Текст книги "Прокаженный"

Автор книги: Феликс Разумовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Глава семнадцатая

На подворье беззлобно забрехал куцый кобель Шарок, и Сарычев услышал, как Петька Батин закричал истошно:

– Утаман, а утаман!

Майор сунул за правое голенище крепкого свиного сапога многократно точенный нож-кишкоправ, надел шапку и, бухнув дверью, громко отозвался:

– Будя орать-то.

Увидав, что вся артель уже в сборе, потишел и спросил, подмигнув веселым карим глазом:

– А что, общество, наломаем бока заричанским?

– Намнем, если пуп выдюжит, – рассудительно заметил Митяй Худоба – первый кузнец в округе, прозванный за свой зубодробительный «прямой с подтока» дядей Чеканом.

Ох, простой был он мужик, что в голове, то и на языке, а ведь правду сказал: заричанские-то артельщики были не пальцем деланные и щи не лаптем хлебали. А уж как поединщики-то изрядно славились своей силой да изворотливостью, не напрасно, видать, проживал у них в деревне высокий кривой бобыль Афоня.

Отец-то его, Василь Кирилыч, бывало, встанет на пути летящей навстречу тройки и со всего плеча ударом кулачища в торец оглобли так и завалит ее на бок. Сынок, знамо, будет явно пожижей, но кирпичи из печей вышибать, а если надо, и дух из поединщиков – весьма горазд. Конечно, бобыля в ватагу не возьмешь – несовместно, а вот набраться у него, как путево винтить «подкрут в подвяз» или заделать «мзень», – тут уж сам Бог велел, и ясно дело, что «ломаться» с заричанскими это не Маньку за огузок лапать.

Между тем ватага уж миновала покосившуюся по самое затянутое бычьим пузырем окошко, вросшую в землю избушку бабки Власьевны и вышла за околицу.

Солнце уже касалось верхушек елок, потихоньку уходя в медно-красные облака, – завтрашний день обещался быть ветреным, – а когда переходили мост через речку Ольховку, было видно, как играли в воде пескари, и Сарычеву подумалось: «Поклев нынче будет знатный». Наконец опушка леса осталась позади, и ватага вышла на Дубовку – огромную поляну, известную артельщикам всех окрестных деревень, лучшего места для «бузы» и не придумать. Около огромного валуна под высоким столетним дубом горел костер, отбрасывая красные тени на сидевших вокруг него на земле артельщиков, и Сарычев громко крикнул:

– Эй, заричанские, зады не остудите, драпать будет невмоготу!

– Небось, – отвечали ему с обидным смехом, – о своем гузне печалься, скоро портов лишишься вовсе.

Слово за слово, дошли до обидного, и со стороны заричанских заиграла гармошка наигрыш. «На драку» называется.

Сарычев взъерошил волосы, гикнул, притопнул и внезапно почувствовал, что его сознание как бы перебирается в другой пласт бытия. Там уже время текло по-другому, органы чувств работали иначе, а отношение к жизни и смерти было особым. Незатейливый мотив полностью подхватил его, движения сделались легки и раскованны, а расслабленное тело стало готово откликаться на любые действия противника. Видимо, то же самое происходило и с атаманом заричанских – вот он пошел, повел плечами, и внезапно ноги удивительно легко понесли его на майора. Пританцовывая, они все более отрешались, все неожиданней и резче сходились, и, видя, что «ломание» перешло в драку, гармонист замолк – здесь его власть закончилась.

Атаман заричанских был рослым мужиком, прозываемым Артемом Силиным, и Сарычева недолюбливал он издавна. Парнями еще повздорили они как-то из-за девки, и дело кончилось тем, что майор наградил соперника целым градом оплеух, наворотов, затрещин и накидух, да так, что оттащили того без памяти. С той самой поры и пробежала промеж них черная кошка неприязни, и было не удивительно никому, что заричанский атаман попер на Сарычева люто, с яростью.

– Держишь ли? – хрипло спросил он майора и, сильно толкнув его плечом в грудь, сразу из У ключного Устава нанес размашистый «оплет» подошвой сапога, пытаясь изурочить сарычевскую руку. Затем, не останавливаясь, пошел с затрещины, которая без промедления перешла в «отложной удар» молотом кулака – «кием». Атака была стремительной, подобно молнии, однако Сарычев, не забывая ни на секунду про «свилю» и извиваясь подобно ручейку, остался невредим, а уже через мгновение тяжелым «брыком» в грудь, усиленным «распаянной» в лоб, уложил соперника на травку.

Бились они до падения на землю или до первой крови, и майор лукаво спросил:

– Ну, чья взяла?

Заместо ответа упавший вскочил и, кинув шапку оземь, быстро дернул из-за голенища нож.

– Э, Митрич, окстись, побойся Бога, – враз закричали свои же, заричанские. – Это же супротив закону, охолони малость.

В глазах атамана загорелись огоньки бешенства, и дикой свиньей кинулся он на Сарычева, метя хорошо отточенным острием клинка прямо тому в самое дышло.

Баловство закончилось. Майор извернулся змеей и, захватив правую, вооруженную, руку врага, ударил его яро внутренним ребром сапога – «косой подсекой» – прямо по ребрам. На секунду того скрючило, и Сарычев широким, размашистым движением своей руки «рубильней» – сломал забывшемуся локоть. Дико взревел заричанский атаман, да больше не от боли, а оттого, что, встав поперек закону, сразу сделался отверженным и осознал это, да, видать, поздно.

От крика этого истошного в голове Сарычева зазвенело, он прикрыл уши руками и крепко зажмурил глаза, а когда их открыл, то понял, что находится в выстуженном салоне «семерки».

