Текст книги "Собрание сочинений.Том 3."

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Благодарю вас, – сразу же сказал К., медленно поднялся, посмотрел на фрейлейн Монтаг, потом на стол, потом в окно – дом на той стороне был весь залит солнцем – и пошел к двери.

Фрейлейн Монтаг прошла несколько шагов вслед за ним, словно не вполне ему доверяя. Перед дверью, однако, они оба вынуждены были отступить назад, так как она открылась и вошел капитан Ланц. К. впервые видел его так близко. Это был высокий мужчина лет сорока с загорелым мясистым лицом. Он обозначил легкий поклон, относившийся также и к К., затем подошел к фрейлейн Монтаг и почтительно поцеловал у нее руку. Он был очень проворен в своих движениях. Его вежливость по отношению к фрейлейн Монтаг разительно отличалась от обращения с ней К. Тем не менее фрейлейн Монтаг, похоже, не сердилась на К., поскольку К. заметил – так ему показалось, – что она даже хочет представить его капитану. Но К. не желал быть представленным, он был бы не в состоянии держаться хоть сколько-нибудь дружелюбно ни с капитаном, ни с фрейлейн Монтаг; в его глазах это целование руки связало ее с той группой, которая под видом полнейшей невинности и самоотверженности пыталась не пропустить его к фрейлейн Бюрстнер. К., однако, казалось, что он понял не только это, он понял еще и то, что фрейлейн Монтаг избрала хорошее, но обоюдоострое оружие. Она преувеличивала значение отношений между фрейлейн Бюрстнер и К., она в особенности преувеличивала значение испрашиваемой встречи и в то же время старалась повернуть все так, как будто это К. все преувеличивает. Она явно заблуждалась, К. ничего не собирался преувеличивать, он знал, что фрейлейн Бюрстнер всего лишь маленькая машинисточка, которая не должна долго ему сопротивляться. При этом он сознательно даже не принимал в расчет то, что он узнал о фрейлейн Бюрстнер от фрау Грубах. Все это он обдумывал на ходу, когда, едва кивнув, вышел из комнаты. Он собирался сразу пойти к себе, но короткий смешок фрейлейн Монтаг, который раздался за его спиною в столовой, навел его на мысль, что он, пожалуй, мог бы устроить им обоим, и фрейлейн Монтаг, и капитану, один сюрпризик. Он огляделся по сторонам и прислушался, выясняя, не возникнет ли помехи со стороны одной из окружающих комнат; везде было тихо, только из столовой доносились звуки разговора и из коридора, ведущего к кухне, – голос фрау Грубах. Случай, казалось, благоприятствовал; К. подошел к двери комнаты фрейлейн Бюрстнер и тихо постучал. Никакого шевеления. Он постучал еще раз, но никакого ответа так и не последовало. Она спит? Или в самом деле нездорова? Или это она только потому прячется, что догадывается: так тихо может стучать только К.? К. решил, что она прячется, постучал сильнее и наконец, поскольку стук никакого эффекта не давал, осторожно – и не без ощущения непристойности и, более того, ненужности совершаемого – открыл дверь. В комнате никого не было. Впрочем, комната уже почти не напоминала ту, которую знал К. У стены теперь стояли друг за другом две кровати, на трех стульях у двери были навалены одежда и белье, шкаф стоял открытый. По-видимому, фрейлейн Бюрстнер ушла в то время, когда фрейлейн Монтаг в столовой объяснялась с К. К. был не слишком обескуражен, он почти не рассчитывал так легко поймать фрейлейн Бюрстнер, в сущности, он предпринял эту попытку только назло фрейлейн Монтаг. Но тем мучительнее ему было увидеть, прикрывая эту дверь, что в открытых дверях столовой стоят, переговариваясь между собой, фрейлейн Монтаг и капитан. Они, может быть, стояли там уже тогда, когда К. открывал эту дверь; они совершенно не показывали вида, что, возможно, наблюдают за К.; они тихо беседовали, и их взгляды отмечали движения К. лишь так, как это бывает, когда во время разговора рассеянно оглядываются по сторонам. Но на К. эти взгляды все же легли тяжелым грузом, и он торопливо прошмыгнул вдоль стены в свою комнату.

