Текст книги "Собрание сочинений.Том 3."

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Это был маленький живой господин, фабрикант, которого К. хорошо знал. Он извинился за то, что помешал К. в его важной работе, а К. со своей стороны извинился за то, что заставил так долго ждать. Но даже это извинение он произнес так механически и с таким почти фальшивым выражением, что фабрикант, если только он не был полностью поглощен своим делом, должен был это заметить. Но тот, не отвлекаясь, торопливо повытаскивал из всех карманов расчеты и таблицы, разложил их перед К., разъяснил отдельные пункты, исправил одну маленькую ошибку в расчетах, которая бросилась ему в глаза даже при этой поверхностной демонстрации, напомнил К. об аналогичной сделке, которую он с ним заключил около года тому назад, упомянул между прочим, что на этот раз еще один банк многое готов дать, чтобы провернуть эту сделку, и наконец замолчал, желая узнать мнение К. В начале речи фабриканта К. в самом деле внимательно следил за его рассуждениями, мысль о важной сделке захватила тогда и его тоже, но, к несчастью, ненадолго, вскоре его внимание отвлеклось, еще какое-то время он продолжал кивать головой в ответ на громкие восклицания фабриканта, но в конце концов прекратил и это, ограничившись тем, что оцепенело смотрел на склонившуюся над бумагами лысую голову и спрашивал себя, когда, наконец, этот фабрикант поймет, что вся его речь бесполезна. И когда тот замолчал, К. вначале и в самом деле подумал, что ему просто дают возможность признаться, что он не в состоянии слушать. Но по напряженному взгляду явно подготовившегося к любым возражениям фабриканта он с сожалением понял, что деловое обсуждение должно быть продолжено. Так что он наклонил голову, словно в ответ на приказ, и начал медленно водить карандашом по бумагам, время от времени останавливаясь и упираясь взглядом в какую-нибудь цифру. Фабрикант предполагал возражения; возможно, его цифры действительно были ненадежны, возможно, главное заключалось не в них, – как бы там ни было, фабрикант положил на все эти бумаги руку и начал снова, совсем вплотную придвинувшись к К., расписывать ему эту сделку в целом.

– Это проблематично, – сказал К., поджал губы и, поскольку бумаги на столе – единственное реальное – были закрыты, откинулся, ища опоры, на спинку кресла.

Он даже почти не поднял глаза, когда открылась дверь в дирекцию и там, не совсем отчетливо, словно бы за газовой завесой, появился заместитель директора. К. не задумался над этим явлением, а зарегистрировал только непосредственный эффект, очень его обрадовавший, потому что фабрикант немедленно вскочил с кресла и бросился навстречу заместителю директора. К., впрочем, придал бы ему и еще в десять раз большее ускорение, ибо он боялся, что заместитель директора может снова исчезнуть. Страхи были напрасны, господа встретились, пожали друг другу руки и вместе подошли к столу К. Фабрикант пожаловался, что его предложение о сделке встретило так мало сочувствия у этого прокуриста, и указал на К., который под взглядом заместителя директора снова склонился над бумагами. Когда затем оба господина оперлись на его письменный стол и фабрикант начал осаду заместителя директора, К. показалось, что эти двое, рост которых он в этот момент представлял себе преувеличенно, склонившись над его головой, обсуждают, как поступить с ним самим. Медленно подняв глаза, он попытался осторожно выяснить, что там у них наверху происходит, потом взял, не глядя, одну из бумаг со стола, положил ее на раскрытую ладонь и постепенно поднял ее, одновременно вставая, наверх к господам. У него не было при этом никакой определенной мысли, он действовал, лишь подчиняясь ощущению, что должен так поступить, раз ему придется когда-то писать большое заявление, которое должно будет его полностью освободить. Заместитель директора, участвовавший в разговоре с полным вниманием, бросил лишь один взгляд на бумагу, взял ее из руки К., даже не читая написанного на ней, поскольку то, что имело значение для прокуриста, для него не имело значения, сказал:

– Спасибо, мне все уже ясно, – и спокойно положил ее обратно на стол.

