Текст книги "Прокаженный"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Глава четвертая

Зал откровений был так просторен, что, невзирая на горевший днем и ночью у алтаря Божественный Огонь – единственное, что Ангра-Майнью осквернить не удалось, – под его терявшимися в темноте сводами все равно было прохладно.

Наверху, на невообразимой высоте, вершина Башни Разума, казалось, упиралась в хмурое мартовское небо, и каждый из пришедших жрецов Зервана интуитивно ощущал нависавшую над ним громаду здания и чувствовал невольно всю скоротечность земного бытия.

Их немного было – Высших Посвященных, одетых в снежно-белые хламиды с капюшонами, до глаз закрытых бесцветными повязками, и даже из них лишь немногие осознавали до конца всю полноту символики, их окружавшей: двенадцать знаков Зодиака со скрытым Змееносцем, две свастики – прямая и обратная, Закон стихий, Спираль Развития Вселенной – все то, что принесли из глубины тысячелетий пришедшие из Арктиды и бывшее уже однажды покрытым черной пеленой забвенья.

Только Учителю Мудрости было по силам очистить зерна божественного знания от плевел ереси, а когда время пришло, сумел он донести до потомков священное наследие и со своими учениками возродил Кольцо Городов – оплот великой истины Ариана-Ваэджа.

Тем временем цветок Священного Огня окрасился в цвет находящегося вне формы содержания – фиолетовый, и на середину зала неспешно вышел высокий человек с глубоким взглядом небесно-голубых глаз. Не все Идущие могли читать неизреченное, а потому под сводами раздался его негромкий голос, и мудрость сказанного полилась божественными откровениями в сердца ему внимавших.

– Зерван – это начало всего, Абсолют Абсолютов, лежащий в основе всего сущего, и живущий способен лишь приближенно осознавать конкретные проявления его. Здесь и проходит граница познаваемости мира, – услышал Сарычев и сразу осознал, что если приписать Зервану разные качества, то у него отнимется ровно столько, сколько их Абсолюту прибавится.

Он понял внезапно, что проявление Бесконечности – это межзвездный вакуум, та пустота, которой вроде нет, но одновременно она присутствует во всем, и в ней заложена возможность для всего. Благодаря ему все сущее едино, весь мир находится в гармонии, а малое великому подобно. Та пустота присутствует и в человеке, и при контакте с ней, что достигается контролем над сознанием, возможно постижение Зервана, и каждый, вернувшись к изначальной точке мироздания, свободен заново осуществить свой выбор.

Между тем Божественный Огонь стал снежно-белым, и часть Идущих, склонившись перед ним, покинула святилище: их время не пришло еще, – а перед глазами достойных сокровенного возникла истина, рожденная без слов, и Сарычев внезапно понял, что время – это тоже проявление Абсолюта.

В его сознании оно то ускорялось, то становилось безграничным, то поворачивало вспять, и наконец майор почувствовал, что оно остановилось. Две его формы предстали перед ним: одно было жестким, фатально связывающим настоящее с прошедшим и не дающее свободы выбора, – мрачное, трехликое Зерван-карана; другое было беспредельным вечным Зерван-акарана, соединяющим три временные ипостаси в точку и позволяющим выйти за границы предопределенности.

Обычно человек выходит на него в моменты выбора и тут же снова попадает под влияние необратимо-жесткой неизбежности, фатально замкнутой в кольцо, и лишь немногим удается разомкнуть порочный круг в спираль.

Чем более живущий погряз во зле, тем больше он себя отождествляет с мрачным Зерван-карана и, попадая в его поток, уже не в силах вырваться из круговерти рока – из трижды проклятого кольца Шаншар.

Божественный Огонь внезапно ярко вспыхнул нежно-зеленоватым светом, соответствующим энергопотоку, несущему любовь и всепрощение, а Великий Учитель склонился перед ним, и все Идущие, кроме Сарычева, из Зала Откровений вышли.

– Ближе подойди, брат Гидаспа, – раздалось у него в голове, и, когда он приблизился к Носителю Мудрости, перед глазами у майора возникла огромная звездная сфера, на которой стал виден Круг Жизни – Зодиак, а на сторонах света застыли исполинских размеров всадники – Стражи Неба.