Глава пятая
КАРАТЕЛЬ

В один из ближайших вечеров, когда К. проходил по коридору, отделявшему его кабинет от парадной лестницы – в этот день он уходил с работы почти что последним, только в экспедиции в круге света от маленькой лампы еще работали два клерка, – из-за двери одной комнатки, которую он всегда считал просто кладовкой и никогда сам туда не заглядывал, он услышал какие-то стоны. В изумлении он остановился и прислушался, чтобы проверить, не ослышался ли он; некоторое время было тихо, но потом все-таки снова послышались стоны. Сперва он хотел позвать кого-нибудь из клерков: при случае мог понадобиться свидетель, но затем им овладело такое неодолимое любопытство, что он буквально рывком распахнул эту дверь. За ней, как он справедливо полагал, была кладовая. Сразу за порогом валялись старые, вышедшие из употребления печатные бланки и пустые опрокинутые глиняные бутылки из-под чернил. Но в самой кладовке стояли, согнувшись из-за малой высоты помещения, трое мужчин. Свет давала укрепленная на одной из полок свеча.

– Что вы тут делаете? – с тревожной поспешностью, но негромко спросил К.

Один из троих, явно имевший власть над остальными и сразу привлекавший к себе внимание, был весь в темной коже; одежда была скроена так, что оставляла голыми шею, большой кусок груди и целиком руки. Он не ответил. Но двое других закричали:

– Господин! Нас должны наказать, потому что ты пожаловался на нас следователю.

Только теперь К. увидел, что это действительно были охранники Франц и Виллем и что третий держал в руке гибкую палку, собираясь употребить ее для наказания.

– Ну, – сказал К., уставившись на них, – я не жаловался, я только рассказал, что случилось в моей квартире. А вы вели себя далеко не безупречно.

– Господин, – сказал Виллем, в то время как Франц явно пытался спрятаться за ним от палки третьего, – если бы вы знали, как мало нам платят, вы бы лучше о нас думали. Мне нужно кормить семью, а Франц тут вот надумал жениться, каждый крутится, как может, одной работой не проживешь, даже самой напряженной. Меня ваше тонкое белье соблазнило; естественно, охранникам это запрещено, так действовать, это было неправильно, но такова традиция, что белье достается охранникам, это всегда так было, поверьте мне, да это же и понятно, какое уж там значение имеют такие вещи для того, кто уже настолько несчастлив, что его арестовали? Но, конечно, если он все-таки официально это заявит, тогда нас карают.

– Ничего этого я не знал, к тому же я никоим образом не требовал вашего наказания, для меня это дело принципа.

– Франц, – повернулся Виллем ко второму охраннику, – разве я не говорил тебе, что господин не требовал нашего наказания? Теперь ты слышишь, что он даже не знал, что нас должны будут наказать.

– Не давай растрогать себя такими песнями, – сказал третий, с палкой, К., – это наказание так же справедливо, как и неотвратимо.

– Не слушай его, – начал Виллем, прервав себя лишь для того, чтобы быстро поднести ко рту руку, по которой прошлась палка, – нас накажут только потому, что ты на нас заявил. А так нам ничего бы не было, даже если бы и узнали, что́ мы сделали. Можно это назвать справедливостью? Мы оба, но особенно я, очень хорошо себя проявили как охранники – ты сам должен признать, что, если смотреть с точки зрения наших органов, мы тогда хорошо поохраняли, – у нас была перспектива роста, и мы наверняка скоро тоже стали бы карателями, как вот этот, которому просто повезло, что никто на него не заявил, потому что такие заявления на самом деле большая редкость. А теперь, господин, все пропало, нашей карьере – конец, и нас пошлют в такое место, где мы будем еще намного ниже, чем на этой охранной службе, и вообще, нас сейчас забьют этой позорной болезненной палкой.

– Разве эта гибкая палка причиняет такую сильную боль? – спросил К. и потрогал палку, которой помахивал перед ним каратель.

