Текст книги "Собрание сочинений.Том 3."

Автор книги: Франц Кафка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

– Желаете, чтобы я ушел? – спросил Блок.

– Ну, раз уж ты здесь, – сказал адвокат, – оставайся!

Можно было подумать, что адвокат не желание Блока исполнил, а пригрозил ему какой-то карой, потому что теперь Блока уже просто начала бить дрожь.

– Я был вчера, – сказал адвокат, – у третьего судьи, моего приятеля, и постепенно перевел разговор на тебя. Хочешь знать, что он сказал?

– О, пожалуйста, – сказал Блок.

Поскольку адвокат сразу не ответил, Блок еще раз повторил свою просьбу и наклонился, словно собираясь встать на колени. Но тут на него накинулся К.

– Что ты делаешь? – закричал он.

Так как Лени попыталась помешать ему крикнуть, он схватил и вторую ее руку. Он стискивал ей руки, но это не было выражением любви, и она время от времени вздыхала и пыталась вывернуться. Блок, однако, был наказан за этот выкрик К., потому что адвокат спросил его:

– Так кто твой адвокат?

– Вы, – сказал Блок.

– А кроме меня? – спросил адвокат.

– Никого кроме вас, – сказал Блок.

– Тогда и не слушай больше никого, – сказал адвокат.

Блок был целиком с ним согласен, он смерил К. злым взглядом и, глядя на К., возбужденно покачал головой. Переведенные в слова, эти жесты стали бы грубыми ругательствами. И с этим человеком К. собирался дружески обсуждать свое собственное дело!

– Я больше не буду тебе мешать, – сказал К., откидываясь на спинку стула. – Становись на колени или ползай на четвереньках, делай, что хочешь. Мне это безразлично.

Но у Блока все-таки было чувство собственного достоинства, по крайней мере по отношению к К., потому что он подступил к К., размахивая кулаками, и крикнул так громко, как ему только позволяла близость адвоката:

– Вы не можете так разговаривать со мной, так не полагается. Почему вы меня оскорбляете? И к тому же еще здесь, перед господином адвокатом, где нас обоих, и вас, и меня, терпят только из милости. Вы не лучше меня, потому что вы тоже обвиняемый и у вас тоже процесс. А если вы, несмотря на это, все еще «господин», тогда и я такой же господин, если еще не больший. И я хочу, чтобы ко мне так и обращались, и именно вы. А если вы считаете себя привилегированным, потому что можете сидеть тут и спокойно слушать, в то время как я, как вы выражаетесь, ползаю на четвереньках, так я вам напомню старую юридическую поговорку: для подозреваемого движение лучше покоя, потому что тот, кто не двигается, всегда может, сам того не зная, оказаться на чаше весов и быть взвешенным вместе со своими грехами.

К. ничего не отвечал и лишь пристально вглядывался в этого замороченного человека. Сколько перемен произошло с ним за один только последний час! Неужели это процесс так бросает его из стороны в сторону, не позволяя ему разглядеть, где друг, а где враг? Неужели он не видит, что адвокат унижает его намеренно, причем в этот раз – с единственной целью: похвалиться перед К. своей властью и тем самым, может быть, подчинить ей и К.? Но если Блок был не способен это понять или если он так сильно боялся адвоката, что это понимание не могло ему помочь, то как же у него хватало хитрости – или дерзости – в то же время обманывать адвоката и скрывать от него, что он нанял, кроме него, еще и других адвокатов? И как он осмеливался наскакивать на К., когда тот ведь мог тут же, не сходя с места, выдать его тайну? Но он осмелился и на большее, он подошел к кровати адвоката и начал теперь уже там жаловаться на К.:

– Господин адвокат, – говорил он, – вы слышали, как этот человек со мной разговаривает? Часы его процесса еще можно по пальцам пересчитать, а он уже берется поучать меня, человека, который пять лет находится в процессе. Еще и ругается на меня. Сам ничего не знает, а меня ругает, в то время как я, насколько хватило моих слабых сил, изучил в подробностях, чего требуют приличия, долг и судебные обычаи.

