Текст книги "Убийство к ужину"

Автор книги: Фолькер Клюпфель

Соавторы: Михаэль Кобр
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Конечно, господин комиссар.

Он уже направился к своему кабинету, как вдруг она протянула ему вазочку с мятными леденцами.

– Возьмите, очень помогает от запаха лука…

Ее улыбка выглядела столь невинно и обаятельно, что Клуфтингеру ничего другого не оставалось, как взять парочку леденцов.

Несколькими минутами позже в дверь постучали, и фрейлейн Хенске препроводила к нему обеих дам. На этот раз Клуфтингер предпочел вести разговор в гостевом уголке и предложил дочерям Вахтера занять места в мягких кожаных креслах.

Тереза Ферро предстала перед ним впервые. Конечно, в ее лице угадывались черты сходства со старшей сестрой, однако впечатление она производила совсем иное. Было в ней что-то изящное и хрупкое. Длинные каштановые волосы высоко подняты и заколоты, карие глаза выразительно подчеркнуты сдержанными тенями. Стройное тело казалось почти костлявым, облаченное во все черное: шаровары из тонкого льна и полупрозрачную шелковую блузу дополняла черная переливчатая шаль на плечах. Ее траур по отцу оказался строже, чем у сестры. Единственным цветовым пятном во всем туалете были большие медные серьги, подернутые зеленоватой патиной, в форме птиц с этрусскими мотивами. Клуфтингер распознавал искусство этрусков после того, как жена уговорила его на недельную автобусную экскурсию в Тоскану, во время которой экскурсоводша не переставала чирикать о «фантасмагоричности художественной культуры этих загадочных племен». На груди Терезы красовалась брошь с теми же зелеными птичьими мотивами, к которой притягивали взгляд пламенеющие красные камушки, изображавшие глаза птиц. Зная, что она художница, Клуфтингер вполне обоснованно предположил: эти ювелирные изделия вышли из-под ее руки.

В отличие от сестры, которая и сегодня явилась в темном деловом костюме, весь облик Терезы выдавал натуру артистичную и неординарную. Роскошные волосы, вроде бы собранные в строгую прическу, на самом деле оказались с небрежной легкостью схвачены на затылке деревянной заколкой, вероятно, тоже созданной по собственным эскизам. Стиль ее одежды Клуфтингер определял – когда бывал раздражен – как стиль «бабы, сдвинутой на экологии». Каждой осенью эти создания слетались в его деревню, вероятно, для пополнения своих гардеробов и годового запаса ароматических палочек. Правда, Тереза Ферро не совсем подходила под это определение, тем не менее она всем внешним видом явно демонстрировала свой независимый образ жизни, отличный от типично бюргерского старшей сестры.

– Добро пожаловать в Альгой, госпожа Ферро. Примите мои искренние соболезнования, – приступил Клуфтингер. – К сожалению, мне придется задать вам ряд, возможно, тягостных для вас вопросов. Тереза, скажите, какие отношения у вас сложились с отцом?

– Папа, он был для меня… он был моей семьей.

Выслушивая ответ, Клуфтингер краем глаза следил за старшей сестрой, однако не заметил никакой реакции.

– Он стал для меня всем, после того как мать настояла на разводе и уехала в Южную Америку. Сначала мы узнавали о ней из писем, которые она присылала. Потом письма приходили все реже, и наконец мы совсем перестали их получать.

– То есть в настоящее время вы не знаете, где живет и чем занимается ваша мать? – подвел черту Клуфтингер.

– Нет. Знаю только то, что она встретила мужчину, который живет в Эквадоре, в какой-то коммуне, обособленной от внешнего мира. Из ее последних писем стало ясно, что и сама она сильно изменилась, – смущенно ответила Тереза.

– И заботы о вас взял на себя отец?

– Вообще-то к тому времени я была уже почти взрослой. Но папа всегда понимал меня. С ним я могла говорить обо всем. Правда, он редко появлялся дома. Зато баловал нас подарками. Он был самым замечательным отцом на свете!

Клуфтингер увидел, как в ее глазах заблестели слезы.