– Нам же придется раздеться совсем догола, – сказал Виллем.

– Ах так, – сказал К. и внимательно посмотрел на карателя; тот был загорелым, как матрос, и у него было свежее лицо дикаря.

– Нет никакой возможности избавить этих двоих от палки? – спросил его К.

– Нет, – сказал каратель и, усмехаясь, покачал головой. – Раздевайтесь, – приказал он охранникам и повернулся к К.: – Ты не должен во всем им верить, они от страха перед моей палкой уже слегка тронулись. Вот, к примеру, то, что этот – он ткнул в сторону Виллема – рассказывает о своей возможной карьере, это просто смешно. Ты посмотри, какой он толстый, его же и палкой не сразу проймешь, в жиру завязнет. А ты знаешь, с чего он так разжирел? Манеру взял – у всех арестованных завтраки подъедать. Он у тебя-то разве завтрак не подъел? Ну вот, я же говорю. Но никто с таким животом никогда и никак не сможет работать палкой, это совершенно исключено.

– Есть и такие каратели, – заявил Виллем, в этот момент как раз расстегивавший брючный ремень.

– Нет, – сказал каратель и так огрел его палкой по шее, что тот съежился, – твое дело не слушать, а раздеваться.

– Я бы тебя хорошо отблагодарил, если бы ты отпустил их, – сказал К. и, не глядя уже на карателя – такие сделки лучше всего прокручиваются, когда с обеих сторон не поднимают глаз, – вытащил бумажник.

– Так ты, наверное, захочешь потом и на меня заявить, – сказал каратель, – чтобы и меня поставить под палку. Нет-нет!

– Ну, посуди сам, – сказал К., – если бы я хотел, чтобы этих двоих наказали, так ведь я бы не пытался сейчас их выкупить. Ведь я мог бы просто захлопнуть эту дверь, не желая больше ничего ни видеть, ни слышать, и пойти домой. Но я же этого не делаю, напротив, я всерьез пытаюсь освободить их; если бы я предполагал, что их должны будут – или хотя бы только могут – наказать, я никогда бы не назвал их имен. Я даже вообще не считаю их виновными, виновна эта организация, виновны высшие чиновники.

– Вот именно! – вскричали охранники и немедленно почувствовали палку своими уже обнаженными спинами.

– Если бы под твою палку попал какой-нибудь верховный судья, – сказал К., одновременно отжимая вниз уже готовую вновь подняться палку, – я бы уж точно не помешал тебе отхлестаться в свое удовольствие, больше того, я бы тебе еще денег дал, чтобы ты подкрепился для доброго дела.

– То, что ты говоришь, звучит вполне правдоподобно, – сказал каратель, – но я не позволяю себя подкупать. Раз я приставлен к палке, то и бросаю ее только по команде.

Охранник Франц, который, очевидно, в ожидании счастливого конца переговоров К. до сих пор вел себя довольно скромно, теперь, оставшись в одних штанах, вышел к двери, опустился на колени и, схватив руку К., прошептал:

– Если ты не можешь добиться пощады для нас обоих, то попытайся освободить хотя бы меня. Виллем старше, чем я, и во всех отношениях не такой чувствительный, к тому же он несколько лет тому назад уже понюхал палки, а я еще не обесчещен, и я ведь так себя вел только из-за Виллема, потому что он мой учитель и в хорошем, и в плохом. Пока мы тут, там, внизу, перед банком, ждет моя бедная невеста, и мне так ужасно стыдно.

И он вытер свое совершенно мокрое от слез лицо об сюртук К.

– Я больше не жду, – сказал каратель, схватил обеими руками свою палку и набросился на Франца, в то время как Виллем, съежившись в углу на корточках, украдкой наблюдал, не смея повернуть головы. И тут раздался вой, который испускал Франц, вой нечленораздельный и неизменный, исходивший, казалось, не от человека, а от какого-то терзаемого инструмента, он наполнял весь коридор, его должен был слышать весь дом.

