115 000, из которых добрая треть состояла из профессиональных сверхсрочных солдат, добровольно служивших в войсках сверх законных 3 лет. Большая часть юношества, достигшего призывного возраста, не могла быть взята в армию. На помощь здесь приходила система ландвера. Общий срок службы определялся 19 годами: 5 лет в постоянном войске, из которых 3 года под знаменами, и 2 года в качестве отпускных резервистов, и затем по 7 лет в первом и во втором призыве ландвера. Резервисты и ландверисты первого призыва были обязаны наравне с постоянным войском к военной службе внутри и вне страны. В случае мобилизации они немедленно призывались в ряды действующей полевой армии и обязаны были идти против неприятеля.

Это военное устройство имело неоспоримое преимущество, предохраняя государство от всех военных авантюр. С войском, более чем наполовину – 7 из 12 возрастов – состоявшим из пожилых людей, которые приобрели положение в буржуазном обществе и по большей части являлись отцами семейств, нельзя было воевать, когда и где вздумается. Но это было вообще далеко от идеала милиции, и особенно милиции демократической. Прусская военная система того времени налагала на часть мужского населения, способного носить оружие, крайне тяжелую воинскую повинность, оставляя в то же время другую часть его совершенно свободной. Она была чем-то средним между милицией и постоянным войском, взяв у обоих только их отрицательные стороны. Ландверисты первого призыва не были уже дисциплинированными солдатами, но они также и не были добровольцами, бравшимися за оружие с воодушевлением и подъемом.

Солдат прусского морского батальона 1859 г., унтер-офицер российского 2-го морского полка 1812 г., обер-офицер российского гвардейского экипажа 1812 г.

Это устройство ландвера было продиктовано необходимостью, и либеральная легенда о том, что организаторы новопрусского войска видели в нем идеал, должна быть самым решительным образом отброшена. Шарнгорст ставил перед защищаемой им милицией – «резервными и провинциальными войсками» – задачи, которые теперь выпадали на долю ландвера второго призыва, именно – оборонительную войну внутри своей собственной провинции. Горькая необходимость заставила в 1813–1814 гг. употреблять ландвер как постоянное войско, но эта же самая горькая необходимость заставила продолжить это положение после войны. Гнейзенау и Грольман предусмотрительно обходили молчанием этот вопрос. В частности, относительно Грольмана точно установлено, что он избегал всяких рассуждений об устройстве ландвера. Но от Бойена осталось неоспоримое свидетельство того, что он не особенно гордился своей славой творца системы ландвера. В своей книге о принципах старого и нового военного искусства Бойен говорит следующее:

«Существует мнение, направленное против постоянных армий. Это мнение считает ландвер вполне достаточным для защиты страны. Насколько неправильно такое мнение (так как даже лучший ландвер, подобно разбросанному кантонному войску, при самых благоприятных обстоятельствах никогда не может быть собран к угрожаемым границам в нужное время), ясно при самом беглом взгляде на существующие учреждения других государств и на наш собственный опыт. Если бы постоянное войско не сражалось при Люцене и Бауцене, мы бы не имели никакой возможности создать ландвер. Но и счастливые результаты последних походов только в очень условном и относительном смысле могут приводиться в качестве доказательств в пользу ландвера. Почти вся Европа, объединившаяся для одной цели, выставила такие значительные силы, которые по одной своей численности, не говоря уже о благоприятных для этой цели предпосылках, далеко превосходили войска противника. Неприятель потерял большую часть старых, опытных солдат. Нашим, вновь призванным и сформированным частям противостояли только юные новобранцы. Не все будущие походы будут проводиться при таких благоприятных условиях. Было бы преступлением при современном способе ведения войны ограничивать выучку наших солдат лишь обучением в течение немногих недель, и к тому же с перерывами».

Если принять во внимание, что Бойен на ответственном посту военного министра должен был с особенной осторожностью говорить об установленной законом военной реформе, отказаться от которой в то время было невозможно, то становится совершенно ясным, что для него система ландвера была лишь вынужденной необходимостью.

Она оказалась совершенно негодной перед лицом наступавших серьезных испытаний. В 1830 г. незначительные беспорядки на польской границе потрясли ее настолько, что пришлось сократить срок службы под знаменем до 2 лет и проявить крайнюю экономию при снаряжении ландвера. В 1848 г. чрезвычайно умеренные требования, предъявленные прусской армии в Познани, в Шлезвиг-Голштинии, Бадене и Пфальце, были выполнены только в самой скромной мере, и, помимо всего прочего, прусская система ландвера показала, что она не всегда годится для предупреждения государственных переворотов. При зачислении ландверистов в строй весной 1849 г. не обошлось без некоторых сцен неповиновения; некоторых ландверистов понадобилось отправить в их полки под конвоем гусарских патрулей, хотя все же в общем и целом контрреволюция нашла в войске послушное орудие. В 1850 г. мобилизация вскрыла громаднейшие прорехи в военном устройстве, и само министерство, руководившее ею, признало, как рассказывает Бисмарк в своих мемуарах, что война с шансами на успех в то время была невозможна.