– Не слушай никого, – сказал адвокат, – и делай то, что считаешь правильным.

– Конечно, – сказал Блок, словно ободряя самого себя, и затем, бросив короткий взгляд в сторону, опустился на колени у самой кровати. – Я уже на коленях, мой адвокат, – сказал он.

Но адвокат молчал. Блок осторожно погладил одной рукой перину. [17]17
  Вычеркнуто автором:
  Трудно было удержаться, чтобы не рассмеяться сейчас над Блоком. Лени, пользуясь тем, что К. отвлекся, оперлась локтями – К. по-прежнему не выпускал ее руки – на спинку его стула и начала слегка раскачивать его; К. поначалу не обратил на это внимания, он наблюдал за тем, как осторожно Блок приподнимал край перины – очевидно, для того, чтобы отыскать руки адвоката, которые он собирался целовать.


[Закрыть]В воцарившейся тишине Лени, высвобождаясь из рук К., сказала:

– Ты делаешь мне больно. Пусти меня. Я пойду к Блоку.

Она подошла к нему и села на край кровати. Блок был чрезвычайно обрадован ее приходом и сразу же возбужденно, но молча, знаками, попросил ее вступиться за него перед адвокатом. Ему явно очень нужны были сведения адвоката, но, возможно, лишь для того, чтобы использовать их через других своих адвокатов. Лени, по-видимому, точно знала, как подступиться к адвокату, она указала на его руку и вытянула губы, изображая поцелуй. Блок немедленно поцеловал эту руку и затем, по указанию Лени, поцеловал еще раз. Но адвокат по-прежнему молчал. Тогда Лени, вытянувшись всем телом (при этом стало заметно, какая красивая у нее фигура), наклонилась над адвокатом и, низко нагнувшись к самому его лицу, провела рукой по его длинным седым волосам. И это заставило его наконец ответить:

– Я не знаю, надо ли ему это говорить, – сказал адвокат; было видно, как он слегка встряхивает головой, – возможно, для того, чтобы сильнее ощутить прикосновение Лениной руки.

Блок прислушивался, опустив голову, словно подслушивал, зная, что преступает запрет.

– Почему же ты не знаешь? – спросила Лени.

У К. было такое чувство, словно он слушает заученный диалог, который уже не раз повторялся в прошлом, и еще не раз повторится в будущем, и только для Блока никогда не потеряет своей новизны.

– Как он сегодня вел себя? – спросил вместо ответа адвокат.

Перед тем как высказать свое мнение на этот счет, Лени опустила взгляд вниз на Блока и некоторое время смотрела, как тот поднимает и простирает к ней руки, умоляюще потирая ладони. Наконец она важно кивнула, повернулась к адвокату и сказала:

– Он был тихим и прилежным.

Пожилой коммерсант, мужчина с длинной бородой вымаливал у молоденькой девушки благосклонный отзыв. Даже если у него и были при этом какие-то задние мысли, ничто не могло оправдать его в глазах другого человека. К. не понимал, как мог адвокат надеяться завоевать его доверие этим представлением; если бы К. не уволил его еще раньше, адвокат добился бы этого такой сценой. Она была почти оскорбительной для зрителя. Значит, методы адвоката оказывают такое воздействие – К., к счастью, подвергался ему недостаточно долго, – что клиент в конце концов забывает все на свете и только надеется, следуя этим ошибочным курсом, дотянуть до конца процесса. Это был уже не клиент, это была собака адвоката. И если бы адвокат ему приказал заползти под кровать, как в собачью конуру, и лаять оттуда, он бы с радостью это сделал. К. слушал все, что здесь говорилось, с высокомерным чувством экзаменатора, словно имел задание все точно запомнить и представить в некую высшую инстанцию донесение и отчет об услышанном.

– Что он делал весь этот день? – спросил адвокат.