– После школы он оплачивал мою учебу в школе искусств во Флоренции. Он часто навещал меня в Италии, а когда мы стали встречаться с Джузеппе, не моргнув глазом дал сто пятьдесят тысяч марок на покупку старого крестьянского дома за городом. Знаете, мне ведь требовалось большое помещение для мастерской. Первое время мы с мужем с трудом зарабатывали себе на жизнь нашим искусством, а отец всегда нас поддерживал. А как он любил Карлу и малыша Энцо! Это мои дети, господин комиссар. Он буквально расцветал, когда видел их, своих маленьких ангелочков, как он их называл. У него светились глаза. Он был нежным и ласковым дедушкой и очень гордился внуками.

Во время их разговора Юлия Вагнер нервно ерзала в кресле – это не ускользнуло от внимания Клуфтингера, – но тут она уже не сдержалась.

– Ах, ласковый дедушка, да? Замечательный отец, да? Лучший на свете? Тереза, ты все такая же наивная дурочка! – взвилась она. – Да он просто покупал твою любовь своими деньгами, когда понял, что у нас с матерью это не прокатит! Ты всегда оставалась романтичной дурехой, и он прекрасно знал: тебе его не раскусить.

Слезы полились из глаз Терезы, и она в отчаянии выкрикнула:

– А вы всегда были несправедливы к папе, ты и мать! Он работал день и ночь, чтобы дать вам все, а вы этого не ценили! Мама постоянно пилила его и называла неудачником из-за того, что нам пришлось переехать в Альгой. А ведь его просто подставили там, в Кёльне! И здесь он старался нас всем обеспечить. А мать развелась с ним, поскольку считала, будто он уже не так хорош для нее!

– Не так хорош? А знаешь, как она настрадалась с ним? Весь их брак оказался сплошной ложью. Он обманывал ее направо и налево, а еще унижал перед нами! Ты со своим дерьмовым искусством совсем оторвалась от реальности! Разуй глаза, сестричка! Что ты понимаешь в жизни? Ты и тогда носилась только со своими капризами, глупая избалованная кукла на розовом облаке!

Клуфтингер понял: теперь самое время повернуть разговор в нужное ему русло. Пассаж о причинах переезда семьи в Альгой давал ему повод. Он сделал стойку на фразу Терезы о том, что их мать называла Вахтера неудачником. Надо ковать железо, пока горячо.

– Госпожа Ферро, что конкретно вы знаете о крахе карьеры вашего отца в прежней фирме?

– Ну, не знаю… – Скорбь по отцу снова пересилила гнев, поднявшийся на сестру. – Папа всегда говорил мне, что в той фирме его подставили и он больше не может и не хочет ни за какие деньги работать с теми, кто плетет интриги.

– Вот видишь? Он же врал тебе! А ты, его «принцессочка», развешивала уши! Господин комиссар, – развернулась Юлия к Клуфтингеру, – точно не скажу, что тогда произошло, но уверена: отец сам оказался главным виновником. Не такой он человек, чтобы дать кому-то сделать из себя жертву. Уж он-то никогда не поджал бы хвост, если бы только его сильно не прищемили. Деталей не знаю, мать никогда не говорила об этом, но у них с шефом точно возник серьезный конфликт.

Внезапно Юлия прикусила язычок. Комиссару даже показалось, будто она пожалела, что в пылу схватки сболтнула лишнего. Теперь она снова старалась взять себя в руки и войти в образ. Но Тереза не заметила этой перемены.

– Юлия, это несправедливо и бессердечно. Как ты можешь говорить такое о папе? Ты просто завидуешь и всегда завидовала, так как папа больше любит меня. А знаешь почему? Я одна понимала его. И любила. А для вас с матерью он являлся «идиотом и недоумком». Но который почему-то обязан вас обеспечивать! Может, я и «кукла на облаке», а ты как была, так и осталась холодной расчетливой стервой…

На этом месте Юлия Вагнер, которая уже справилась с собой, резко оборвала переходящее в истерику выступление сестры:

– Успокойся, Тереза! Ты устала с дороги и потрясена. Ты говоришь невозможные вещи, никто их не принимает всерьез. Пойдем. Комиссар нас поймет, не так ли, господин Клуфтингер? Вы видите, моя сестра не в себе.