Мгновенно майор постиг, что давно, когда коварный Разрушитель еще не вторгся во Вселенную, создатель мира Ахура-Мазда призвал на службу четыре проявления Зервана, чтобы защитить свое творение от прежде оскверненных далеких звезд, и на востоке поставил Тишт-рия – владыку будущего, на западе расположился Ша-таваэш – хранитель прошлого, на север в настоящее глядит с тех пор властитель Хауранга, а обладатель тайны вечности Вананд находится на юге.

– Запомни, брат Гидаспа, – услышал Сарычев негромкое и с трудом сумел вынести взгляд ярко-голубых глаз, – прикосновение к Стражам Неба открывает человеку тайны мироздания, но это может делать только тот, кто разогнул проклятое кольцо Шаншар в Спираль Добра.

Хранитель запада влияет на нашу круговерть перерождений и не дает забыть о прошлом, властитель севера определяет точку соприкосновения инстинктов и сознания, которая влияет на настоящее, владыка будущего несет в себе разумное начало в человеке, а находящийся у двери в вечность нас призывает не забывать о высших силах.

Четыре ипостаси времени заложены в любом живущем: инстинкты затмевают разум, осознание текущего момента сменяется раздумьем о сути бытия, и лишь поэтому венец творенья человек имеет полную свободу выбора.

Божественный Огонь начал бледнеть, голос Заратустры стал доноситься как бы издалека. Внезапно Сарычев почувствовал, что его немилосердно пихают в бок, и открыл глаза.

За вагонным окном уже разливался свет начинавшегося весеннего дня, а глянув вниз, майор узрел поднимавшегося обычно на рассвете Мазаева и тут же услышал:

– Павел Семеныч, вставай, через час прибываем, и в сортир не протолкнуться, Варька вот уже с полчаса очередь караулит, а еще покушать надо успеть.

В это мгновение в купе влетел взволнованный Мишаня, и, когда он громко закричал: «Деда, давай, сейчас дядя перед нами какать перестанет», Степан Игнатьевич вместе с внуком поспешил в конец вагона, а Сарычев, сноровисто одевшись, чтобы от коллектива не отставать, быстро двинулся за ними следом.

Наконец в репродукторе вновь стали поминать чью-то маму в оренбургском платке, где-то внизу, у рельсов, заскрежетало, и, дернувшись пару раз, поезд встал.

Когда всей компанией миновали толчею на перроне и вышли на улицу, а майор совсем уж было собрался прощаться, Мазаев почему-то вдруг глянул на его скарб, состоящий из полиэтиленового пакета и чего-то еще удлиненного в чехле из-под спиннинга, и поинтересовался:

– Пал Семеныч, ты стоять-то где думаешь?

А заметив промелькнувшую в глазах того неопределенность, сейчас же сдвинул брови и предложил, как Сарычев успел заметить, от всего сердца:

– Давай-ка к нам. Дом большой, места хватит.

И, не дожидаясь ответа, ухватил Александра Степановича за рукав и поволок по каменным ступенькам вниз.

Миновав удивительно мрачный, полный грязи, пьяных и застоявшейся мочи подземный переход, майор с провожатыми очутился на стоянке такси, а уже через минуту из салона «Волги» смог оценить все великолепие центральной части города.

Посередине покрытой размякшим снегом площади непоколебимо стоял на постаменте бронзовый Ильич с протянутой рукой и горестно взирал на мелкобуржуазную стихию, раскинувшуюся неподалеку от его ботинок. Совсем рядом с экс-вождем виднелось трехэтажное кирпичное здание с гордо реющим российским флагом на крыше и кое-какими транспортными средствами у входа, а напротив оплота местной государственности стояло строение несколько иного рода – бетонное, с решетками на окнах, на коньке которого красовалась антенна, а у подъезда тоже присутствовали авто, только исключительно желтого цвета.

Скоро каменные джунгли центра остались позади, и, бренча подвеской на погрешностях дорожного покрытия, таксомотор степенно покатил вдоль окрашенных веселенькой зеленой краской заборов, за которыми виднелись крыши жилищ, возведенных, если судить по их состоянию, еще при проклятом царизме.

– Раньше все улицы были сплошь в транспарантах, – кашлянув, подал голос Мазаев, – а как заделали перестройку, то все содрали и ограды покрасили – по-новому начали жить, – и всю оставшуюся дорогу просидел молча.