– Я заперла его, – сказала Лени, – чтобы он не мешал мне работать, в комнате для прислуги, где он обычно и находится. Через окошко я время от времени смотрела, чем он там занимается. Он все время стоял на коленях на кровати и, разложив на подоконнике бумаги, которые ты ему дал, читал их. Это произвело на меня хорошее впечатление, потому что окно там выходит в вентиляционную шахту и почти не дает света. А Блок, несмотря на это, читал, вот я и увидела, как он послушен.

– Рад это слышать, – сказал адвокат. – Но он читал с пониманием?

Блок во время этого разговора беспрерывно шевелил губами, очевидно, проговаривая про себя ответы, которые надеялся услышать от Лени.

– На это я, естественно, не могу ответить с уверенностью, – сказала Лени. – Во всяком случае, я видела, что читает он основательно. Он весь день читал одну и ту же страницу и, читая, водил пальцем по строчкам. И всякий раз, когда я к нему заглядывала, он так вздыхал, словно читать это было ему очень тяжело. По-видимому, бумаги, которые ты ему дал, трудно понять.

– Да, – сказал адвокат, – это уж точно. Да я и не думаю, чтобы он в них что-нибудь понял. Они должны были только дать ему представление о том, как тяжела борьба, которую я веду, защищая его. И ради кого я веду эту тяжелую борьбу? Ради – смешно сказать, – ради Блока. Так он должен научиться понимать, что́ это значит. Он занимался без перерывов?

– Почти без перерывов, – ответила Лени, – только один раз попросил у меня воды попить, и я ему подала через окошко стакан. А потом в восемь часов выпустила и дала ему немного поесть.

Блок искоса взглянул на К. так, словно о нем сейчас рассказывали что-то похвальное, что должно было произвести впечатление и на К. У него, кажется, появились теперь неплохие надежды, движения его стали свободнее, он ерзал на коленях из стороны в сторону. Тем заметнее было, как он окаменел при следующих словах адвоката:

– Ты его хвалишь, – сказал адвокат. – Но именно поэтому мне и трудно говорить. Потому что судья высказался в неблагоприятном смысле и о самом Блоке, и о его процессе.

– В неблагоприятном? – переспросила Лени. – Как это может быть?

Блок смотрел на нее таким напряженным взглядом, словно верил в то, что смысл этих уже давно сказанных судейских слов она еще может сейчас изменить в его пользу.

– В неблагоприятном, – повторил адвокат. – Ему было неприятно даже то, что я вообще заговорил о Блоке. «Не говорите мне о Блоке», сказал он. «Он мой клиент», сказал я. «Вы позволяете ему использовать вас», сказал он. «Я не считаю его дело проигранным», сказал я. «Вы позволяете ему использовать вас», повторил он. «Я так не думаю», сказал я, – «Блок старателен в процессе и все время занимается своим делом. Он, можно сказать, живет со мной в моем доме, чтобы не прерывать процессуальной связи. Такое рвение не всегда встретишь. Конечно, лично он неприятен, у него отвратительные манеры и он нечистоплотен, но в отношении процесса – безупречен». Я сказал «безупречен», это было намеренное преувеличение. На это он ответил: «Блок просто хитрый. Он набрался опыта и знает, как затянуть процесс. Но его невежество все еще намного больше его хитрости. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что его процесс вообще еще не начат, если бы ему сказали, что еще даже звонка к началу его процесса не было». Спокойно, Блок, – сказал адвокат, поскольку Блок в этот момент начал подниматься на дрожащие ноги, явно собираясь просить разъяснений.

И тут адвокат впервые обратил свой монолог непосредственно к нему, устремив усталый взгляд то ли в пространство, то ли вниз на Блока, который под этим взглядом снова медленно опустился на колени.