К. затравленно смотрел на него сбоку. Заместитель директора, однако, совсем этого не замечал, а если и замечал, то это его только ободряло; он несколько раз громко засмеялся, один раз остроумным возражением привел фабриканта в явное замешательство, из которого, впрочем, тут же сам его и вывел, сделав при этом упрек самому себе, и, наконец, пригласил фабриканта перейти к нему в кабинет, где они смогут довести это дело до конца.

– Это очень серьезное дело, – сказал он фабриканту, – я это прекрасно понимаю. И господин прокурист, – даже при этом упоминании он обращался, собственно, только к фабриканту, – несомненно, будет доволен, если мы это дело у него заберем. Оно требует, чтобы его спокойно обдумали. А он сегодня, кажется, очень перегружен делами, и кое-какие люди ждут в его приемной уже часами.

У К. еще хватило самообладания на то, чтобы отвернуться от заместителя директора и адресовать любезную, хотя и несколько застывшую улыбку только фабриканту; более он ни во что не вмешивался, стоял, слегка наклонившись вперед и упершись руками в стол, словно какой-нибудь продавец за прилавком, и смотрел, как эти двое господ, не прекращая беседы, собрали со стола бумаги и затем исчезли за дверью дирекции. Уже в дверях фабрикант обернулся, и сказал, что он пока не прощается и, естественно, сообщит господину прокуристу об успехах переговоров, а кроме того, имеет для него еще одно маленькое сообщение.

Наконец К. остался один. Он даже и не подумал впускать еще какого-то нового клиента, ничего не чувствуя, кроме смутной отрады от мысли, что люди там, за дверью, полагают, будто он еще ведет переговоры с этим фабрикантом, и по этой причине никому, даже его секретарю, нельзя к нему входить. Он подошел к окну, уселся на подоконник, взявшись одной рукой за задвижку, и стал смотреть вниз на площадь. По-прежнему падал снег, еще даже не посветлело.

Он долго просидел так, не зная, что, собственно, его тревожит, только время от времени бросал немного испуганный взгляд через плечо на дверь в приемную, когда ему мерещилось, что он слышит там какой-то шорох. Но поскольку никто не входил, он успокоился, пошел к умывальнику, умылся холодной водой и с посвежевшей головой возвратился снова на свое место у окна. Это решение взять защиту в свои руки казалось ему теперь более серьезным, чем он представлял себе поначалу. Пока он перекладывал защиту на адвоката, он все-таки еще оставался, в сущности, мало вовлеченным в процесс, он наблюдал за ним издали, и непосредственно рука процесса едва ли могла до него дотянуться, он мог в любой момент заглянуть внутрь и посмотреть, как обстоят его дела, но мог также и в любой момент убрать оттуда голову. Напротив, теперь, если он сам будет вести свою защиту, он должен будет – по крайней мере, в данный момент – целиком и полностью предать себя суду; результатом этого, конечно, должно будет стать впоследствии полное и окончательное освобождение, но, чтобы его добиться, он пока что в любом случае должен подвергнуть себя куда большей опасности, чем раньше. Если у него и были на этот счет какие-то сомнения, то сегодняшняя встреча с заместителем директора и фабрикантом была убедительным доказательством от противного. Как он сидел тут, совершенно оглушенный уже одним только своим решением защищаться самостоятельно! Что же тогда будет дальше? Тяжелые ему предстоят дни. Найдет ли он тропинку, которая приведет его сквозь все это к хорошему концу? Не означает ли тщательная защита – а всякая иная просто бессмысленна, – не означает ли тщательная защита в то же время и необходимость по возможности отрешиться от всего остального? Сможет ли он благополучно пережить это? И как он сможет осуществить это в банке? Тут ведь речь не о заявлении, для которого может понадобиться отпуск, хотя именно сейчас просить об отпуске было бы очень рискованным делом, – речь же обо всем процессе, продолжительность которого необозрима. Какое все-таки неожиданное препятствие возникло неизвестно откуда на жизненном пути К.!