Наконец такси подъехало к большому трехэтажному дому, и майору сразу бросилось в глаза несоответствие между старинными стенами солидной кладки, покоившимися на высоком ленточном фундаменте, и скромной, крытой рубероидом крышей, а Мазаев, не ожидая расспросов, пояснил:

– Это дом деда моего. До революции был он человеком торговым, не из последних. Ну а потом – дело известное: деда головой вниз в Урал, детей, то есть батю моего, – в приют, а дом – трудовому народу. Лет с пяток тому назад в нем случился пожар, и все выгорело вчистую, а стены с фундаментом, никому не нужные, мне дозволили приватизировать – на том хоть спасибо.

Степан Игнатьевич замолчал, а с крыльца тем временем уже сбежала пожилая темноволосая женщина с высокими скулами на миловидном лице и, кинувшись первым делом к любимой дочке с внуком, только потом уж припала на мужнино плечо, и, обнявшись с ней, Мазаев промолвил:

– Здравствуй, луноликая ты моя, – и, тут же вспомнив о Сарычеве, добавил: – Принимай, Дарья Степановна, гостей.

– Здравствуйте, – сказал майор, а через полчаса в составе необъятного мазаевского семейства он уже сидел за праздничным обедом и сам себе честно признался, что бешбармак, пельмени по-сибирски с уксусом и хреном, шанежки и румяные рыбники гораздо вкуснее борщей, обычно задвигаемых Машей.

Глава пятая

К часу Тавра сиявшую молочным светом владычицу ночного неба Мах закрыли непроницаемые тучи, которые пролились вскоре холодным, замерзавшим прямо в воздухе дождем, и пробиравшийся между могучими стволами сосен человек решил передохнуть.

Рожденный двадцать оборотов лучезарного Хваршата тому назад погибшей в родах девственницей, он был силен необычайно, однако путь был слишком долог, и, схоронившись от непогоды в густом еловнике, идущий мгновенно погрузился в сон. Дыхание его сделалось глубоким и размеренным, а перед глазами привычно появилось то, что снилось ему каждую ночь вот уже в течение десятка лет, – огромная багряная звезда.

Она мгновенно разгоралась в прозрачном небе над высокими невиданными зданиями, непереносимо яркий свет ее переходил в кроваво-гнойный, и наконец она взрывалась гигантским огненным ядром. Звук раздавался, как будто разом оживали все вулканы, а в океанах поднимались волны до самых туч, и спящий видел множество судов, плывущих сквозь ураганы к заново рождающейся суше. Вели их могучие голубоглазые гиганты, владевшие великим законом Космоса, положенным в устройство мира самим его создателем. Все сущее они осознавали единым целым, а править ими мог лишь тот, кто был отмечен царской хварной – великой божьей благодатью, и, достигнув суши, прибывшие направились на поиски Благого места.

По протянувшемуся точно с севера на юг горному кряжу пришельцы начали спускаться к большому соленому озеру, и лишь немногие из них, достигнув входа в огромную подземную пещеру, дальше не пошли, а стали углубляться в толщу земных пород. Спящий узрел переливавшуюся ослепительно белым огнем прозрачную сферу на ладони одного из них и, ощутив холодное дыхание ночного ветра, открыл глаза.

На усеянном звездами небе вновь появился серебристый диск луны, замерзшие на сосновых лапах капельки дождя переливались в ее лучах, подобно радуге, и, чтобы согреться, путник стремительно вскочил на ноги и пустился бежать по видимой только ему неприметной лесной тропе.

Внезапно неподалеку послышался рев, и, сразу же остановившись, он увидел огромного мурката-самца, разъяренно бьющего себя по впалым бокам длинным полосатым хвостом. Не ведая страха, человек протянул перед собой ладони, а уже присевшая для прыжка гигантская кошка вдруг громко заурчала и принялась вылизывать их шершавым языком, едва не сдирая при этом кожу. Скоро она выгнулась дугой и исчезла в густых зарослях кедровника, а путник, почему-то рассмеявшись, двинулся дальше и только под утро, выйдя к каменной гряде, внезапно замер и, осмотревшись внимательно, почувствовал, что место это ему знакомо – здесь проходили голубоглазые люди из его снов.

Чувствуя, как от волнения сердце начинает бешено стучать в груди, он взял чуть левее и, быстро миновав заросли огромных, прежде им никогда не виданных деревьев, очутился около хорошо ему знакомого острого, похожего на гигантскую, поставленную на попа сосульку, обломка скалы.