– Это высказывание судьи, – сказал адвокат, – не имеет для тебя вообще никакого значения. И нечего вздрагивать от каждого слова. Если это еще раз повторится, я вообще ничего больше не буду тебе передавать. Стоит только рот раскрыть, и ты уже смотришь так, как будто сейчас тебе будет объявлен окончательный приговор. Хоть бы здесь, перед моим клиентом постыдился! К тому же ты разрушаешь те надежды, которые он на меня возлагает. Что тебе вообще надо? Ты все еще жив и все еще находишься под моей защитой. Бессмысленный страх! Ты где-то вычитал, что в некоторых случаях окончательный приговор может быть оглашен неожиданно, любым человеком, в любой момент. Это – разумеется, со многими оговорками – справедливо, но точно так же справедливо и то, что твой страх мне отвратителен и что я в нем усматриваю отсутствие необходимого доверия. Что я, собственно, такого сказал? Я передал высказывание одного судьи. А тебе известно, что различных воззрений на судопроизводство нагромождено столько, что концов не найдешь. К примеру, этот судья принимает за начало производства другой момент, не тот, что я. Несовпадение мнений, только и всего. Есть старинный обычай, по которому на какой-то определенной стадии процесса дается звонок. Согласно воззрениям этого судьи, с этого момента и начинается процесс. Я не могу тебе сейчас рассказывать все, что противоречит этому воззрению, да ты бы этого и не понял, с тебя достаточно того, что многое этому противоречит.

Блок, опустив руки вниз, к меховому коврику, смущенно елозил пальцами в волосках; страх, вызванный высказыванием судьи, заставил его на время забыть о зависимости от адвоката, он был теперь занят только самим собой, мысленно употребляя во всех формах слова этого судьи.

– Блок, – сказала Лени предупреждающим тоном и слегка приподняла его за ворот сюртука, – сейчас же прекрати пачкать руки и слушай, что говорит адвокат.

(Глава осталась неоконченной.)

Глава девятая
В СОБОРЕ

К. дали поручение показать городские достопримечательности одному очень важному для банка итальянскому контрагенту, который впервые посетил их город. В другое время он, конечно, счел бы такое поручение почетным, но сейчас, когда он только ценой огромного напряжения сил мог еще отстоять свой авторитет в банке, он принял его с неудовольствием. Каждый час, который он отрывал от своей работы, вызывал у него озабоченность; хотя его работоспособность была уже далеко не та, что раньше, и многие часы он проводил, создавая лишь бледную видимость настоящей работы, но тем сильнее было его беспокойство, когда он отлучался со службы. Ему тогда казалось, что он видит, как заместитель директора, который ведь постоянно сидел в засаде, время от времени заходит в его кабинет, садится за его письменный стол, роется в его бумагах, принимает и отбивает у него клиентов, с которыми К. за долгие годы уже почти сдружился, и даже, может быть, отыскивает ошибки, угрозу которых К. теперь во время работы постоянно чувствовал со всех сторон и которых уже не мог избежать. Поэтому когда его направляли в какую-нибудь местную или, тем более, сравнительно дальнюю, пусть даже очень почетную, командировку – такие задания в последнее время как-то совершенно случайно участились, – у него всякий раз закрадывалось подозрение, что его на некоторое время удаляют из кабинета с целью перепроверить его работу или, по крайней мере, считают, что не так уж он в этом кабинете необходим. От большинства этих поручений он мог бы без труда уклониться, но не решался на это, потому что если его опасения были хоть в самой малой степени обоснованны, такое уклонение от поручений означало бы признание его страха. По этой причине он принимал подобные поручения внешне невозмутимо и даже скрыл серьезную простуду, когда его отправляли в напряженную двухдневную поездку, – только для того, чтобы не подвергаться риску переноса командировки из-за как раз наступившей ненастной осенней погоды. И когда он с жуткой головной болью возвратился из этой поездки, он узнал, что на следующий день ему предстоит вести по городу итальянского контрагента. Искушение отказаться хотя бы только в этот единственный раз было очень велико; ведь то, что ему тут приготовили, не было непосредственно связано с его работой, и хотя исполнение этой общественной обязанности в отношении контрагента само по себе было, несомненно, достаточно важным делом, но только не для К., который прекрасно знал, что удержаться сможет, лишь добившись успехов в работе, и что если это ему не удастся, то пусть он даже очарует итальянца, чего никто от него не ждет, это не поможет; он не хотел даже на один день оказаться выдворенным из своей рабочей зоны, потому что слишком велик был страх, что его уже не пустят обратно, – страх, преувеличенность которого он очень отчетливо сознавал, но освободиться от которого все-таки не мог. Впрочем, в данном случае изобрести какую-то уважительную причину было почти невозможно. Познания К. в итальянском были хоть и не слишком велики, но все же достаточны, решающим, однако, было то, что К. от прежних времен сохранил кое-какие познания в истории искусств; это стало известно в банке (и обросло крайними преувеличениями) благодаря тому, что К. в течение некоторого времени – тоже, впрочем, из чисто деловых соображений – являлся членом городского общества охраны памятников искусства. А поскольку этот итальянец, по слухам, был любителем искусств, то выбор К. в качестве сопровождающего лица был уже делом само собой разумеющимся.