И он будет сейчас работать тут, в банке? Он взглянул в направлении письменного стола. Он сейчас запустит клиентов и будет вести с ними переговоры? В то время, когда его процесс катится все дальше, в то время, когда наверху, на чердаке, чиновники суда сидят над материалами его процесса, он будет заниматься делами банка? Разве это не было похоже на одобренную судом пытку, которая была связана с процессом и сопровождала его? И разве при оценке его работы в банке кому-нибудь придет в голову учитывать его особое положение? [13]13
  Вычеркнуто автором:
  Нет, если бы даже всем было известно о его процессе, это не сулило бы К. ни малейшего облегчения. И тот, кто не захотел бы вставать в позу судьи, чтобы слепо и преждевременно выносить ему приговор, тот все-таки постарался бы по крайней мере его унизить, ведь это было теперь так легко сделать.


[Закрыть]Никому и никогда. А ведь его процесс не был совершенно неизвестен, хотя еще и не было вполне ясно, кто о нем знает и сколько таких знающих. Но до заместителя директора, надо надеяться, этот слух еще не дошел, иначе уже было бы четко видно, как он безо всякой коллегиальности и без малейшего милосердия использует его против К. А директор? Конечно, он благожелательно настроен по отношению к К. и, вероятно, узнав о процессе, постарался бы в том, что зависит от него, предоставить К. некоторые поблажки, однако у него бы это, конечно, не прошло, поскольку теперь, когда начал ослабевать противовес, который до сих пор представлял собой К., директор все больше поддавался влиянию заместителя директора, а тот, кроме того, использовал болезненное состояние директора для укрепления собственной власти. Так на что же К. мог надеяться? Возможно, такими рассуждениями он подрывал свою способность к сопротивлению, но ведь и это тоже было необходимо – не обманывать себя и видеть все настолько ясно, насколько это в данный момент возможно.

Без какой-то особой надобности, просто для того, чтобы еще не нужно было идти к письменному столу, он открыл окно. Оно открылось с некоторым трудом, ему пришлось поворачивать задвижку двумя руками. И затем сквозь открытое на всю высоту и ширину окно в комнату хлынул смешанный с дымом туман, наполнив ее легким запахом пепелища. Полетели в комнату и снежные хлопья.

– Отвратительная осень, – произнес за спиной К. фабрикант, который, возвращаясь от заместителя директора, незаметно вошел в комнату.

К. кивнул и с беспокойством взглянул на папку фабриканта, из которой теперь, очевидно, должны были появиться бумаги для демонстрации К. результатов переговоров с заместителем директора. Но фабрикант, проследив взгляд К., хлопнул по своей папке и сказал, не открывая ее:

– Вы хотите услышать, что из этого вышло. У меня в этой папке почти что уже решенное дело. Отчаянный мужчина этот ваш заместитель директора, вот уж кому пальца в рот не клади!

Он засмеялся и тряхнул руку К., пытаясь и его заставить рассмеяться. Но К. теперь уже показалось подозрительным, что фабрикант не хочет показывать ему бумаги, и он не нашел в замечании фабриканта ничего смешного.

– На вас, господин прокурист, – сказал фабрикант, – наверное, погода действует? Вы сегодня выглядите таким подавленным.

– Да, – сказал К. и прикоснулся пальцами к виску, – головные боли, семейные заботы.

– Очень верно, – вскинулся фабрикант, который был торопыгой и ничего не мог выслушать спокойно, – каждый должен нести свой крест.

К. непроизвольно сделал шаг по направлению к двери, словно намереваясь проводить фабриканта к выходу, но тот сказал:

– У меня, господин прокурист, есть еще одно маленькое сообщение для вас. Я очень боюсь, что именно сегодня оно окажется для вас, может быть, досадной помехой, но за последнее время я уже дважды был тут у вас и каждый раз о нем забывал. Если я опять отложу его на потом, оно, наверное, совсем уже потеряет всякий смысл. А это было бы жаль, потому что в принципе оно, по-моему, может быть, все-таки и не бессмысленно.