– Не ори, – крикнул К., не смог сдержаться и, напряженно глядя в ту сторону, откуда должны были появиться экспедиторы, пнул Франца – не сильно, но все же достаточно сильно для того, чтобы обезумевший рухнул и судорожно зашарил руками по полу; однако от палки он не ушел, она нашла его и на полу, и в то время как он корчился под ней, конец ее равномерно ходил вверх и вниз. И вот вдалеке уже показался экспедитор, а в нескольких шагах позади него – второй. К. быстро захлопнул дверь, подошел к окну во двор и открыл его. Вой полностью прекратился. Чтобы не дать экспедиторам приблизиться, он крикнул:

– Это я!

– Добрый вечер, господин прокурист! – крикнули ему в ответ. – Что-то случилось?

– Нет-нет, – ответил К., – просто собака воет во дворе, – и, поскольку экспедиторы тем не менее не двигались с места, прибавил: – Можете продолжать вашу работу.

Чтобы не пришлось втягиваться в разговоры с экспедиторами, он высунулся из окна; когда через некоторое время он снова взглянул в коридор, их уже не было. Но К. все стоял у окна; в кладовую идти он не решался и уходить домой тоже не хотел. Он смотрел вниз, там был маленький прямоугольный двор, в который со всех сторон выходили окна служебных кабинетов; все окна теперь уже были темными, и только в самых верхних светилось отражение луны. К. напряженно вглядывался в темный угол двора, пытаясь разделить взглядом несколько ручных тележек, сваленных в кучу. Его мучило, что не удалось предотвратить это наказание, но не его вина была в том, что это не удалось; если бы Франц не завыл – ему, наверное, было очень больно, но в решающий момент надо уметь овладеть собой, – если бы он не завыл, то К. нашел бы – по крайней мере, это очень вероятно – еще какое-нибудь средство переубедить этого карателя. Когда весь их низовой аппарат – сплошное отребье, то почему именно этот каратель, посланный на это самое нечеловеческое место, должен составлять исключение? К. хорошо заметил, как у него при виде купюры загорелись глаза, он явно только для того так многозначительно помахивал своей палкой, чтобы еще немного приподнять сумму взятки. И К. согласился бы, ему действительно было важно освободить охранников; раз уж он теперь начал борьбу с извращенностью этого судопроизводства, то для него было уже само собой разумеющимся зайти и с этой стороны. Но как только Франц завыл, в тот же момент все, естественно, и кончилось. К. не мог допустить, чтобы экспедиторы, а может быть, и еще какие-нибудь случайные люди пришли и застали его в момент контакта с этой компанией в кладовке. Такого самопожертвования от К., в самом деле, никто не мог требовать. Если бы он собирался так поступить, так уж не проще ли было бы самому раздеться и предложить себя этому карателю в качестве заменителя охранников. Впрочем, каратель наверняка не согласился бы на такую замену, так как не смог бы на нем ничего выгадать, а в то же время серьезно нарушил бы свой долг [10]10
  Вычеркнуто автором:
  …– да, было совершенно ясно, что это предложение он отклонил бы даже в том случае, если бы оно было увязано с дачей взятки, – и, по-видимому, нарушил бы его вдвойне, поскольку К., пока он в этом процессе, для всех функционеров процесса, вероятно, неприкосновенен.


[Закрыть]и, по-видимому, нарушил бы его вдвойне, поскольку К., пока он в этом процессе, для всех судебных функционеров, вероятно, неприкосновенен. Правда, тут могли действовать и особые инструкции. Как бы там ни было, К. не оставалось ничего другого, как только захлопнуть дверь, хотя даже и теперь, после этого, еще далеко не все опасности для К. были устранены. То, что он еще и пнул под конец этого Франца, было прискорбно; это можно было извинить только его перевозбуждением.