В это очень промозглое, ненастное утро К., крайне раздраженный перспективой предстоящего дня, пришел на работу уже в семь часов утра, чтобы успеть сделать хоть что-нибудь, прежде чем приход контрагента вырвет все из его рук. К. был очень утомлен, так как полночи провел, штудируя итальянскую грамматику, чтобы немного подготовиться; окно, на котором он в последнее время сидел куда чаще, чем следовало, привлекало его больше, чем письменный стол, но он не поддался искушению и уселся за работу. К сожалению, сразу же вошел экспедитор и сообщил, что господин директор послал его выяснить, не пришел ли господин прокурист, а если пришел, то не будет ли он так любезен пройти в приемную: господин из Италии уже там.

– Иду, – сказал К., запихнул в карман словарик, сунул под мышку альбом городских достопримечательностей, приготовленный в подарок приезжему, и через кабинет заместителя директора направился в директорскую приемную.

Это было очень удачно, что он так рано пришел на работу и может теперь явиться по первому требованию, чего, по-видимому, никто на самом деле от него не ждал. Кабинет заместителя директора, естественно, был пуст, словно была еще глубокая ночь; скорей всего, экспедитор должен был вызвать в приемную и его тоже, но эта попытка не увенчалась успехом. Когда К. вошел в приемную, из глубоких кресел поднялись два господина. Директор дружески улыбнулся, он явно был очень обрадован появлением К. и немедленно представил его. Итальянец крепко пожал К. руку и, улыбаясь, назвал кого-то ранней пташкой. К. не совсем понял, кого он имеет в виду, к тому же это было своеобразное выражение, смысл которого К. угадал лишь с некоторым опозданием. Он ответил несколькими обтекаемыми фразами, на которые итальянец тоже ответил улыбкой и при этом несколько раз нервно пригладил пальцами свои густые сизые усы. Эти усы явно были надушены, К. даже почти сделал попытку приблизиться и понюхать. Все уселись, началась маленькая вводная беседа, и К., испытывая страшную неловкость, обнаружил, что в речи итальянца понимает только отдельные слова. Когда тот говорил совершенно спокойно, К. понимал почти все, но это были лишь редкие исключения, а по большей части речь итальянца лилась потоком, и он, словно наслаждаясь этим, еще потряхивал головой. Но кроме того, к этим излияниям у него постоянно примешивался какой-то диалект, в котором для К. не было уже ничего итальянского, тогда как директор не только понимал этот язык, но и говорил на нем, что, впрочем, К. мог предвидеть, поскольку итальянец был родом из Южной Италии, а директор там провел несколько лет. Как бы то ни было, К. понял, что для него возможность договориться с итальянцем более чем сомнительна, поскольку и его французский тоже было нелегко понять, к тому же его усы скрывали движения губ, которые могли бы помочь достижению взаимопонимания. К. уже предвидел многочисленные затруднения, но пока что оставил попытки понять итальянца – в присутствии директора, который так легко все понимал, это были ненужные усилия – и ограничился угрюмым созерцанием того, как глубоко и в то же время вольготно итальянец уселся в кресле, как он время от времени обдергивает свой короткий, вызывающе скроенный сюртучок и как он вдруг, вскинув легко изгибающиеся в суставах руки, пытается что-то изобразить, чего К. не мог понять, [18]18
  Вычеркнуто автором:
  …и что, по крайней мере на первый взгляд – и не зная, о чем он говорил, – можно было принять за падение воды в каком-нибудь фонтане.


