Текст книги "Черная книга секретов"

Автор книги: Фиона Э. Хиггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава девятнадцатая
Беспокойная ночь

Пока Джо Заббиду выслушивал исповедь Ливера, Иеремия Гадсон маялся без сна в своей мягкой постели. Раньше, до того, как в деревне появился этот удивительный ростовщик, свет в окнах Гадсона после полуночи горел редко. Бессовестные люди всегда спят крепко, и Иеремия храпел себе да храпел ночь за ночью, да так оглушительно, что служанке Полли на чердаке было не уснуть. Храпел и знать не знал, что по его милости большая часть обитателей деревни не спит, страдает, мечется.

Но теперь положение дел переменилось, и Иеремия Гадсон ночь за ночью ворочался с боку на бок. Он задергал Полли своими требованиями, потому что то среди ночи требовал теплого питья, то принести ему книжку почитать, то горячих углей в грелку подложить. Однако ничто не помогало, и сон к Гадсону упорно не шел.

Дом Гадсона располагался в самом центре деревни и размерами своими раз в пять превосходил те домишки, жители которых были должниками Иеремии. Много лет Гадсон копил всякое добро, однако вкус в отношении приобретений у него был такой же скверный, как и по части одежды. Все его вещи отличались кричащей расцветкой, дороговизной, бросающейся в глаза, и на редкость уродливым видом. Это касалось и домашней обстановки. Хотя Гадсон никогда не приглашал гостей с ночевкой, в доме имелось целых семь спален. Хотя обычно он трапезничал один, к комнатам примыкали великолепная столовая и огромная кухня, а на чердаке отведено было помещение, рассчитанное на пять человек прислуги, но там жила только Полли, поскольку, кроме нее да мальчика-конюха, спавшего в каретном сарае, Гадсон слуг не держал.

Раньше, случалось, Иеремия Гадсон день-деньской расхаживал по своему роскошному обиталищу, самодовольно сложив руки за спиной. Он вышагивал по темным коридорам, обходил сумрачные комнаты, разглядывал портреты, развешанные вдоль дубовой лестницы: семь поколений Гадсонов смотрели на него из массивных рам холодными глазами, поджав тонкие губы. Иеремия упоенно любовался блеском столового серебра и дорогими заморскими коврами ручной работы, привезенными из самой Африки. Иной раз он поглаживал ковер и ему казалось, что под ногтями у него поскрипывают песчинки из далеких пустынь. То была не игра воображения: подметала Полли из рук вон плохо.

Но вот в Пагус-Парвус прибыл ростовщик, и Иеремия Гадсон потерял покой.

Гадсон возненавидел пришельца с первого взгляда. Правда, с того самого утра, когда Заббиду представился местным жителям, Иеремия к лавке ростовщика больше не ходил – то есть днем там не показывался, – но всегда знал, что новенького появилось в витрине у Заббиду. Полли было велено ежедневно наведываться под окна ростовщика, ни в коем случае не заходя в саму лавку, и, возвратившись, служанка старательно описывала хозяину, что видела в витрине.

– Щербатые ночные горшки! Ношеные башмаки! – рычал Гадсон. – Да как на этом можно заработать? Он что, совсем дурной? Или тут дело нечисто?

Из поколения в поколение род Гадсонов наживался на местных бедняках. Иеремия пошел по стопам предков, вымогая деньги, отнимая их силой или угрозами. Постепенно он забрал в свои лапы и дома, и землю – все это он сдавал жителям деревни по ценам, которые иначе как грабительскими не назовешь. Время от времени Гадсон отнимал у арендаторов и жилье, и землю, чтобы показать свою власть и напомнить, что с ним шутки плохи, но потом отдавал обратно, подняв плату и тем самым закабалив чуть ли не каждого местного жителя. Могильщик Обадия Доск был далеко не единственным должником Гадсона, и состояние негодяя множилось год от года.