Вдалеке слышались шаги экспедиторов; чтобы не привлекать их внимания, он закрыл окно и двинулся по направлению к парадной лестнице. У двери в кладовую он чуть задержался и прислушался. Там была полная тишина. Этот человек мог забить охранников насмерть, они ведь были целиком в его власти. К. уже протянул было руку к ручке двери, но затем отдернул ее. Помочь он там уже никому не мог, а здесь сейчас будут экспедиторы; но он все же похвалил себя за решимость поднять этот вопрос и в меру своих возможностей наказать по заслугам всех настоящих виновников, всех этих высших чиновников, из которых ни один не осмелился ему показаться. Спускаясь по ступеням банковского крыльца, К. внимательно оглядел прохожих, но нигде, даже в отдалении, не увидел ни одной девушки, которая бы кого-то ждала. Упоминание Франца о невесте, которая его ждет, оказалось, таким образом, ложью, впрочем, простительной и имевшей целью сильнее возбудить сострадание.

Весь следующий день эти охранники не выходили у К. из головы, он был рассеян в работе и, чтобы справиться с ней, вынужден был просидеть в кабинете еще немного дольше, чем накануне. Когда, уже направляясь домой, он вновь проходил мимо двери этой кладовой, он, словно бы следуя заведенной привычке, открыл ее. От того, что он увидел вместо ожидаемой темноты, он просто опешил. Ничего не изменилось, все выглядело так же, как накануне вечером, когда он открыл эту дверь. Старые печатные бланки и бутылки из-под чернил сразу за порогом, каратель с палкой, все еще совершенно раздетые охранники, свеча на полке и – заново начавшиеся жалобы и крики охранников: «Господин!». К. тут же захлопнул дверь и потом еще стукнул по ней кулаками, словно так она была закрыта надежней. Чуть не плача, бросился он к экспедиторам, которые спокойно работали на копировальных аппаратах и теперь с изумлением остановились.

– Приберите же, наконец, в кладовой! – закричал он. – Мы уже тонем в этой грязи!

Экспедиторы изъявили готовность завтра это сделать, К. кивнул; был уже поздний вечер, и он не мог сейчас заставлять их делать эту работу, как он, вообще-то, собирался. Он ненадолго присел, чтобы на некоторое время удержать экспедиторов поблизости от себя, перелистал несколько копий, полагая, что это выглядит так, будто он их проверяет, и потом, поняв, что экспедиторы не осмелятся уйти отсюда одновременно с ним, устало и без единой мысли в голове пошел домой.

Глава шестая
ДЯДЯ. ЛЕНИ

Как-то во второй половине дня – К. как раз был очень занят подведением баланса – между двумя клерками, которые принесли бумаги, в кабинет К. протиснулся его дядя Карл, мелкий деревенский землевладелец. Увидев его, К. испугался меньше, чем пугался на протяжении уже длительного времени, представляя себе появление дяди. Дядя должен был появиться; К. со всей отчетливостью понял это еще с месяц назад. Ему уже тогда чудилось, что он видит, как дядя, слегка сутулясь и держа в левой руке приплюснутую панаму, уже издалека выбрасывает ему навстречу правую и с бесцеремонной спешкой протягивает ее через письменный стол, опрокидывая все, что оказывается на пути. Дядя всегда спешил, ибо его гнала несчастная мысль, что за день пребывания в столице – он приезжал только на один день – необходимо осуществить все то, что он запланировал, а если и сверх того представится удобный случай поговорить, заключить сделку или доставить себе удовольствие, то и его нельзя упустить. При этом К. должен был оказывать ему, как своему в прошлом опекуну, которому он особенно обязан, всяческое содействие и, кроме того, пускать его к себе ночевать. К. про себя называл его: «дух деревни».

Едва поздоровавшись – К. пригласил его присесть в кресло, но у дяди не было на это времени, – он попросил К. поговорить с ним наедине.

– Это необходимо, – сказал он, с трудом сглатывая комок в горле, – это необходимо для моего успокоения.

К. немедленно отослал клерков из кабинета с распоряжением никого не впускать.

– Что я слышал, Йозеф? – крикнул дядя, когда они остались одни; причем он уселся на край стола и, не глядя, подгреб под себя, чтоб удобнее было сидеть, разные бумаги.

К. молчал; он знал, что́ за этим последует, но, внезапно сбросив груз напряженной работы, невольно предался приятной расслабленности и поглядел в окно на противоположную сторону улицы, от которой с его места был виден только маленький, треугольно обрезанный кусок пустой стены дома между витринами двух магазинов.