Ориентируясь теперь совершенно свободно, путник уверенно двинулся вдоль отвесного каменного склона и, достигнув неприметной на вид расщелины, смело вступил в быстро сгущавшийся мрак. Легко различая в кромешной темноте окружающее, вскоре он свернул направо и, спустившись по каменным ступенькам вниз, неожиданно оказался перед огромной плитой из черного порфира, на поверхности которой имелось семь одинаковых выпуклостей, формой напоминавших созвездие Большой Медведицы.

Долго смотрел путник на ее ковш, а когда неожиданная догадка вдруг заставила его, несмотря на прохладу, расстаться с хламидой из грубой ткани, то сразу на могучей, с отлично прочеканенными мышцами груди его налились неярким светом родимые отметины, отображавшие собой начертанное на глади камня.

Переведя дыхание, он дотронулся рукой до полированного холода плиты, и сейчас же изображенный на ней Знак ало вспыхнул, а сама неподъемная громада начала бесшумно отходить в сторону, пропуская путника внутрь необозримого зала, озаренного ярчайшим ослепительно белым светом. Идущий сделал шаг вперед и почувствовал, как время для него остановилось…

– Товарищ прапорщик, разрешите обратиться?

– Слухаю тебя, сержант, чего?

– Варочный помыт, картошка почищена. Разрешите щеглов отпускать?

– Отпускай, нехай харю давят.

– Василий Сергеевич, расскажите интересное чего-нибудь, а то тоска.

– Ох, и как терплю я тебя, Скобкин, только, видно, потому как земляки мы с тобой. Ладно, какие у тебя, «Столичные»? Кучеряво живете, не иначе как зэки вас греют. Ну ладно, ладно, не бери в голову, слушай вот.

Давно это было, мотал я срочную на дальняке собаководом, а барбосом был у меня Рекс, злобный и умный до одурения, раскроешь пасть, так все нёбо у него черное как смоль.

А хозяином зоны был умный мамонт, только вот помощничек его, главбревно, был полный бивень, глупый и жадный. И вот, когда начальство приболело, этот самый заместитель и надумал послать бригаду зэков на заготовку икры, благо раньше нерест был такой, что сунешь весло в воду, так оно колом стоит. И вот решил этот козел рогатый приподняться немного и зернистую загнать, а в результате зэки щеглам конвойным ножи разделочные в глотки по рукоять загнали.

Вот так, Скобкин, такой компот. А надо сказать тебе, сержант, что раньше служба совсем другой была. Это сейчас там «подснежники» да «флоксы» разные, а раньше была колючка шатровая да ты на четырехчасовом посту в «бочке» – только знай смотри в оба.

Да и зэки нынче большей частью лунявые пошли, мазу не держат, а раньше электродом заточенным спокойно могли башку пробить, чуть зазеваешься, – писанут заточенным краем миски по шее, и кранты.

А, забутяжил все-таки, ну, силен ты, Скобкин, уважаешь начальство, нет, я с сахарком. М-м-м, хорошее пойло получилось, все-таки из «вагона» грузинского лучше всего, а плиточный-то настаивается долго.

Ну так вот, забрали, значит, зэки три калаша с шестью рожками, свиноколы, затарились икоркой с рыбкой и с отрывом почти в полсуток рванули к зеленому прокурору в гости по направлению к Уральским горам.

А сказать надо тебе, Скобкин, что командиром оперативно-разыскного взвода был у нас старший лейтенант Хорьков – маленький и злобный, гораздо хуже зверюги этой. Ему давно бы ходить с двумя просветами, да только то ли замочил он кого по пьянке, то ли что другое, но пакостней литера не встречал я. Бывало, в разыскных поймает он зэка беглого, так все равно его подранит, а уж после начинает молодых бойцов «крестить» – заставит у живого еще руки и башку отрезать для опознания и дактилоскопии. Ну так вот, подняли нас ни свет ни заря и объявляют тревогу «буря», а это, ты знаешь ведь, краснопогоннику вроде команды «фас» для барбоса.

Выяснилось, что зэки хоть и были оборзевшие в корягу, а дорожку отхода присыпать не дошурупили, даром что табак с перцем был у них в избытке, и Рекс мой, голубчик, быстренько пятнадцатичасовой след взял, два других его хвостатых напарника тоже, и пошла мазута.