Сам Иеремия искренне полагал, что обладает редкостными деловыми дарованиями. Конечно, умело вести дела, когда вокруг ни одного соперника, проще простого, но вот в деревушку прибыл Джо Заббиду, и Гадсон почуял: соперник появился. К несчастью для Иеремии, бывшая шляпная мастерская ему, Гадсону, не принадлежала; этот факт и раньше его беспредельно злил, а теперь и подавно. Еще больше бесило Иеремию то, что Заббиду явно богат, очень богат. Гадсон убедил себя, что именно благодаря богатству ростовщик завоевал в деревне такую приязнь – еще бы, вон как сорит деньгами. А раз так, недолго этому выскочке радоваться, он быстро разорится. Однако со дня открытия лавки ростовщика прошло уже две недели, но заведение Заббиду работало, а сам он и не думал разоряться. Иеремия не уставал удивляться, как это ростовщику удается держаться на плаву. Каждый день он видел, сколько народу поднимается в гору, чтобы посетить Заббиду; судя по этому, дурацкая торговля всяким хламом продолжала процветать.

Еще больше Гадсон разъярился, когда в один прекрасный день к нему прямо на улице подошел Обадия Доск. Выражение лица у старика было какое-то непонятное, но Иеремия истолковал его по-своему.

– Ну, Обадия, – нетерпеливо сказал Гадсон, – надеюсь, уж на этой-то неделе ты не задержишь арендную плату? Смотри у меня! Я тебе не…

– Вот вам, – торжествующе объявил могильщик, – вот вам ваши деньги. – С этими словами он сунул Гадсону тугой кожаный мешочек.

Заинтересованный Иеремия поспешно развязал его. Мешочек был битком набит деньгами.

– Здесь весь мой долг, – так же торжественно сказал старик. – Мы квиты.

И он двинулся прочь с гордо поднятой головой, а Иеремия так и стоял столбом посреди улицы, разинув рот. В себя его привел сдавленный смешок прохожего, и Гадсон поспешил ретироваться домой. Навстречу ему из кухни выбежала Полли.

– Тут вот он у дверей вам оставил, – сообщила она, протягивая хозяину знакомую деревянную лопату.

Иеремия злобно фыркнул, оттолкнул девчонку и прошагал к себе в кабинет, хлопнув дверью так, что оконные стекла задрожали.

И могильщик оказался далеко не единственным, у кого вдруг завелись денежки. Вскоре с Гадсоном расплатились еще трое должников.

«Откуда у них берутся деньги?» – гадал Иеремия, и в голову ему приходил лишь один ответ: от ростовщика Заббиду. Гадсон сделался еще вспыльчивее и желчнее, чем обычно, так что Полли и мальчику-конюху доставалось на орехи. Иеремия и предположить не мог, что должники когда-нибудь сумеют выпутаться из его сетей. Если и дальше так будет продолжаться, придется поискать другой способ нажиться.

В одну из недавних поездок в Город Иеремия Гадсон прослышал о том, как выгодно торговать зубами – искусственными и настоящими. Как ни странно, у богачей зубы болели и гнили больше, чем у бедняков. Несомненно, виной тому были сладости и прочие лакомства, от которых портятся зубы и которые беднота себе позволить не могла, довольствуясь самой простой и грубой пищей. Богатые дамы и господа готовы были щедро платить за любую возможность приобрести натуральные вставные зубы – не в последнюю очередь и потому, что такие зубы наглядно свидетельствовали о богатстве своих хозяев. Иеремия призадумался, как бы и ему пристроиться к такому выгодному делу. В «Ловком пальчике» толковали о каком-то зубодере Бертоне Флюсе, который будто бы имел касательство к торговле вставными настоящими зубами. Иеремия положил себе непременно разыскать Флюса в ближайшую же поездку в Город.

Но сейчас нужно было как-то разобраться с треклятым ростовщиком. Стоило Гадсону подумать об этом дылде с буйной шевелюрой, как он начинал скрежетать зубами, а в глазах у него темнело от ненависти. А этот тощий кривоногий мальчишка, который у ростовщика в услужении! Сущий бесенок, да и только! Хитрый гаденыш! Вот, например, перчатки и шарф на нем точно такие, какие украл у Иеремии кучер, – во всяком случае, раньше Иеремия думал именно на кучера. А что за взгляд у этого маленького паршивца! Уставится своими темными глазищами, прямо выдержать невозможно – дрожь пробирает.