Клуфтингер видел только одно: она вырывала у него карты из рук. Юлия Вагнер образумилась и взяла разговор под свой контроль. Последняя возможность сыграть на эмоциональном всплеске противника упущена. Как бы ему ни хотелось разузнать побольше о профессиональном провале Вахтера, все-таки придется уговорить чертенка на его левом плече немного подождать. И Клуфтингер волей-неволей уступил ангелочку на своем правом плече: он отпустил безутешных дам, не преминув, однако, заметить обеим, что разговор еще будет продолжен. Вскоре и сам он отправился домой, не дождавшись Майера, которому поручил выяснить, была ли у Вахтера домработница или экономка. В жаркой схватке сестер он как-то запамятовал спросить, кто вел хозяйство их отца.

На следующее утро в президиуме Клуфтингера ради разнообразия ждал приятный сюрприз. Интуиция его не подвела: у Вахтера действительно имелась экономка. Звали ее Эльфрида Зибер, была она в возрасте семидесяти одного года и жила в Кимратсхофене. Еще вчера вечером Майер разузнал ее адрес и с утра пораньше, исполненный гордости, жаждал удивить шефа своими успехами. Однако, придя на работу, он обнаружил, что фрау Зибер собственной персоной уже заявилась в полицию – о произошедшем она узнала из газет. Поэтому в кабинет шефа Майер заглянул с кислой миной, соответствующей обстоятельствам.

– Здрасте.

– Здравствуй. – Клуфтингер настороженно глянул на подчиненного. – Есть что-то новое?

– Экономка пришла.

– Вахтера?

– Именно, – вздохнул Майер.

– Ты ее вызвал? – В голосе шефа чувствовалась похвала.

– И да, и нет. – Майер не без внутренней борьбы принял решение капитулировать. – Дело было так…

– Ладно, не имеет значения. – Клуфтингер почувствовал неловкую заминку подчиненного. – Быстро ее ко мне!

Майер исчез с поникшей головой и вскоре возвратился с просто, но прилично одетой женщиной. Клуфтингеру бросилось в глаза, что поверх чистенького синего платья из плотной материи было наброшено пальто – это никак не вязалось с духотой, установившейся уже с утра. Чтобы человек в такую погоду… Вероятнее всего, черное пальто оказалось единственной вещью в ее гардеробе, которую она могла надеть в знак траура. Поправив гладко зачесанный узел на голове, Эльфрида Зибер протянула комиссару ладошку с такой отчаянной скорбью в глазах, что тот помимо воли выразил ей свои соболезнования. Она поблагодарила с достоинством, словно выражать соболезнования прислуге являлось делом обычным.

– Я дак прочитала только сегодня и сразу пошла на автобус, – тут же приступила к делу фрау Зибер, не дожидаясь вопросов полицейского.

Клуфтингер бросил выразительный взгляд коллеге, Майер на это только пожал плечами. Значит, бабка пришла сама по себе. Возможно, идея дать в СМИ информацию об убийстве днем позже оказалась не такой уж удачной, поскольку визит старой дамы мог состояться уже вчера. С другой стороны, таким образом они выиграли время на размышление, какие именно сведения можно предоставить прессе. Кто знает, вдруг какой-то свидетель в запале проговорится о том, чего не мог прочитать, и тем самым даст в руки дополнительные ниточки к расследованию. Шнур для штор стал кошмарным сном Клуфтингера. Если бы это выплыло наружу, у комиссара не осталось бы и минуты на службу. Нечто подобное он наблюдал у коллег из соседнего участка: как только… так сразу их стали осаждать и «желтая» пресса, и коммерческое телевидение, и бог знает кто еще. Такого нельзя было допустить. Именно поэтому информацию для прессы поместили в вечернем выпуске следующего дня кратким сообщением об убийстве неизвестного, где-то между угоном велосипеда и кражей со взломом.