Прежде чем К. успел ответить, фабрикант подошел к нему вплотную, слегка постучал согнутыми пальцами по его груди и тихо сказал:

– У вас процесс, не так ли?

К., отступив назад, немедленно воскликнул:

– Это вам заместитель директора сказал!

– Да нет, – сказал фабрикант, – откуда заместитель директора может это знать?

– А вы? – спросил К. уже значительно спокойнее.

– Я время от времени узнаю кое-что о суде, – сказал фабрикант, – и это как раз касается того, что я хотел вам сообщить.

– Как много людей связаны с судом! – сказал, наклонив голову, К. и провел фабриканта к письменному столу.

Они снова уселись, как раньше, и фабрикант сказал:

– К сожалению, я могу вам сообщить не очень много. Но в таких делах и самой последней мелочью нельзя пренебрегать. А кроме того, мне хочется вам чем-то помочь, пусть даже моя помощь и будет очень скромной. Мы ведь до сих пор были хорошими деловыми партнерами, верно? Ну вот.

К. хотел извиниться за свое сегодняшнее поведение во время переговоров, но фабрикант не позволил себя прервать, передвинул свою папку из-под локтя под мышку, показывая этим, что он спешит, и продолжил:

– О вашем процессе я узнал от некоего Титорелли. Он художник. Титорелли – это только его художественный псевдоним, его настоящего имени я даже вообще не знаю. В течение уже нескольких лет он время от времени приходит ко мне в контору и приносит картинки, за которые я ему всегда даю – он почти попрошайка – что-то вроде милостыни. Симпатичные, кстати, картинки – степные пейзажи и тому подобное. Эти продажи всегда проходили очень гладко, и мы уже оба к ним привыкли. Но тут его визиты стали повторяться что-то уж слишком часто, я его упрекнул, мы разговорились; мне было интересно, как это ему удается прожить одними его художествами, и тут я, к моему удивлению, узнал, что основной источник его доходов – писание портретов. Он работает для суда, так он мне сказал. Для какого суда? – спрашиваю я. И тогда он мне рассказывает об этом суде. Ну, вы, наверное, лучше, чем кто-либо, можете себе представить, как я был удивлен этим рассказом. С тех пор я при каждом его визите узнаю что-нибудь новое об этом суде и так постепенно получил некоторое представление обо всем этом деле. Титорелли, впрочем, болтлив, и мне часто приходится его окорачивать не только потому, что он, конечно, и врет тоже, но прежде всего потому, что деловой человек вроде меня, у которого собственные деловые заботы отнимают почти все силы, не может очень интересоваться еще и посторонними вещами. Но это я только так, к слову. Так вот, я и подумал, что, может быть, Титорелли окажется вам в чем-то полезен, он знает многих судей, и хотя сам он никакого особого влияния иметь не может, но все же он может вам посоветовать, как подступиться к разным влиятельным людям. И если даже сами по себе эти советы ничего не решают, то в ваших руках они, по-моему, могут приобрести большое значение. Вы ведь почти что адвокат. Я так всем и говорю: прокурист К. это почти что адвокат. О, у меня нет ни малейшего беспокойства за исход вашего процесса. Ну так как, пойдете к Титорелли? По моей рекомендации он, безусловно, сделает все, что в его силах. Я в самом деле думаю, что вам стоит зайти к нему. Естественно, не обязательно сегодня – когда-нибудь, при случае. Хочу еще добавить, что, разумеется, этот совет, который я даю вам, ни в малейшей степени ни к чему вас не обязывает, – действительно, вы же не обязаны идти к Титорелли. Нет, если вы полагаете, что можете обойтись без Титорелли, то, конечно, лучше совсем о нем забыть. Может быть, у вас уже есть какой-нибудь тщательно разработанный план, а Титорелли может его нарушить. Нет, тогда, естественно, ни в коем случае не ходите туда! И, конечно, тут надо и над собой сделать усилие, чтобы пользоваться советами такого типа. Ну, это как вы захотите. Вот, тут рекомендательная записка, а тут адрес.