[Закрыть]хотя, весь подавшись вперед, не сводил глаз с его рук. В конце концов у К., не имевшего иных занятий, кроме механического слежения взглядом за обменом репликами, вновь дало о себе знать прежнее утомление, и он, к собственному своему испугу, но, к счастью, еще вовремя, поймал себя на том, что, в рассеянности, собирался сейчас встать, повернуться и уйти отсюда. Наконец итальянец взглянул на часы и вскочил. Попрощавшись с директором, он устремился к К., причем подлетел так близко, что К. вынужден был отодвинуться вместе с креслом, иначе просто не смог бы встать. Директор, очевидно, понявший по глазам К., какие затруднения К. испытывает в общении с итальянцем, включился в разговор, причем настолько умно и тактично, что выглядело это так, как будто он просто прибавляет от себя маленькие рекомендации, тогда как в действительности он в самой краткой форме пересказывал К. все то, что этот неутомимо его перебивавший итальянец теперь говорил. К. узнал, таким образом, что итальянец должен сейчас заняться еще некоторыми делами, что и вообще в его распоряжении будет совсем немного времени и он ни в коем случае не намерен в спешке обегать все достопримечательности, что, напротив, он предполагает – разумеется, только при условии, что К. будет на это согласен, решение остается целиком за К. – осмотреть только собор, но зато основательно. Он будет необычайно рад возможности произвести этот осмотр в сопровождении столь просвещенного и любезного человека (подразумевался К., который все это время был занят только тем, что пропускал речи итальянца мимо ушей, а теперь старался схватить на лету слова директора), и он просит его, – если это время ему удобно, – через два часа, то есть примерно в десять часов появиться в соборе. Сам он надеется, что он уже определенно сможет прийти туда к этому времени. К. ответил что-то подобающее, итальянец пожал руку сначала директору, затем К., затем еще раз директору и в сопровождении их обоих, уже лишь вполоборота к ним, но все еще не переставая говорить, направился к двери. К. потом еще немного пробыл у директора, который в этот день имел особенно болезненный вид. Он полагал, что должен как-то извиниться перед К., и сказал (они стояли так близко, что можно было говорить шепотом), что сначала собирался пойти с итальянцем сам, но потом решил – он не указал более определенной причины, – что лучше послать К. Если К. не сможет сразу с первых слов понять итальянца, он не должен смущаться, понимание придет очень скоро, а если он даже многого и не поймет, то и это не так страшно, потому что для итальянца не слишком важно, понимают его или нет. Впрочем, итальянский К. поразительно хорош, и нет сомнений, что они прекрасно найдут с итальянцем общий язык. С этим К. и ушел. Оставшееся у него время он провел, выписывая из словаря редкие слова, которые должны были ему понадобиться для проведения экскурсии по собору. Это была чрезвычайно изнурительная работа; секретари приносили почту, чиновники приходили со всякими вопросами и, увидев, что К. занят, останавливались в дверях, но не уходили, и К. вынужден был их выслушивать, заместитель директора, не упуская случая помешать К., то и дело заходил, брал у него из рук словарь и явно без толку листал его, и даже клиенты, когда раскрывалась дверь, начинали маячить в полутьме приемной и неопределенно кланяться: они пытались обратить на себя внимание, но не были уверены, видят ли их, – все это вращалось вокруг К., словно вокруг центра притяжения, в то время как сам он подбирал нужные слова, потом отыскивал их в словаре, потом выписывал их, потом тренировался в их произнесении и, наконец, старался заучить их наизусть. Но его прежде хорошая память, кажется, совершенно изменила ему, иногда его охватывала такая злость на итальянца, который был причиной этих его трудностей, что он закапывал словарь под горой бумаг с твердым намерением больше не готовиться, но потом понимал, что он все-таки не может молча переходить с итальянцем в соборе от одного произведения искусства к другому, и с еще большей злостью снова откапывал словарь.