Разумеется, газетчики этим не удовлетворились, хотя и телевидение, и радио обошлись кратким уведомлением. Главный редактор местной газеты самолично звонил Клуфтингеру, желая выведать подробности. Нет, нет, открестился комиссар, никаких новых данных пока нет, как нет и подозреваемых. На этот раз он оказался неумолим, хотя обычно благосклонно относился к прессе. Поэтому в печать просочились лишь скудные сведения, чему он и стал обязан появлением фрау Зибер, экономки Вахтера. Слава Богу, региональные массмедиа еще не вплотную заинтересовались происшествием в Альгое. Пусть так будет и дальше.

Клуфтингер отвлекся от невеселых мыслей и постарался снова сосредоточиться на пожилой даме, сидевшей напротив, но это далось нелегко, поскольку поток ее речи не иссякал.

Без всякого понуждения она рассказывала, как хорошо ей работалось у Вахтера, как высоко она ценила его доброе отношение, как нетрудно оказалось справляться с обязанностями, ведь господин Вахтер был такой порядочный и сам соблюдал порядок. Клуфтингер не решался встрять и едва смог подавить смешок, когда экономка предоставила ему свое алиби: утром в понедельник она была на мессе, а потом делала покупки для своей больной сестры, с которой живет и которая совсем глуха, но с ней вместе по магазинам ходила…

– Все понятно, – больше не выдержал комиссар. – Почему в тот день вы не пришли на работу? В дом Вахтера?

– Дак зачем? – искренне удивилась фрау Зибер. – Я же у него убираюсь в конце недели. Сегодня или в пятницу. Он сам так установил… – И вдруг прикрыла рот рукой. – Вы же не думаете, что это я…

– Нет, не думаю, – вздохнул комиссар.

Дальнейшие расспросы ни к чему не привели. Впрочем, Клуфтингер предложил экономке проехать на место преступления с целью установить, не пропало ли чего. Все оказалось на месте, и он в полном расстройстве чувств на своей машине отвез Эльфриду Зибер домой.

На следующий день, собираясь на погребение своего безвременно почившего работодателя, Эльфрида Зибер даже не подозревала, что своим участием продвинет безнадежное, казалось бы, дело. С течением лет похороны стали для нее рутинным делом. Число «ушедших», как она выражалась, родных и близких все множилось. Она проводила в последний путь почти всех своих подруг. Но если других женщин ее возраста подобные события повергали в уныние, она ходила на заупокойные службы как на праздник. Почему – и сама не могла бы сказать, да и не слишком задумывалась. Просто это было так. Возможно, дипломированный психолог мог бы предположить, что перед лицом смерти она все еще – а может, и особенно – чувствовала себя живой. Но о психологах фрау Зибер не знала и даже не собиралась узнавать.

Вполне вероятно, она любила похороны за следовавшие за ними милые поминки в уютном кругу. Для многих в Германии подобная тризна воспринимается пережитком прошлого, но не в Альгое. Здесь это почитаемый обряд. Причем большинство ее знакомых умерли не внезапно, а от старости или после продолжительной болезни. Стоя над их гробами, она неизменно повторяла: «Отмучилась» или «Отмучился», – по обстоятельствам. И скорбно качала головой. Она знала, о чем говорит. Так было лучше и для ее мужа. Наверное. Хотя он слишком долго боролся с раком легких, и под конец от него осталась одна лишь тень, но тут она все же сомневалась в правильности подобных формулировок: отмучился, мол, для него якобы лучше, хотя бы болей теперь не испытывает. Может, для него и вправду – лучше, но не для нее. Поминальный обед тогда ее не порадовал, и не потому, что оплачивать его пришлось ей самой.

В этот раз все оказалось необычно. Господин Вахтер умер, и умер молодым. К тому же еще и насильственной смертью. При мысли об этом Эльфрида Зибер испытывала легкую эйфорию. Расправляя складки своего синего платья, она думала еще и о том, что опять придется надевать пальто. Черного костюма у нее не имелось, хоть ей часто приходилось бывать на похоронах. Она просто и с могла себе позволить такие траты. Спасало пальто. Слава Богу, небо сегодня затянуто облаками, поэтому оно будет вроде как уместно.