Как уже говорилось, Иеремия Гадсон невзлюбил ростовщика с первого взгляда, а теперь, по прошествии двух недель, люто его ненавидел. И было за что: стоило Гадсону появиться на улице, как встречные прохожие начинали искоса глазеть на него, а за спиной он слышал смешки, но, когда оглядывался, видел только мрачные лица. И все же в деревне происходило что-то непонятное; в воздухе висело ощущение перемен. Гадсон чуял эти перемены и догадывался: они каким-то образом связаны с таинственным ростовщиком. Иеремию колотило от страха и ненависти.

Вскоре после появления Заббиду в деревне Гадсон заметил, что в лавку на вершине холма повадились ночные посетители. Зачем бы это, интересно знать? Над этим вопросом и ломал голову Иеремия, ворочаясь с боку на бок на своей кровати заморской работы – широкой, резной, с четырьмя столбиками. Каждый звук, долетавший с улицы, казался Гадсону куда громче, чем был на самом деле. Чуть ли не еженощно Иеремия слышал шаги тех, кто поднимался в гору, к Заббиду. Он пытался не слушать эти шаги и прятал голову в подушку, но изо рта у него так несло, что самому делалось противно. Тогда Гадсон садился на постели и принимался разговаривать сам с собой, кривиться, морщиться и барабанить пальцами по спинке кровати, и так до тех пор, пока не слышал скрип снега под чьими-то шагами на улице. Тогда в одной сорочке он кидался к окну, различал темные смутные фигуры, что направлялись к ростовщику, однако кто именно – распознать не удавалось. Да кто бы ни был и что бы ни затевал, одно ясно: ему, Иеремии Гадсону, эти секреты ничего хорошего не сулят! Гадсон грозил ночным прохожим кулаком и разъяренно топал ногой.

– Его нужно остановить, этого Заббиду! – громко твердил он во тьме.

Глава двадцатая

Из мемуаров Ладлоу Хоркинса

Если Джо вызывал горячий интерес у местных жителей, то я – у местных детишек, а именно у Полли и братьев Корк. Раньше у меня друзей не водилось, потому что в Городе вообще ни у кого друзей нет, там все только с деньгами и дружат. А тут, в деревне, оказывается, совсем другое дело. С братьями я, можно сказать, подружился – они оказались славные, смешили меня и пришлись мне по душе. Все, кроме разве что самого старшего. Что-то мне в нем не нравилось. Чутье подсказывало: этому лучше не доверять. Смотришь на парня и не знаешь, что у него в голове творится.

Братья приходили поглядеть на лягушку, а вот Полли больше интересовала не Салюки, а я сам, точнее, прежняя моя жизнь.

– Расскажи про Город, – неизменно просила она. – Все хочу знать.

Ну я и рассказывал. Рассказывал о темных, мрачных улицах, где дома стоят так тесно, что в эти улицы даже солнце не заглядывает. Об улицах, мощенных неровным булыжником и усеянных мусором, объедками, дохлыми собаками и крысами. О грязных канавах и лужах с тухлой водой, над которыми вьются жужжащие тучи мух. Рассказывал и о нищих, которые выпрашивают милостыню, чтобы пропить ее в кабаке, или валяются пьяными в канаве, потому что из кабака их уже вышвырнули. И еще рассказывал о невыносимом, пронизывающем до костей зимнем холоде, когда и люди и животные падали на улицах замертво и тут же коченели.