В 50-х годах многое было улучшено, но мобилизация 1859 г. вскоре показала, что тогдашнее ядро ландвера совершенно изжило себя. Энгельс говорит об этом в своей уже упомянутой брошюре: «Войско, состоящее в большинстве из женатых людей от 26 до 32 лет, не позволяет месяцами держать себя в праздном состоянии на границах, в то время как ежедневно из дома приходят письма, что жены и дети очень нуждаются, а пособия, выдаваемого семьям призванных, совершенно недостаточно. К тому же люди совершенно не знали, против кого они должны сражаться – против Франции или против Австрии, не причинявших к тому же в то время Пруссии ни малейшего вреда. Можно ли было с таким совершенно разложившимся в течение многомесячной праздности войском нападать на организованные, закаленные в боях армии?». Именно из этой неудачной мобилизации возникла реорганизация армии, которая повела к известному прусскому конституционному конфликту.

Эта реорганизация состояла в том, что из всеобщей воинской повинности сделали нечто, правда не более совершенное, но зато более серьезное, чем она была до сих пор. Мобилизованные ландверные полки были оставлены в виде новых линейных полков; таким образом, увеличили численность пехоты вдвое; применительно к ней пришлось увеличить количество кавалерии и артиллерии до такой пропорции, какая существует в полевой армии между всеми тремя родами оружия, – ту и другую приблизительно наполовину. Центр тяжести действующей полевой армии, лежавший до сих пор на ландвере первого призыва, был перемещен таким образом, что два самых молодых его возраста, среди которых процент неженатых являлся преобладающим, были переведены в резервы, а остальные 5 возрастов присоединены к ландверу второго призыва, служба которого была сокращена на 4 года и задача ограничена выполнением чисто оборонительных функций. Одновременно была восстановлена 3-летняя служба под знаменами, которая номинально существовала с 1814 г., но фактически с 30-х годов была сведена до 2 лет.

Эта последняя мера была наиболее неприемлемой для оппозиции, ибо представляла секрет полишинеля, что возвращение к 3-летней военной службе продиктовало не столько военной необходимостью, сколько стремлением насадить в армии тот «солдатский дух», который делает армию таким послушным орудием государственного переворота. Однако с точки зрения либерализма нельзя было ничего возразить против такой реорганизации армии. Кто в прусском государстве видел продукт исторической необходимости, предназначенный провидением для спасения немецкой нации, – а так думала в первую голову прусская демократия, – тот должен был радостно приветствовать и большую боевую способность и пригодность армии, которая создавалась вследствие этой реорганизации. Сюда присоединялось еще то, что средства на реорганизацию, в количестве 10 000 000 талеров в год, должна была давать не буржуазия и даже не пролетариат, а юнкерство, по отношению к которому имелась в виду отмена налоговых льгот. В этом состояла тайна новой эры либерального министерства, которое создал осенью 1858 г. прусский принц-регент, впоследствии император Вильгельм; ограниченный и заядлый реакционер, каким был принц, должен был все-таки понять, что он не найдет ни одного порядочного юнкера, который будучи министром осмелится посягнуть на такую привилегию юнкерского сословия, как освобождение от земельного налога.

Отсюда становится ясным, почему либеральные министры в других областях государственной жизни оставили все на своем месте, как было при Мантейфеле, и занялись исключительно проведением военной реформы. Это привело окончательно в тупик буржуазную оппозицию, ибо было совершенно неоспоримо, что эта реформа, при всей ее военной необходимости, должна была повысить силу короля и юнкерства не только вне страны, но также и внутри нее. Дело, таким образом, имело две стороны, причем наиболее благоприятная для буржуазии сторона временами могла быть открыта только при помощи микроскопа. Ничто не говорило за то, а многое говорило против того, что принц-регент и его либеральные министры вздумают использовать реорганизованное войско для восстановления немецкого единства в тех размерах, которые соответствовали бы интересам буржуазии.

Последняя поступила бы самым разумным образом, если бы, дав свое согласие на военную реформу, обусловила это согласие такими оговорками, которые обеспечили бы ей также некоторое влияние на армию. Она была в состоянии достигнуть в то время многого. У принца-регента оставался еще страх от 1848 г. Как сильно боялся он борьбы с буржуазией, показывает тот факт, что он решился свалить стоимость проводимой реформы на плечи юнкерства и вопреки всем влечениям своего сердца должен был для этой цели создать либеральное министерство. Но вместо того чтобы взяться за дело твердой рукой, либеральное большинство палаты депутатов сделало самое глупое, что оно могло только сделать, – глупейшее, что может сделать вообще какое бы то ни было парламентское большинство. Из уважения перед «достопочтенными» принцем-регентом и либеральными министрами оно временно утвердило расходы на проведение военной реорганизации сначала на один год, а потом и на другой год. И лишь после того как новые полки, эскадроны и батареи были готовы, оно приняло твердое решение и сказало им: «Убирайтесь прочь!» – требование, которое, понятно, совершенно не было осуществлено.

Теперь буржуазия принялась торговаться, но при обстоятельствах, гораздо менее благоприятных, чем она могла бы сделать это вначале. В конечном счете дело свелось к вопросу о 2-годичной военной службе. Либералы и здесь не осмелились взять быка за рога. Они торговались самым отчаянным образом, заявляя: «Конечно, 3-летняя военная служба лучше, чем 2-летняя, а 4-летняя еще лучше, чем 3-летняя, но финансовое положение страны не может этого выдержать».

Таким образом, спор был с самого начала перенесен в область издержек, которые одни только способны вызвать у либеральной буржуазии волнение крови против постоянного войска. После 50-летних упражнений под палкой Молоха она стала теперь, впрочем, достаточно заслуженным ветераном, и нужны были миллиарды для того, чтобы привести ее в такое волнение, в которое в 1863 г. ее приводили миллионы.

Как это произошло в подробностях, мы увидим после того, как выясним глубже взаимоотношения между постоянным войском и милицией.