Хоть беглые и канали с отрывом, а все же были они дохлые – на баланде да хряпе не разгуляешься, – и к концу второго дня собачки наши повизгивать стали – дело ясное, учуяли кого-то. А вскоре под корневищем двое зэков отыскались, – коровы, – видимо, сил у них не хватило, и подельники их замочили, а заодно и жопу всю отрезали на харчи, вот такие дела.

Что это ты, Скобкин, поперхнулся? Человечина – она, говорят, сладкая, уж во всяком случае получше медвежатины, так что не кривись.

Ну вот, на третий день Рекс мой заскулил отчаянно и так натянул поводок, что отмотал я его метров на пятнадцать и полетел за собачьим хвостом, как на крыльях, ну а старлей Хорьков с бойцами отстал, соответственно. Рядышком другие барбосы с кинологами мчатся, и в этот самый момент зэки и открыли по нам стрельбу. Мы, конечно, буром переть не стали – сами залегли и собак попридержали, – а беглые, пользуясь моментом, припустили во все лопатки, знамо дело, горы вот они, рукой подать. А тут Хорьков с бойцами подтянулся, и опять начались бега, хоть язык на плечо вешай, и наконец прижали мы зэков к отвесной скале, – стрелять они не умели вовсе, шмаляли длинными очередями, и скоро все патроны у них закончились.

А в наши-то времена краснопогонники были натасканные, не то что твои, Скобкин, салапеты: возьмешь, бывало, ровную мушку, дыхалку задержишь, нажмешь так плавненько на спуск, а в себе ритм чувствуешь правильный, «двадцать два», и стрельнет «Калашников» короткой очередью прямо в башку зэковскую, только полетят ошметки во все стороны.

Ну так вот, подранили мы пяток беглых, а как закончились патроны у них, трое зэков раз – и нырнули в расщелину, потому как знали, что Хорек все равно им башку отрежет. Тут уж старший лейтенант скомандовал, конечно: «Собак спустить», – и трое барбосов с Рексом моим во главе с визгом в ту пещеру за беглыми припустились.

Да, Скобкин, хорошая штука чифир, только вот зубы, говорят, желтеют от него да на движок влияет отрицательно. Ну так вот, рванули барбосы в расщелину, а мы за ними следом, да только абсолютно без понту: ходов там видимо-невидимо, а лая собачьего уже и не слышно, и куда бежать – непонятно. Сколько Рекса я ни звал – без толку, а батарейки в фонаре старые, вот-вот сдохнут окончательно, и пришлось нам наружу возвращаться, а там уже Хорек заставляет беглых обихаживать, ну словом, о собаке своей я вспомнил только через полчаса, когда повизгивание жалобное услышал.

Смотрю, выползает пес вроде бы мой и в то же время незнакомый. Мой-то был трехгодовалый кобель, клыки как сахар белые, и шкура лоснилась, а у этого зубы все старые, желтые, шерсть вся в проплешинах, да только смотрю, елки-палки, ошейник-то на нем прежний, хорошо мне знакомый, значит, это Рекс и должен быть. А почему в таком виде, понять никак не могу. Между тем собака заскулила, на меня гноящимися своими зенками глянула и сдохла, и, сука буду, если не от старости.

Погоди, погоди, Скобкин, клювом-то водить, самое интересное впереди будет. Так вот, пока мы до зоны своей калганы и клешни зэковские волокли, оказывается, тех троих беглых повязали где-то около Горького, – как они туда попали, говорят, и сами зэки не врубились, начисто память у них отшибло.

А вот лет пять тому назад был я в разыскных в стойбище у хантов, и рассказал мне ихний шаман, как его… а, вот, елтаку, что место есть такое под горами Уральскими, Пещера Духов называется, и происходит там с человеком и животными хреновина разная. Так что, Скобкин, не ходи туда, не надо, ха-ха-ха. Не будешь? Вот и молодец. Ну давай, допивай, выливать нельзя, примета больно плохая. Ешкин кот, а времени-то уже второй час. Ладно, сержант, служи Советскому Союзу. Что, нет его уже? Ну тогда просто шевели грудями, а я пойду погляжу, что там повара творят, а то до приказа у них двадцать дней, и оборзели они окончательно, – в варочном котле давеча х/б стирали.