Описывал я и реку Фодус, на которой стоит Город; медленное, ленивое течение ее густых вод, больше похожих на мутный суп, чем на речные струи. Да уж, река эта достойна своего названия – вонь от нее подымается такая, что хоть нос зажимай, и проникает во все щели. И характер у реки коварный. Я видывал, как она бодает суда, стоящие у пристаней, так что они бешено пляшут на воде, скрипят и стонут, заглушая испуганные вопли гребцов и пассажиров на маленьких суденышках, пересекающих ее широкую спину. А уж как боятся люди мутных вод Фодуса! Говорят, кто упадет в эти волны, нипочем не выживет – так они ядовиты. Добычу свою, утопленников, река выдает неохотно, сначала как следует выдержит под водой, а уж потом, много дней спустя, вытолкнет на поверхность раздутый посинелый труп, на который и смотреть-то страшно.

Река Фодус делит на две половины не только сам Город, но и его население. На северном берегу живут богачи, на южном – бедняки. Мостов на реке всего один. Может, когда-то у него и было название, но забылось, и теперь все говорят просто «Мост». Весь он тесно застроен тавернами, гостиницами и притонами самого скверного пошиба; в этих злачных местах, пристанищах порока, все посетители равны, с какого бы берега ни явились. Здесь дерутся, пьют, режутся в азартные игры, убивают и умирают. Бывал и я в одном из таких притонов – трактире «Ловкий пальчик», том самом, куда захаживает Иеремия Гадсон и где околачивались мамаша с папашей.

Город дышит пороком и преступлением, и потому железная рука наказания время от времени берет его за горло. Как ни стыдно мне в этом признаваться теперь, но когда-то я неплохо зарабатывал на чужих бедах, обчищая карманы зевак, особенно по средам, когда на Висельной площади вешали преступников.

Казнь у нас в Городе считалась получше любого праздника. Чем в большем ужасе пребывал бедняга на эшафоте, тем в больший восторг приходила толпа. Приговоренного обыкновенно привозили к месту казни на телеге – из тюрьмы Айронгейт по Тоскливому проезду и прямиком на Висельную площадь. Он и пускался-то в путь несчастнее некуда, ну а уж к тому времени, как добирался до эшафота, пребывал совсем в бедственном состоянии, поскольку наши городские зеваки имели обыкновение швырять в приговоренного всем, что оказывалось у них под рукой, – гнилыми овощами и фруктами, а то и дохлой крысой. Честно скажу, я в жизни не кидался в бедняг приговоренных. Думал: откуда мне знать, может, на следующей неделе вздернут меня самого?

Когда приговоренного возводили на эшафот, толпа поднимала радостный крик, а когда на его или (что тоже было не редкостью) ее шею набрасывали петлю, вопила еще громче. В эти мгновения я обычно отворачивался, в основном потому, что наставало самое подходящее время пошарить по карманам. Зеваки не сводили зачарованных глаз с эшафота, а я проворно скользил в толпе и тащил все, что подворачивалось. Сам при этом слышал, как под ногами у осужденного со стуком открывается люк и как скрипит виселица под тяжестью тела. И пока толпа ревела, я успевал убежать – прежде чем кто-либо из зевак замечал, что лишился кошелька.

Вот что я рассказывал Полли, а она ловила каждое мое слово.

– Обязательно поеду туда, – говорила она, и глаза у нее так и блестели. – Вот увидишь.

И сколько я ее ни отговаривал, она стояла на своем.

Много чего Полли от меня услышала о Городе, но о мамаше с папашей я умолчал. Ничего ей не сказал о том, как они меня били и отнимали деньги, и о том, как и почему я бежал из Города. И о Бертоне Флюсе, которому они меня сдали, и о кошмарах, терзавших меня по ночам. А в кошмарах мне всегда виделось одно и то же: будто нависает надо мной папашино лицо, будто душит он меня… Или я его?

Нет, никогда не прощу я мамашу с папашей за то, что они со мной сделали, но все же я им благодарен. С воришками-карманниками, даже малолетними, закон обходился сурово. Если бы из-за мамаши с папашей я не бежал из Города, рано или поздно болтаться бы мне в петле на той самой Висельной площади, где, бывало, я обчищал карманы зевак.