Разочарованный, К. взял письмо и сунул его в карман. Даже в самом лучшем случае польза, которую ему могла принести эта рекомендация, была несравненно меньше, чем вред, заключавшийся в том, что фабрикант знал о его процессе, и в том, что художник продолжал распространяться на эту тему. Он с трудом заставил себя сказать фабриканту, который уже направился к двери, несколько слов благодарности.

– Я схожу туда, – сказал он, прощаясь в дверях с фабрикантом, – или, поскольку я сейчас очень занят, напишу ему; может быть, он как-нибудь зайдет ко мне.

– Я же знал, – сказал фабрикант, – что вы найдете наилучшее решение. Правда, мне кажется, что лучше бы вам избегать приглашений таких людей, как этот Титорелли, сюда, в банк, для разговоров с ним о процессе. Да и не всегда бывает желательно оставлять в руках у таких людей свои письма. Но вы, конечно, все это продумали и знаете, что вам следует делать.

К. кивнул и проводил фабриканта до самого выхода из приемной. Несмотря на внешнее спокойствие, он был очень напуган, он испугался самого себя; собственно, о письме к Титорелли он сказал только для того, чтобы как-то показать фабриканту, что оценил по достоинству его рекомендацию и намерен, не откладывая, обдумать возможность встречи с Титорелли, но, ведь если бы он счел помощь Титорелли полезной, он бы, недолго думая, и в самом деле ему написал. А то, что это могло бы иметь опасные последствия, он понял только после замечания фабриканта. Он что же, в самом деле уже так мало может полагаться на свой собственный рассудок? Если он способен откровенно, письмом пригласить в банк какого-то сомнительного человека, чтобы тут, будучи отделенным лишь дверью от заместителя директора, спрашивать у него совета по его процессу, то не было ли тогда возможно – и даже очень вероятно, что он не замечает и других опасностей – или навлекает их? Ведь не всегда рядом будет стоять кто-то, кто сможет его предостеречь. И именно теперь, когда он должен был проявлять силу и собранность, проявлялись вот такие прежде чуждые ему сомнения в собственной бдительности! Так что же, те затруднения при исполнении своих обязанностей, которые он испытывает в банке, теперь начнутся и в процессе? Сейчас, впрочем, он вообще уже не понимал, как могло быть, что он хотел писать этому Титорелли и приглашать его в банк.

К. все еще в недоумении качал головой, когда сбоку к нему подошел секретарь и обратил его внимание на троих господ, сидевших тут, в приемной, на скамье. Они уже давно ждали допуска к К. Теперь, когда секретарь заговорил с К., они встали, и каждый постарался воспользоваться благоприятной возможностью приблизиться к К. раньше других. Поскольку со стороны банка было весьма неучтиво заставлять их терять время здесь в ожидании допуска, то и они не намерены были теперь проявлять уважение.

– Господин прокурист, – начал один из них.

Но К. велел секретарю подать его зимнее пальто и, надевая его с помощью секретаря, сказал, обращаясь ко всем троим:

– Прошу прощения, господа, к сожалению, в данный момент я не имею времени принять вас. Я очень прошу меня простить, но мне необходимо сделать один неотложный деловой визит, и я должен немедленно уйти. Вы ведь и сами заметили, насколько я уже тут задержался. Не будете ли вы так любезны прийти завтра или когда-либо еще. Или, может быть, мы обсудим все по телефону? Или, может быть, вы мне сейчас коротко скажете, в чем состоит ваше дело, и я вам потом дам обстоятельный письменный ответ. Впрочем, было бы лучше, если бы вы пришли как-нибудь в другой раз.

Эти предложения К. привели господ, ожидание которых теперь оказывалось совершенно напрасным, в такое изумление, что они молча уставились друг на друга.