По лестнице, выстеленной плотным половиком, она спустилась вниз, в комнату, где на диване перед телевизором, как обычно, сидела ее сестра, включив громкость па полную мощность.

– Сделай потише, – крикнула Эльфрида, – а то я себя-то уже не слышу!

Никакой реакции. Тогда она заорала сестре прямо в ухо:

– Потише сделай!

Сестра была практически глуха и едва передвигалась, часто Эльфрида называла ее обузой, но все-таки радовалась, что рядом – родной человечек. Четыре года назад умер муж, и она осталась совсем одна – детей они не нажили. Вот тогда ей и пришла в голову мысль забрать из дома престарелых сестру, которая была тремя годами старше. «Все лучше, чем одной куковать», – рассудила она и ни разу об этом не пожалела.

– Я ушла на похороны! – снова крикнула она сестре в самое ухо.

– Шо говоришь? – Эта фраза звучала ответом на все.

– По-хо-ро-ны, Цилли. Слышишь? Клад-би-ще!

Сестра с кряхтеньем принялась подниматься, но Эльфрида мягко удержала Цецилию на ее любимом диване в желто-красный цветочек, спинку которого венчала замысловатая резьба по дубу.

– Шо говоришь?

Эльфрида только покачала головой, немного убавила громкость телевизора, где как раз шло ток-шоу, и сунула в руку сестре пульт. Она знала: пока телевизор работает, та останется сидеть где сидит. Как-то года два назад Эльфриде чисто случайно удалось перехватить Цилли на автобусной остановке – довольно длинный путь, который она проделала со своими ходунками самостоятельно. И уж точно самый длинный за всю их совместную жизнь. Когда они вернулись домой, Эльфрида поняла причину ее вояжа: кинескоп почернел и не давал изображения. Тогда из сбережений Цецилии они купили новый телевизор. А что делать? Страшно подумать, чем могло закончиться ее путешествие…

Эльфрида бросила взгляд на часы с кукушкой – сувенир из Шварцвальда со свадебного путешествия. Время выходить. За порогом она еще раз посмотрела на хмурящееся небо, решила, что зонтик прихватила не зря, заперла замок на два оборота и с чистой совестью направилась к автобусу.

В это же время вышел из дома и Клуфтингер. Но без зонта. Во-первых, он все-таки надеялся, что дождь не пойдет, а главное – ни одного не нашел.

Клуфтингер присутствовать на похоронах не любил. Но сегодня случай был особый. Возможно, удастся высмотреть что-нибудь полезное, размышлял он, открывая дверцу «пассата». Тут ему в глаза бросился барабан, который он, конечно же, опять забыл выгрузить.

– Черт тебя побери со всеми литаврами в придачу! – от души выругался он, но времени уже не оставалось, и освобождение машины пришлось снова отложить.

Тем не менее минутку, чтобы хоть прикрыть инструмент, он нашел: как-то неприлично полицейскому появляться на кладбище с барабаном. Единственный плюс в его инструменте, с удовлетворением признал Клуфтингер, давая задний ход, так это то, что на похоронах он не требуется. Заказывая для покойника музыку, люди обходятся духовым оркестриком.

Эльфрида Зибер открыла тяжелую створку врат церкви, окунула пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестилась и пустила взгляд по кругу. Она всегда входила в церковь с западного портала, чтобы, продвигаясь вперед, иметь время рассмотреть всех присутствующих. А кроме того, выбрать себе место. По воскресеньям, да, по воскресеньям проблем с этим не случалось. Она обычно занимала место в пятом ряду, первое слева от центрального прохода.

Когда еще был жив муж, он садился на скамью в том же ряду справа, поближе к ней. Так было принято испокон веку: женщины сидели в левой половине, мужчины – в правой. Времена меж тем испортились, в храме даже стали появляться парочки, которые, держась за руки, садились бок о бок. Видя такое, фрау Зибер неодобрительно качала головой. Если подумать, то за всю свою жизнь она ни разу не сидела в правых рядах. Всегда слева, и все тут. Почему, она и сама не знала.