– Он смотрит в окно! – закричал дядя, воздев руки, – ради всего святого, Йозеф, ты ответишь мне или нет! Это – правда? Может ли быть, чтобы это была правда?

– Милый дядя, – сказал К., с трудом выходя из прострации, – я никак не могу понять, чего ты от меня хочешь.

– Йозеф, – предостерегающе сказал дядя, – сколько я тебя знаю, ты всегда говорил правду. Должен ли я понимать твои последние слова как дурной знак?

– Ну, я догадываюсь, чего ты хочешь, – покорно сказал К. – По-видимому, ты услышал о моем процессе

– Вот именно, – ответил дядя, медленно кивая, – я услышал о твоем процессе.

– И от кого же? – спросил К.

– Эрна мне написала, – сказал дядя, – у нее с тобой связи нет, ты, к сожалению, не очень-то о ней беспокоишься, тем не менее она об этом узнала. Я сегодня получил от нее письмо и, разумеется, сразу же приехал. Без всякой другой причины, но, кажется, и этой достаточно. Я могу прочитать тебе то место, которое касается тебя.

Он вытащил письмо из бумажника.

– Вот оно. Вот она пишет: «Йозефа я не видела уже давно, на той неделе я заходила в банк, но Йозеф был так занят, что меня не пропустили, я прождала почти час, а потом мне уже надо было домой, потому что у меня был урок фортепьяно. А я бы очень хотела с ним поговорить, может быть, в ближайшее время представится какой-нибудь случай. А на мои именины он мне прислал большую коробку шоколада, это был очень милый знак внимания с его стороны. Я забыла это тогда вам написать и только теперь, когда вы меня спросили, я это вспомнила. Потому что, должна вам сказать, шоколад в нашем пансионе исчезает сразу, и едва только до твоего сознания доходит, что тебе подарили шоколад, как его уже нет. Но насчет Йозефа я хотела вам еще кое-что рассказать. Как я уже сказала, в банке меня к нему не пропустили, потому что он как раз тогда вел переговоры с каким-то господином. Я там тихо подождала сколько-то времени, а потом спрашиваю у секретаря, долго ли еще продлятся эти переговоры. А он мне тогда и говорит, что, может быть, и долго, потому что речь, наверное, идет о процессе, который ведется против господина прокуриста. Я тогда спросила, что же это за процесс и не ошибается ли он, но он сказал, что не ошибается, что это процесс, и причем серьезный, но что больше он ничего не знает. Он сам хотел бы помочь господину прокуристу, потому что он хороший и справедливый человек, но он не знает, как это сделать и только желает ему, чтобы о нем позаботились какие-нибудь влиятельные господа. Так наверняка и будет, и все в конце концов кончится хорошо, но пока что, сколько он может судить по настроению господина прокуриста, все совсем не хорошо. Я, естественно, этим разговорам большого значения не придала, постаралась успокоить этого простодушного секретаря, запретила ему рассказывать об этом другим и посчитала все это болтовней. Но все-таки, может быть, было бы хорошо, если бы ты, милый папочка, в твой ближайший приезд разобрался в этом деле, тебе будет легко узнать это поточнее и, если в самом деле окажется нужно, вмешаться через твои большие и влиятельные связи. А если окажется, что это не нужно, а скорей всего так и будет, по крайней мере, тогда у твоей дочери появится возможность скоро тебя обнять, и она будет этому рада». Хорошая девочка, – сказал дядя, окончив чтение, и отер с глаз несколько слезинок.

К. кивнул; занятый разными делами, в последнее время он совсем забыл про Эрну, забыл даже и о дне ее рождения, и эта история с шоколадом явно была выдумана только для того, чтобы защитить его перед дядей и тетей. Это было очень трогательно, и те театральные билеты, которые он намерен ей отныне регулярно посылать, безусловно, недостаточное вознаграждение, но к посещению пансиона и к разговорам с молоденькой восемнадцатилетней институткой он сейчас чувствовал себя неспособным.