– Итак, мы договорились? – спросил К., отворачиваясь к секретарю, который теперь принес ему и шляпу.

Сквозь открытую дверь кабинета К. было видно, что снегопад на улице очень усилился. Поэтому К. поднял воротник пальто и застегнул его высоко под подбородком.

Как раз в этот момент из соседнего кабинета вышел заместитель директора, посмотрел, усмехаясь, на то, как К. в зимнем пальто ведет переговоры, и спросил:

– Вы собираетесь уходить, господин прокурист?

– Да, – сказал К., собравшись, – я должен нанести деловой визит.

Но заместитель директора уже повернулся к клиентам.

– А эти господа? – спросил он. – Мне кажется, они уже давно ждут.

– Мы уже договорились, – сказал К.

Но тут сдержанность покинула господ, они окружили К. и заявили, что не ждали бы тут часами, если бы у них не было важных дел, которые должны быть обсуждены теперь же, причем обстоятельнейшим образом и без свидетелей.

Заместитель директора некоторое время слушал их, наблюдая в то же время за К., который держал в руке шляпу и то здесь, то там очищал ее от соринок, и затем сказал:

– Господа, есть один очень простой выход. Если вы согласитесь удовлетвориться мною, я с большой охотой возьму на себя эти переговоры вместо господина прокуриста. Ваши дела, естественно, должны быть обсуждены безотлагательно. Мы тоже деловые люди, как и вы, и умеем ценить время деловых людей, как оно того стоит. Не угодно ли пройти сюда?

И он открыл дверь в приемную его кабинета.

Как все-таки этот заместитель директора ухитрялся присвоить себе все, что К. сейчас поневоле вынужден был отдавать! Но не отдает ли К. больше, чем это безусловно необходимо? В то время как он с некими неопределенными и – он должен был себе в этом признаться – очень слабыми надеждами бежит к какому-то неизвестному художнику, здесь его авторитету наносится непоправимый ущерб. Вероятно, было бы намного лучше, если бы он снова снял это свое зимнее пальто и вернул себе хотя бы двоих из этих господ, которым ведь все равно придется еще ждать в соседней приемной. К., возможно, и попытался бы это сделать, если бы не увидел в этот момент в своем кабинете заместителя директора, который искал там что-то на стеллаже так, словно он был его собственный. Когда К. в возбуждении приблизился к двери, тот воскликнул:

– Ах, так вы еще не ушли!

Он на мгновение повернул к К. лицо – складки крутого лба говорили, казалось, не о возрасте, а о силе – и тут же снова продолжил поиски.

– Я ищу копию одного договора, – сказал он, – которая, как утверждает представитель фирмы, должна быть у вас. Вы не поможете мне ее найти?

К. сделал шаг вперед, но заместитель директора сказал:

– Спасибо, я уже нашел, – и с большим пакетом бумаг, в котором была, конечно, не только копия договора, но и еще многое другое, вновь вернулся в свой кабинет.

Сейчас я ему не противник, сказал себе К., но если мои личные трудности когда-нибудь кончатся, то воистину он будет первым, кто почувствует это на своей шкуре – и сильнее, чем кто-либо. Немного утешенный этими мыслями, К. сказал секретарю, который давно уже держал для него открытой дверь в коридор, чтобы тот при случае доложил директору, что он ушел с деловым визитом, и, почти счастливый от того, что может какое-то время целиком посвятить своему делу, покинул банк.