Эльфрида Зибер пригляделась внимательнее. Сегодня выбрать место будет затруднительнее. При заупокойной мессе вечно так, родственники усопшего все ставят с ног на голову, нарушая установленный порядок. Три первых ряда оставлены пустыми, там устроились обе дочери, которых она узнала по виденным фотографиям. Разумеется, на правой стороне, чего же еще от них ждать?

Присутствовало и много других людей, которых она встречала в доме хозяина: коллеги, друзья, приятели. Явился даже бургомистр со своим пресс-секретарем. Да, господин Вахтер почитался важной персоной, не без гордости заключила Эльфрида. Краем глаза она заметила, как с левой скамьи ей машет Лиина Ридмюллер, она встречала ее на вечерах ветеранов общины. В других обстоятельствах Эльфрида непременно присоединилась бы к ней, но не сегодня. Сегодня она чувствовала себя в центре событий, почти родственницей покойному, и ей не пристало сидеть где-то в задних рядах. Поэтому она с достоинством заняла место позади дочерей Вахтера, правда, все-таки наискосок, по левую сторону. Едва сев, она вытащила носовой платок, громко всхлипнула и высморкалась. Дочери обернулись. Фрау Зибер кивнула им со скорбной миной глубоко потрясенного человека.

«Перед смертью надо будет составить завещание, чтобы этому пастору ни в коем случае не доверяли панихиду», – рассеянно думал Клуфтингер во время церемонии. Он остановился у колонны возле входа, и не потому, что мест не было. При желании он мог свободно сесть, хотя на заупокойную мессу пришло необыкновенно много людей, среди которых большую часть составляли любопытствующие, – все-таки дело-то громкое. Клуфтингеру просто хотелось дистанцироваться от всего происходящего, а стоя это казалось как-то надежнее. По крайней мере он так думал.

Пастор как раз начинал проповедь. Проповедь! На вкус Клуфтингера, столь высокого звания обращение этого служителя Божьего к пастве никак не заслуживало. Клуфтингер редко бывал в церкви, но гораздо чаще своих коллег. А все из-за участия в деревенском оркестре. Освящение знамен или другие подобные «события величайшей важности» требовали обряда благословения. Клуфтингер не имел ничего против. В благостной атмосфере храма ему лучше думалось, и необъяснимым образом именно во время службы. Подчас, когда его мучили неразрешимые вопросы, он пробовал приходить в пустую церковь. Эффект оказывался нулевым.

Зато когда в последние десять – пятнадцать лет альтусридский пастор читал проповеди, Клуфтингер имел замечательную возможность думать без помех, ибо все его речи оказывались словно скалькированы и не мешали медитации. Подчас пастор вдруг начинал свою проповедь с актуальных событий вроде терактов на Ближнем Востоке или скандальных теледебатов, но быстро сворачивал в наезженную колею. Прежде Клуфтингер еще вздрагивал и заставлял себя прислушиваться, но с течением времени привык к скатыванию в никуда и даже открыл тайну проповеди: речь священника зависела от церковных часов. Сначала он сам себе не поверил, но потом провел ряд экспериментов и выяснил: часы руководили пастором. Его выступление укладывалось ровно в полчаса. Проповедь, начиная с конца воскресной службы в одиннадцать до боя часов в одиннадцать тридцать, завершалась. И сегодня – Клуфтингер мог бы поставить на что угодно – все будет в точности так. С первых слов пастора он понял: все потечет в заданном русле, невзирая на личность усопшего, и можно спокойно отключиться и подумать о своем.

Первым делом он сосредоточился на присутствующих. Дочки Вахтера не выглядели такими экзальтированными, как у него на приеме. Возможно, только теперь, когда прошел первый шок, они полностью осознали происходящее. По крайней мере обе являли собой образец искреннего переживания – в отличие от остальных, которых снедало одно лишь любопытство. Разве что Эльфрида Зибер, которую он обнаружил в следующем ряду за ними, проявляла неподдельное сострадание.