– Так что ты на это скажешь? – спросил дядя, который за письмом забыл и свою спешку, и возбуждение и, кажется, читал его теперь еще раз.

– Да, дядя, – сказал К., – это правда.

– Правда? – вскричал дядя. – Что – правда? Как это может быть правда? Что это за процесс? Ведь не уголовный же?

– Уголовный, – ответил К.

– И ты спокойно сидишь тут, когда у тебя на шее висит уголовный процесс? – все громче кричал дядя.

– Чем спокойнее буду я, тем лучше будет исход, – устало сказал К., – не бойся.

– Это меня успокоить не может! – кричал дядя. – Йозеф, милый Йозеф, подумай о себе, о твоих родных, о нашем добром имени! До сих пор ты был нашей гордостью, ты не можешь стать нашим позором. Твоя позиция, – он смотрел на К., склонив голову набок, – мне не нравится, так не ведет себя обвиненный без вины, когда у него еще есть силы. Теперь быстро говори мне, в чем там дело, чтобы я мог тебе помочь. Дело, естественно, в банке?

– Нет, – сказал К. и встал, – но ты, милый дядя, говоришь слишком громко, а секретарь, может быть, стоит за дверью и подслушивает. Это мне неприятно. Давай мы лучше уйдем отсюда. И я тогда отвечу тебе на все вопросы, на какие смогу. Я очень хорошо понимаю, что несу ответственность перед семьей.

– Верно! – заорал дядя, – очень верно, но только поторопись, Йозеф, поторопись!

– Я должен дать еще некоторые поручения, – сказал К. и вызвал по телефону своего заместителя, который спустя несколько мгновений вошел.

Дядя в своем возбуждении показал ему рукой, что его вызывал К., в чем и без того не было никаких сомнений. К., уже вставший из-за стола, тихим голосом с помощью различных бумаг стал объяснять молодому человеку, что еще должно быть сделано сегодня в его отсутствие; молодой человек холодно, но внимательно слушал. Дядя мешал. Вначале он стоял рядом, с расширенными глазами, нервно кусая губы; он, впрочем, не слушал, но уже его вид был достаточной помехой. Затем, однако, он начал бегать по кабинету взад и вперед, время от времени останавливаясь перед окном или перед картиной и постоянно разражаясь возгласами вроде: «Никак не могу взять в толк!» или: «Но скажите на милость, что из всего этого выйдет!» Молодой человек держался так, словно ничего этого не замечал, он спокойно дослушал поручения К. до конца, кое-что при этом себе записав, и вышел, предварительно поклонившись как К., так и дяде, который, правда, как раз в это время повернулся к нему спиной: дядя смотрел в окно и, раскинув руки, мял портьеры. Дверь еще не успела закрыться, а он уже кричал:

– Наконец-то этот придурок ушел, ну, теперь и мы уже можем идти. Наконец-то!

К сожалению, не было средства убедить дядю не задавать вопросов о процессе в холле банка, где стояли несколько чиновников и экспедиторов и где как раз проходил заместитель директора.

– Итак, Йозеф, – начал дядя, отвечая небрежным жестом на поклоны стоящих вокруг, – теперь говори – как на духу, что за процесс.

К. сделал несколько незначащих замечаний, немного посмеялся и только уже на лестнице объяснил дяде, что не хотел откровенничать на людях.

– Правильно, – сказал дядя, – но теперь говори.

Он слушал, наклонив голову и куря сигару короткими, торопливыми затяжками.

– Прежде всего, дядя, – говорил К., – речь вовсе не идет о каком-то процессе в обычном суде.

– Это плохо, – сказал дядя.

– Как? – удивился К. и посмотрел на дядю.

– Я считаю, что это плохо, – повторил дядя.

Они стояли на ступеньках крыльца перед входом в банк; поскольку швейцар, кажется, подслушивал, К. увлек дядю вниз, и оживленное движение улицы подхватило их. Дядя, державший К. под руку, уже не так настойчиво спрашивал о процессе, некоторое время они даже шли молча.