Ровно в полдесятого, именно тогда, когда он собирался уходить, раздался телефонный звонок: Лени желала ему доброго утра и осведомлялась о его самочувствии; К. торопливо поблагодарил и сказал, что сейчас совершенно не может пускаться в разговоры, потому что ему надо в собор.

– В собор? – удивилась Лени.

– Да, да, в собор.

– А почему в собор? – спросила Лени.

К. попытался вкратце ей объяснить, но едва он начал, как Лени неожиданно сказала:

– Они тебя загоняют.

К. не выносил сочувствия, которого он не просил и не ожидал, и коротко попрощался, но, вешая на место трубку, все-таки сказал – то ли себе, то ли далекой девушке, которая его уже не слышала:

– Да, они меня загоняют.

Но теперь уже было поздно, и была уже почти реальной опасность, что он не успеет к назначенному времени. Он поехал на машине, еще успев в последний момент вспомнить об альбоме, передать который у него пока не было возможности и который он поэтому взял теперь с собой; всю дорогу он держал его на коленях и нервно барабанил по нему пальцами. Дождь поутих, но было сыро, холодно и пасмурно, в соборе не много удастся разглядеть, а вот простуда К. очень может разыграться, если придется долго стоять там на холодных плитах. Соборная площадь была совершенно пустынна; К. вспомнилось, что еще маленьким ребенком он обратил внимание на то, что в этом тесном городке на окнах всегда задернуты почти все занавески. Впрочем, в такую погоду, как сегодня, это еще можно было понять. И в соборе, кажется, тоже было пусто; никому, естественно, не приходило в голову являться сюда в такое время. К. пробежал оба боковых придела и обнаружил только одну закутанную в теплый платок старуху, которая стояла на коленях перед образом девы Марии и смотрела на нее. Вдалеке он успел еще заметить хромоногого служку, исчезнувшего за какой-то дверью в стене. К. не опоздал, как раз когда он входил, пробило десять, но итальянца здесь еще не было. Возвратившись к главному входу, К. некоторое время постоял там в нерешительности и затем совершил под дождем обход собора, чтобы проверить, не поджидает ли его итальянец, может быть, у какого-нибудь бокового входа. Нигде его не было. Может быть, директор неправильно понял назначенное время? Как, вообще, можно было правильно понять этого человека? Но как бы там ни было, К. в любом случае должен был, по крайней мере с полчаса, его подождать. Поскольку он был утомлен и ему хотелось сесть, он снова вошел в собор, заметил на ступенях маленькую подстилку, что-то вроде коврика, подтянул ее носком ботинка к ближайшей скамье, запахнулся поплотнее в пальто, поднял воротник и уселся. От нечего делать он раскрыл альбом и немного полистал его, но вскоре вынужден был оставить это занятие, потому что в соборе было так темно, что, когда он поднял глаза, он даже в ближайшем приделе почти ничего не смог разглядеть.