Он сразу же поехал к художнику, который жил в предместье, примыкавшем к городу со стороны, прямо противоположной той, в которой находились канцелярии суда. Это была еще более бедная окраина, дома были еще темнее, а улицы были полны грязи, которая от таявшего снега медленно расползалась в слякоть. В доме, где жил художник, была открыта только одна створка больших ворот, другая стояла закрытой, но там, внизу, в кирпичной кладке была пробита дыра, из которой, как раз когда подошел К., полилась отвратительная желтая дымящаяся жижа; несколько напуганных крыс метнулись от нее в близкий канал. Внизу у лестницы лежал лицом вниз маленький ребенок, он плакал, но его почти не было слышно из-за перекрывавшего все звуки грохота, доносившегося с другой стороны подворотни из мастерской жестянщика. Дверь мастерской была открыта, трое подручных стояли полукругом вокруг какой-то заготовки и били по ней молотками. Большой лист белой жести, висевший на стене, отбрасывал сноп бледного света, который пробивался между двумя подручными и освещал лица и рабочие фартуки. К. заметил все это лишь мельком, он хотел как можно быстрее все здесь закончить, расспросить в двух словах этого художника и сразу же возвратиться обратно в банк. Если он добьется здесь хоть малейшего успеха, это еще сможет хорошо отразиться на его сегодняшней работе в банке. К четвертому этажу ему пришлось снизить скорость, он совсем запыхался, ступени и этажи были непомерно высокие, а художник жил, должно быть, на самом верху, в какой-нибудь мансарде. К тому же воздух был очень тяжелым, у лестницы не было никакого пролета, узкие ступени обоими концами упирались в стену, и лишь иногда где-то в самом верху виднелось маленькое окошко. Как раз когда К. остановился немного передохнуть, из дверей одной квартиры выпорхнули несколько девочек и, смеясь, быстро побежали вверх по лестнице. К. медленно пошел следом, догнал одну из девочек – она споткнулась и отстала от остальных – и спросил ее, пока они поднимались рядом:

– Здесь живет художник Титорелли?

В ответ эта немножко горбатенькая девочка, которой едва ли было больше тринадцати лет, толкнула его локтем и искоса посмотрела на него. Она уже была насквозь испорченна, ни юность, ни физический недостаток не могли этому помешать. Она даже не усмехалась, она серьезно смотрела на К. пристальным, призывным взглядом. К. сделал вид, что не замечает ее поведения, и спросил:

– Ты знаешь этого художника Титорелли?

Она кивнула и в свою очередь спросила:

– А что вам от него надо?

К. подумалось, что было бы неплохо на ходу еще немного разузнать о Титорелли.

– Я хочу, чтобы он меня нарисовал, – сказал он.

– Нарисовал? – переспросила она, чрезмерно широко раскрыла рот, слегка стукнула К. ладошкой, словно он сказал что-то совсем уж невероятное или неподобающее, подхватила обеими руками свою и без того очень короткую юбчонку и изо всех сил побежала за остальными девочками, чьи уже неразборчивые крики терялись вверху.

Однако на следующем повороте лестницы К. снова встретил всех этих девиц. По-видимому, горбунья сообщила им о его намерении, и они ждали его. Они стояли по обеим сторонам лестницы, прижавшись к стене, чтобы К. было удобнее между ними протискиваться, и ладонями разглаживали свои передники. На всех лицах, так же как и в этом построении шпалерами, была смесь детскости и порочности. Вверху, во главе этих девчоночьих цепей, которые теперь со смехом сомкнулись за спиной К., стояла принявшая на себя командование горбунья. К. был обязан ей благодарностью за то, что сразу пошел по правильному пути: он собирался подниматься все выше, никуда не сворачивая, но она показала ему то ответвление лестницы, куда надо было свернуть, чтобы прийти к Титорелли. Лестница, которая вела к нему, была на редкость узкой, очень длинной, без поворотов – ее было видно на всю длину – и наверху заканчивалась непосредственно перед дверью Титорелли. Эта дверь, в отличие от всей лестницы сравнительно ярко освещенная маленьким, косо над ней расположенным окном в крыше, была сбита из некрашеных досок; на двери красной краской широкими мазками было намалевано имя Титорелли. К. со своей свитой еще не достиг и середины этой лестницы, как дверь наверху, видимо, откликаясь на шум многих шагов, слегка приоткрылась и в щели показался человек, одетый, кажется, в одну только ночную рубашку.

– О! – воскликнул он, увидев приближающуюся толпу, и исчез.

Горбунья захлопала в ладоши от радости, а остальные девочки начали напирать сзади на К., чтобы заставить его быстрее продвигаться вперед.