– Но как это случилось? – спросил наконец дядя, остановившись так внезапно, что шедшие за ним люди в испуге отпрянули. – Такие вещи происходят не вдруг, они готовятся задолго, должны были быть какие-то признаки, почему ты мне не писал? Ведь ты знаешь, что я для тебя все сделаю, я в какой-то степени все еще твой опекун и до сегодняшнего дня гордился этим. Естественно, я и теперь буду тебе помогать, но только теперь, когда процесс начат, это очень трудно. Во всяком случае, было бы лучше, если бы ты теперь взял маленький отпуск и уехал к нам в деревню. Да ты и поотощал тут, как я вижу. В деревне подкормишься, это укрепляет, у тебя ведь наверняка еще будут трудные времена. А кроме того, ты там в какой-то степени скроешься от суда. Здесь у них все возможные органы и силы, которые они при необходимости автоматически применят, а в деревне другое дело, им сначала пришлось бы направлять туда свои органы или пытаться воздействовать на тебя письменно, по телеграфу, по телефону. А это, естественно, ослабляет действие, и хоть не освободит тебя, но даст передышку.

– Они же могут запретить мне выезд, – сказал К., отчасти вовлеченный речью дяди в ход его рассуждений.

– Не думаю, что они на это пойдут, – задумчиво сказал дядя, – не так уж много власти они теряют с твоим отъездом.

– Я думал, – сказал К., беря дядю под руку, чтобы не дать ему остановиться посреди улицы, – что ты всему этому придашь еще меньше значения, чем я, а ты принимаешь это так серьезно.

– Йозеф! – крикнул дядя и попытался отцепиться от него, чтобы можно было остановиться, но К. его не выпустил, – ты изменился, у тебя же всегда было такое правильное понимание всего, и именно теперь оно тебе изменило? Ты что, хочешь проиграть твой процесс? Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что ты будешь просто вычеркнут. И все твои родные канут вместе с тобой – во всяком случае, будут прибиты до земли. Да соберись же, Йозеф! Твое безразличие сводит меня с ума. На тебя посмотришь, так почти поверишь тем, кто говорит: «Попасть под такой процесс все равно что уже проиграть его».

– Милый дядя, – сказал К., – эти волнения совершенно излишни; как они излишни с твоей стороны, так были бы излишни и с моей. Волнуясь, процессов не выигрывают, доверься немножко и моему практическому опыту, так же как я всегда очень уважал – и теперь уважаю – твой, даже когда он меня ошеломляет. Раз ты говоришь, что и вся семья из-за этого процесса тоже попала бы в беду, – чего я, со своей стороны, никак не могу понять, но это не важно, – то я готов во всем тебя слушаться. Но только мне представляется, что это отсиживание в деревне не принесет пользы даже в твоем смысле, потому что это означало бы бегство и признание вины. Кроме того, хотя здесь меня и больше преследуют, но зато и я сам могу больше продвинуть дело.

– Правильно, – сказал дядя таким тоном, словно теперь, наконец, их взгляды сблизились, – я предложил это, только когда увидел, что твое безразличие, если ты здесь останешься, может повредить всему делу, и посчитал за лучшее, чтобы я вел его тут за тебя. Но если ты сам хочешь продвигать его со всей силой, то это, естественно, намного лучше.

– Значит, на этот счет мы договорились, – сказал К. – Теперь, есть ли у тебя какое-нибудь предложение насчет того, что мне в первую очередь следует делать?

– Я, естественно, должен еще обдумать это дело, – сказал дядя, – ты должен учесть, что я вот уже двадцать лет почти безвылазно живу в деревне, от этого нюх на эти ваши запахи ослабевает. Да и разные важные связи со всякими личностями, которые в этом, может, получше разбираются, ослабли сами собой. Я там, в деревне, немного одичал, ты же знаешь. Собственно, это и становится-то заметно как раз только в таких случаях. Опять же, это твое дело было для меня отчасти неожиданным, даже при том, что я, как ни странно, уже после письма Эрны что-то такое предполагал, а сегодня как на тебя взглянул, так уже знал почти точно. Но это все не важно, а самое главное теперь – не терять времени.