Вон Барч в стильной темно-серой двойке, осевший где-то посередине, рядом с ним Шёнмангер-старший весь в элегантном черном. А справа от него, должно быть, младший, так же дорого одетый, но егозливый молодой блондинчик. Этого сынка, как определил Клуфтингер, он в церкви не видел ни разу. Было тут и множество незнакомых лиц. И неудивительно, не каждый день удается побывать на похоронах жертвы настоящего убийства. «Слетелись, как мухи на мед, черт бы вас всех…» – чуть не высказался вслух комиссар. Не найдя среди присутствующих больше никого, кто мог бы его заинтересовать, он устремил взор к сводам храма. Росписи всегда завораживали его. Он не смог бы сказать, насколько ценна эта живопись, в ней он не разбирался. Но она была величественной, это точно.

Его взгляд задержался на изображении святого Власия, чье имя носила церковь. Святой с нимбом над головой в развевающемся одеянии с епископским жезлом и двумя свечами склоняется к испуганному ребенку. Легенду Клуфтингер знал: Власий, помолясь, спас в темнице мальчика, подавившегося рыбьей костью. Случилось это где-то в четвертом веке. В религии Клуфтингер был как раз силен. Он даже помнил слова из молитвы, возникшей в результате этой истории, которыми пастырь благословлял в завершение: «По заступничеству святого Власия храни тебя Господь от болезней горла и всяких страданий».

И вот по иронии судьбы Вахтера отпевали именно в этой церкви. «Интересно, – подумал Клуфтингер, – а Вахтер когда-нибудь получал благословение Власия? А если и получал, то действует ли оно при удушении?» Поймав себя на том, что улыбается при сей крамольной мысли, он быстренько скроил на лице покаянное выражение и перешел к молитве.

Когда после проповеди пастор зашагал к выходу, Эльфрида Зибер низко склонила перед ним голову. «Как это было трогательно, – подумала она, – он всегда находит правильные слова. О Боге и о любви, и… ну, и много о чем, как полагается доброму пастырю». Она пропустила вперед дочек хозяина и впритирку к ним пристроилась в похоронную процессию. На выходе она приметила комиссара, с которым вчера имела беседу в полиции, и собралась поприветствовать его, но тот оказался проворнее и исчез из виду. А когда она вышла из церкви, полицейский уже оказался занят разговором с бургомистром. И ей ничего другого не оставалось, как, опустив глаза, проследовать за священником на кладбище.

Клуфтингер действительно воспользовался преимуществом своей позиции и первым выскользнул за двери. Он хотел не только остаться неприметным, но и держать в поле зрения всех выходящих из церкви. Вопреки его надеждам все-таки начал сеять мелкий дождь. Клуфтингер поднял ворот своего пиджака – жена определенно нашла бы это слишком вольным для данной ситуации. Но ему сейчас стало важнее остаться сухим, чем соблюсти приличия.

На площади перед храмом собралась группа людей, которые пришли на похороны, но воздержались от посещения службы. По-видимому, они знали велеречивую манеру пастора. Клуфтингер окинул взглядом подчеркнуто элегантно одетых мужчин и женщин, предположив, что они из гольф-клуба, членом которого являлся Вахтер. Он кивнул им в знак приветствия, но ответа не получил.

Внезапно комиссар почувствовал на своем плече чью-то руку.

– Так и думал, что встречу тебя здесь, – раздался бодрый басок.

Голос принадлежал Паулю, первой трубе их оркестра. Клуфтингер выдохнул. Он, конечно, обрадовался, встретив хоть одно знакомое лицо, но с другой стороны, прекрасно осознавал, что за этим последует. И оно не заставило себя ждать.

– Слушай, – Пауль понизил голос, крепче сжимая плечо, – как там у вас с расследованием? До чего-то докопались?

Клуфтингер сокрушенно посмотрел в его ясные глаза:

– Ты ведь знаешь, я не могу об этом говорить.