Они, однако, еще не успели дойти до верха, как художник уже целиком распахнул дверь и с глубоким поклоном пригласил К. войти. Девчонок он, напротив, остановил, не желая впускать ни одну из них, как они ни просили и как ни старались проникнуть внутрь если не с его разрешения, так против его воли. Только горбунье удалось прошмыгнуть под его вытянутой рукой, но художник погнался за ней, поймал за юбку, прокрутил разок вокруг себя и затем выставил за дверь к остальным девчонкам, которые, в то время когда он оставил свой пост, все-таки не отважились переступить порог. К. не знал, как ко всему этому относиться, поскольку у него складывалось впечатление, что все происходило с обоюдного дружеского согласия. Девчонки в дверях вытягивали одна из-за другой шеи и кричали художнику разные явно шутливые слова, которых К. не понимал, да и сам художник смеялся, когда горбунья почти летала в его руках. Затем он закрыл дверь, еще раз поклонился К., протянул ему руку и сказал, представляясь:

– Живописец Титорелли.

К. указал на дверь, за которой перешептывались девчонки, и сказал:

– Вы, кажется, пользуетесь большой любовью в доме.

– А, эти мордашки! – сказал художник, тщетно пытаясь застегнуть на шее свою ночную рубашку.

Он был босиком, и вообще, помимо рубашки, на нем были только широкие желтоватые полотняные штаны, схваченные ремнем (его длинный конец свободно болтался из стороны в сторону).

– Эти мордашки для меня сущее наказание, – продолжал он, оставив в покое свою ночную рубашку, от которой только что отвалилась верхняя пуговица, взял стул и настойчиво пригласил К. садиться. – Я одну из них – как раз сегодня ее с ними нет – как-то написал, и с тех пор они все за мной бегают. Ну, когда я сам здесь, они заходят только с моего разрешения, но стоит мне уйти, как уж хотя бы одна всегда залезет. Им сделали ключ от моей двери, и они теперь одалживают его друг у друга. Вы даже не можете себе представить, как это надоедает. Прихожу я, к примеру, домой с дамой, собираясь провести с ней натурный сеанс, открываю моим ключом дверь и нахожу, допустим, эту горбунью: сидит там за столиком с кисточкой и красит себе губы кармином, а все ее маленькие братья и сестры, за которыми она должна смотреть, ползают по всей комнате и пачкают во всех углах. Или прихожу я, как это вот только вчера было, домой поздно вечером – с учетом этого прошу извинить мое состояние и этот беспорядок в комнате, – прихожу я, значит, домой поздно вечером и пытаюсь залезть в кровать, но тут меня кто-то щиплет за ногу; я, естественно, лезу под кровать и вытаскиваю оттуда опять какую-нибудь из них. Почему они так ко мне липнут, я не знаю, – что я не пытаюсь их сюда приваживать, вы могли только что заметить и сами. И, естественно, работе моей это тоже мешает. Если бы не то, что это ателье мне предоставили даром, я бы уже давно отсюда съехал.

Как раз в этот момент за дверью нежным и испуганным голоском закричали:

– Титорелли, ну можно уже нам зайти?

– Нет, – ответил художник.

– И мне одной тоже нельзя? – спросил голосок.

– Тоже нельзя, – сказал художник, подошел к двери и запер ее.

К. между тем осмотрелся в комнате; ему самому никогда бы и в голову не пришло, что такую жалкую маленькую комнатку можно назвать «ателье». Здесь едва ли удалось бы сделать больше двух широких шагов, что вдоль, что поперек. Пол, стены, потолок – все было деревянное, между досками видны были узкие щели. Напротив К. у стены стояла кровать, заваленная разноцветными постельными принадлежностями. В центре комнаты на мольберте была установлена картина, накрытая рубашкой, рукава которой свисали до пола. За спиной К. было окно, сквозь которое в тумане ничего не было видно, кроме покрытой снегом крыши соседнего дома.