Вдали на главном алтаре мерцало большое трисвечие, К. не смог бы с уверенностью сказать, видел ли он его уже раньше. Возможно, свечи зажгли только сейчас. Церковные служки обучены ходить крадучись, их не замечаешь. Случайно оглянувшись, К. увидел невдалеке за своей спиной большую толстую свечу, укрепленную на колонне, она тоже горела. Это было очень красиво, но совершенно недостаточно для освещения икон, большая часть которых висела в темноте боковых алтарей, более того, темнота от этого даже усиливалась. То, что итальянец не пришел, было с его стороны столь же неучтиво, сколь и разумно; никакого осмотра сейчас бы не получилось, пришлось бы выбрать несколько картин, поползать по ним глазами вслед за лучом карманного фонарика К. и этим удовлетвориться. Чтобы посмотреть, что из этого могло бы выйти, К. подошел к ближайшей боковой часовне, поднялся на несколько ступенек к низкой мраморной оградке и, перегнувшись через нее, осветил фонариком икону. Колеблющийся свет горевшей перед ней неугасимой лампады мешал. Первое, что К. не столько увидел, сколько угадал, был огромный закованный в броню рыцарь, изображенный на самом краю картины. Он стоял, опираясь на меч, воткнутый в голую землю, из которой лишь кое-где торчали редкие стебельки травы. Казалось, он внимательно наблюдает за тем, что происходит перед ним. Было не понятно, почему он так остановился и не подходит ближе. Может быть, его назначение – стоять на страже? К., давно уже не видевший картин, долго разглядывал этого рыцаря, несмотря на то что вынужден был все время смаргивать, поскольку не переносил зеленоватого карманного света. Когда он затем побегал по остальной части иконы узким лучом, он обнаружил на ней традиционно изображенное «Положение во гроб»; картина, впрочем, была новая. Он спрятал фонарик и вернулся на свое место.

Ждать итальянца, по всей вероятности, уже не имело смысла, но снаружи наверняка лил дождь, и, поскольку внутри оказалось не так холодно, как ожидал К., он решил пока что остаться здесь. Неподалеку от него была высокая кафедра, на маленьком круглом навесе над ней два полулежачих пустотелых золотых креста пересекались верхними концами своих обводов. На наружной стороне барьера и на переходе к несущей колонне были изображены отчасти смешные, отчасти трогательные ангелочки, цеплявшиеся за зеленый растительный орнамент. К. подошел к кафедре и осмотрел ее со всех сторон; резьба была выполнена чрезвычайно тщательно, густая тьма между листьями орнамента и за ними, казалось, была поймана и удержана в камне. К. вложил руку в одну из таких впадин и осторожно ощупал ее; о существовании этой кафедры он до сих пор вообще не знал. В этот момент он случайно заметил за ближайшим рядом скамей церковного сторожа, который стоял там в обвисшем, измятом черном сюртуке, держал в левой руке табакерку и смотрел на него. Что ему нужно? – подумал К. Я ему подозрителен? Ждет подачки? Но сторож, увидев, что теперь К. его заметил, показал правой рукой, в двух пальцах которой все еще была зажата понюшка табаку, в каком-то неопределенном направлении. Поведение его было почти непонятно, К. подождал еще немного, но сторож, не переставая, указывал куда-то рукой, вдобавок еще и кивая.

– Да что ему надо? – тихо произнес К., кричать здесь он не решался; однако затем он вытащил портмоне и начал протискиваться между скамьями, чтобы подойти к мужчине.

Но тот сразу же сделал рукой отталкивающее движение, пожал плечами и захромал прочь. Похожей на это торопливое прихрамывание побежкой К. в детстве пытался подражать скачке на лошади. В детство впал, подумал К., рассудка хватает только на то, чтобы сторожить церковь. Ну вот, теперь остановился, потому что я встал, и ждет не дождется, когда я пойду дальше? Усмехаясь, К. проследовал за стариком через весь боковой придел почти до алтаря, старик, не переставая, куда-то показывал, но К. намеренно не оборачивался: эти жесты старика имели одну-единственную цель – сбить К. со следа. Однако в конце концов К. и в самом деле отстал от старика, он не хотел слишком пугать и, чего доброго, совсем спугнуть это привидение – вдруг все-таки появится итальянец.