Глава двадцать первая
Стирлинг Левиафант

Время шло, и все больше местных жителей извлекали пользу не только из дневных посещений Джо Заббиду, получая щедрую плату за свои заклады, но и из ночных сделок с ростовщиком. Хотя никто не говорил вслух о том, что разбогател, самый дух деревни изменился. Джо принес в Пагус-Парвус перемены, которых здесь давно ждали. Казалось, в деревне стало светлее, а дома словно вздохнули с облегчением и охотнее впускали свет в окна. А как-то утром неизменные тяжелые тучи в небе вдруг разошлись и в прорехе на минутку проглянуло синее небо, отчего все, кому случилось это увидеть, замерли как вкопанные.

– Чудо! Чудо! – объявила Руби Корк, жена булочника.

Тучи, разумеется, вскоре сомкнулись и скрыли небесную синеву, однако жителям деревни достаточно было знать, что где-то там, в вышине, она существует.

Чудом была синяя прореха или нет, но единственный обитатель деревни, который по чину своему мог бы с уверенностью ответить на этот вопрос, в то утро еще спал и историческое событие пропустил.

Речь идет о преподобном Стирлинге Левиафанте.

В течение двадцати лет подряд преподобный Левиафант смотрелся по утрам в зеркало (сказать по чести, утро у него наступало около полудня) и благодарил небо за то, что ему дали приход именно в Пагус-Парвусе. Человеку его склада ничего более подходящего и желать не оставалось. Преподобный был ленив, неопрятен и неотесан, а вера в могущество высших сил, каковой, в силу своего сана, Стирлинг Левиафант вроде бы обладал, обеспечила ему безбедное существование. Двадцать лет назад, приехав в Пагус-Парвус, преподобный встал в воротах церкви и оглядел расстилавшуюся перед ним деревушку заплывшими глазками из-под мохнатых бровей.

«Вот о чем я мечтал, – подумал Левиафант. – Крутенек холм, только что не отвесный».

В те далекие времена местные жители, к великому огорчению преподобного, проявляли поначалу нешуточную тягу к слову Божьему, и потому Левиафанту приходилось отправлять службу каждое воскресенье. Но монотонный голос преподобного и однообразие избираемых им тем для проповеди (дьявол, геенна огненная, грех, адские муки и все, что к этому прилагается) сделали свое дело, и число слушателей начало неуклонно убывать. Наконец, чего и добивался преподобный, слушателей не стало совсем. С тех пор Левиафант проводил дни свои в упоительной праздности, теша свою утробу тонкими винами и вкусной едой за счет церкви, а также делая что пожелает – а желал он по возможности ничего не делать. В Бога преподобный все еще верил. Бог непременно должен быть, иначе как же вышло, что ему, Левиафанту, перепала такая удача?

Однако теперь преподобный Левиафант пребывал в некотором замешательстве, а все из-за событий, происшедших в деревне за последнее время. Поскольку преподобный жил на вершине холма, ему сверху было видно все или почти все, и он не мог не заметить, что на главной и единственной деревенской улице воцарилось небывалое оживление. Местные жители прямо-таки повадились гулять туда-сюда. Сначала преподобный испугался, что они нацелились в церковь и, чего доброго, захотят от него какой-нибудь проповеди, но, уяснив, что поток посетителей тянется к Джо Заббиду, Левиафант вздохнул с облегчением.

Преподобный уже привык к праздному существованию и к тому, что паства его не тревожит. Когда Иеремия Гадсон посвятил Левиафанта в свой план по выкапыванию трупов на кладбище, преподобный не нашелся, что ему возразить, и впоследствии бывал регулярно вознаграждаем за свою сговорчивость тонкими винами из погреба Иеремии. Возможно, читатель удивился такой щедрости, не свойственной Гадсону, но спешим заверить его, что большую часть вина Иеремия выпивал сам, когда приходил к преподобному в гости по четвергам.