– Да ладно тебе! Я всего-то хочу узнать, есть ли у вас подозреваемый и все такое.

– Мы разрабатываем несколько версий, ничего более конкретного сказать не могу.

Клуфтингер поймал себя на том, что заговорил в духе пустопорожних заявлений для прессы своего начальника Лоденбахера.

Паулю тоже не понравился его тон.

– Со мной-то мог бы не выпендриваться, как с этой саранчой. – Пауль мотнул головой в сторону команды телевизионщиков с альгойского ТВ, которые расположились неподалеку.

«Только их тут не хватало», – с досадой подумал Клуфтингер.

– Знаешь, Пауль, – попытался он пустить разговор в безопасное русло, – тогда вечером я не смог прийти на репетицию.

– Знаю, знаю. Убийство и все такое. Мог хотя бы позвонить…

В голосе трубача явно слышалась обида, только непонятно – то ли на отсутствие большого барабана, то ли на невнятный ответ. А может, на то и другое.

Их беседу прервал свист: три других трубача энергично махали коллеге.

– Поговорим позже, – сказал на прощание Пауль, и это прозвучало почти угрожающе.

Клуфтингер спустился по ступеням. Из всех трех врат народ хлынул со службы. Оказывается, панихиду почтил своим присутствием даже бургомистр Дитер Хёрш, которого он раньше не заметил. Клуфтингер коротко кивнул, а тот, увидев комиссара, поспешил выбраться из толпы и направился прямо к нему. Клуфтингер осторожно огляделся, ища возможности избежать неприятного разговора.

– Клуфтингер, приветствую. Как дела? Как идет расследование? – взял Хёрш с места в карьер, он тоже не любил ходить вокруг да около.

– Привет, Дитер. Идет потихоньку.

– Потихоньку? Звучит неутешительно. У тебя уже есть подозреваемый?

Клуфтингер тоскливо посмотрел на бургомистра. С густыми черными усами, залихватски завитыми на концах, и в темном национальном костюме сегодня он выглядел еще комичнее, чем обычно. Клуфтингеру Хёрш всегда казался фигурой нелепой. Переехавший из Бремена, он носил усы с бородой и подчеркнуто фольклорные местные одежды как регалии, дающие ему, «пруссаку», легитимную власть в Баварии. А может, ему просто нравилось выглядеть клоуном.

– Дитер, ты же знаешь, я не могу говорить об этом, – с упреком сказал Клуфтингер, второй раз за утро прячась за «служебной тайной».

Бургомистру бросилась краска в лицо, он с трудом сдерживал гнев.

– Я тебе не кто-нибудь, Клуфтингер, и ты это знаешь, так что кончай со своей должностной канителью. Если в моей общине происходит нечто подобное, я не только имею право, но и обязан быть в курсе.

Хёрш буквально сверлил его горящими глазами. Клуфтингеру приходилось слышать о приступах ярости бургомистра – это повергало в ужас его подчиненных. Но сам он таковым не являлся.

– А вот мои «должностные права и обязанности» говорят об обратном. – Комиссар ухватился за слова, столь пафосно прозвучавшие в речи бургомистра. Он не привык, чтобы в его дела вмешивалась политика, а возможно, политика не интересовалась его делами, поскольку резонансных среди них и не бывало. То тут, то там до него доходили слухи о попытках влияния на следствие, замаскированных под «безобидные» советы, рекомендации и просьбы. Сам он, однако, с таким еще не сталкивался. Впрочем, наглую выходку бургомистра он тоже не стал бы ставить в этот ряд. Так или иначе, интерес чиновника к этому делу был вполне объясним. И не только тем, что во вверенной ему общине произошло зверское убийство. Поговаривали, будто Дитер Хёрш чувствовал себя призванным к великим свершениям, а попросту говоря – делал карьеру. Его манили кресла ландрата или депутата бундестага. Да и высокие посты в партийном руководстве казались не менее привлекательными. В конце концов, Хёршу, как и Клуфтингеру, скандал был ни к чему. Пусть и по разным мотивам.