Преподобный, как помнит читатель, видел Джо Заббиду и его юного помощника в самое утро их прибытия, когда проходил по кладбищу, однако официально поздороваться или тем более благословить пополнение своей паствы и не подумал. Позже служанка Полли, которая по приказу Иеремии ежедневно приходила к преподобному готовить и прибираться, сообщила, что у бывшей шляпной мастерской теперь новый хозяин.

– Шляпник? – резонно поинтересовался преподобный.

– Нет, ростовщик.

– Ростовщик? – переспросил Левиафант.

Полли не ответила. За преподобным водилась привычка переспрашивать – очень удобная привычка, когда не знаешь, что ответить. Левиафант приобрел ее в том приходе, где служил раньше, поскольку тамошняя паства отличалась крайней любознательностью по части богословских вопросов, обожала заводить такие разговоры и полагала, что преподобный неизменно должен с готовностью поддерживать подобную беседу.

– Так, значит, ростовщик? – повторил преподобный.

Он поспешно прикинул, как отразится появление ростовщика на его, Левиафанта, положении в деревне, и с облегчением решил, что никак не отразится. Более того, преподобный подумал, что и на остальных местных жителей это не повлияет. Однако, узнав, какой ненавистью воспылал к ростовщику Иеремия Гадсон, преподобный Левиафант очень удивился.

Узнал он об этом как-то вечером, когда от приятной дремы в кресле его разбудил яростный стук в дверь. Полли кинулась отворять, но вошедший грубо отпихнул ее локтем и влетел прямиком в гостиную. Это был Гадсон.

– Иеремия? – спросил преподобный. – Рад, рад. А что, уже четверг?

– Четверг-то он четверг, но я к вам по важному делу, – пропыхтел Гадсон.

– Это насчет Обадии и трупов?

– Нет, насчет этого треклятого ростовщика!

Преподобный подобрался в кресле.

– А, вы про мистера Собби… как его там? Да он ведь безвредное создание?

– Безвредное? Как бы не так! – вспылил Иеремия. – Ничего себе безвредное! Да он сущий дьявол во плоти!

Запыхавшийся от подъема в гору и обессиленный сказанным, Иеремия плюхнулся на стул напротив священника. Полли тут же подала ему выпить, долила стакан преподобного и поспешно ускользнула. Нечего торчать в комнате с этой парочкой, решила она, себе дороже выйдет. А подслушивать удобнее за дверью.

Иеремия осушил стакан одним жадным глотком, потянулся к столу, вернее, к полному графину на столе и переставил его на каминную полку поближе к себе.

– Стерлинг, – отчеканил он, – этот ростовщик погубит нам все дело. То есть мне. Он заставил витрину отборным хламом, но за этот хлам он платит звонкой монетой.

– Так в чем загвоздка? – Преподобный попытался придать голосу заинтересованность, что удалось ему с трудом: у него побаливала голова и клонило в сон.

– Как в чем?! Он платит за хлам несусветные деньги! Если так пойдет, скоро все местные рассчитаются с долгами! – воскликнул Гадсон.

– Понятно, – сказал преподобный.

– А если они перестанут быть моими должниками, откуда же я буду брать деньги? – продолжал Иеремия и, будто стараясь подчеркнуть важность своих слов, подался вперед и ткнул преподобного толстым указательным пальцем. – Вы должны принять меры. От этого зависит вся моя жизнь.

Тут уж преподобный проснулся окончательно.

– Я? Меры? Какие меры? Что я могу? – залепетал он.

– А вот какие. Убедите свою паству, что Заббиду – приспешник самого Сатаны. И исчадие ада.

– Приспешник Сатаны? – по привычке переспросил Левиафант. – А это вправду так?

Ему никогда раньше не случалось сталкиваться с приспешниками Сатаны и исчадиями ада.

– Правда, кривда, какая разница! – прорычал Иеремия, раздражаясь все больше. – При чем тут правда, если речь идет о делах и деньгах? О коммерции! Мне нужно, чтобы местные под страхом смерти не смели больше соваться к ростовщику.

– Не знаю, получится ли… – осторожно протянул преподобный.

– Делайте что сказано, и все! – отрезал Гадсон.