Еще не рассвело, в машине было жутко дубово, и, не попадая сразу в замок зажигания ключом, зажатым в трясущейся от холода руке, Сарычев запустил двигатель. Голова раскалывалась по-прежнему, однако хорошо, хоть не тошнило, и майору подумалось как-то совершенно спокойно, буднично даже: «Наверное, загнусь скоро». Удивительно, но жалко себя не стало нисколечко, и, подивившись в очередной раз своему безразличию к жизни, Сарычев уже был готов тронуться с места, как вдруг с глаз его будто упала пелена.

Мало того что он прекрасно видел в темноте, так теперь стало очевидно, что на самом деле ее нет и в помине, а все окружающее пространство сплошь залито ярчайшим, ни на что не похожим светом. Машин дом казался не каменной громадиной, но каким-то красочным, отдаленно напоминавшим ее, объемным рисунком, а пожилая дворничиха, орудовавшая лопатой неподалеку, представлялась майору в виде переливающегося туманного разноцветья. От неожиданности он вздрогнул, и привычное восприятие действительности сразу вернулось к нему, голова вновь напомнила о себе, и, закряхтев, Сарычев порулил домой.

Заперев машину, он поднялся по лестнице и, открыв дверь, сразу же услышал телефонный звонок.

– Ну как ты там, болезный? – услышал Сарычев в трубке Машу и, застеснявшись, ответил:

– Нормально.

– Не думаю. – Голос собеседницы стал серьезным. – Пока ты лежал в отрубе, я у вашей светлости температуру померила, так она скакала как бешеная – от тридцати пяти до сорока двух градусов и обратно, как сердце у тебя выдерживает, не понимаю. Вечером жди меня в гости. – И, выпытав у майора адрес, она отключилась.

«Нам каждый гость дарован Богом», – ни к селу ни к городу вспомнилось Сарычеву. Все почему-то вдруг стало до лампочки, и он пошел в душ. Неторопливо разделся, двигаясь как во сне, включил воду, и едва упругие струи коснулись его кожи, как на майора вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он во всю длину растянулся в мерзкой, холодной ванне. Сил осталось ровно столько, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в мелкой, теплой луже, Сарычев вдруг понял, что умирает.

Дыхание его стало хриплым и порывистым, сердце то колотилось бешено, то вдруг почти замирало, а перед глазами подобно вспышке промелькнули бесчисленные мгновения прожитого. Внезапно они двинулись в обратном направлении, слившись в неразрывную череду бытия, и перед внутренним взором майора потянулась бесконечная вереница событий, пережитых в прошлом. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести такое бремя, оно в который раз провалилось в темноту.

Глава восемнадцатая

Ночные птицы уже замолкли. На травы выпала роса, да такая обильная, что, покуда Сарычев спешился и взобрался на вершину холма, его сапоги зеленого сафьяна, крытые бутурлыками – железными поножами, – враз замокрели.

Внизу все было окутано непроницаемой пеленой молочно-белого тумана, и только вонь кострищ, бараньего сала да истошные вскрики шаманов, призывающих бога войны Сульдэ, означали присутствие полков поганых по правую руку. Учуяв запах врага, майор непроизвольно коснулся набалдашника своей сабли, покоившейся в ножнах, крепленных наузольниками к поясу, и усмехнулся недобро. Клинок у него был с ельманью – расширенный книзу, – работы сарацинской и разрубал с отвала – с правой руки – доспех татарский с легкостью.

Чувствуя, как влажный воздух забирается под панцирь из железных досок – бехтерец, майор повел широкими плечами, укрытыми кольчужной сеткой – бармицей, которая крепилась запонами на груди, и двинулся вниз по склону, следя, чтобы длинный красный плащ – корзно – не бился подолом о мокреть травы.

Верховые стояли спешившись, однако кони были подпружены крепко, и воины поводьев не отпускали, чуяли, что сеча близка. Опытным глазом майор приметил, что у некоторых дружинников кожаный чехол – тохтуй, сберегающий северги, уже с колчанов убран, а в таком тумане перье стрелы, знамо, быстро отсыревает, и куда полетит она потом – длинная, с узким железком, – один Бог знает.

– Гей! – К Сарычеву сразу же подскочил высокий дюжий воин в байдане, с лицом, крытым бармицей с прорезанными отверстиями для глаз, на заостренном колпаке которого насажен был еловец – кусок кроваво-красной юфти, видом напоминавший стяг.

– Пока туман, под покровцами сагадак храните. – Майор глянул в блестевшие за кольчужной сеткой зрачки подвоеводы и добавил: – Не дай Бог, тетивы с перьем на севергах отволгнут – тогда не выдюжим.

Тот кивнул и исчез в тумане, а Сарычев на своей шапке ерихонской с помощью шурепца опустил нос – вертикальную стальную полосу, хранящую лицо от поперечных ударов – и, загребая сапогами влагу, двинулся через поляну к зарослям орешника.

Застоявшийся сивый туркменский жеребец, почуяв хозяина, негромко заржал и, закосив темно-лиловым глазом, попытался легонько прихватить теплыми, мягкими губами за руку. Потрепав верного товарища по шее, майор что-то зашептал ему в израненное в битвах ухо, а между тем туман начал быстро подниматься к верхушкам елей, давая возможность взору окинуть бескрайние просторы бранного поля, на коем противостоящие полки изготовились к жестокой сече.

Когда меж ордой поганых и русскими дружинами осталось место на полет северги, войска застыли неподвижно, и передние ряды их раздались, выпуская поединщиков на побоище ритуальное. Стремительно съехались всадники на горячих скакунах, крепко сжимая в боевых рукавицах деревянные ратовища копий, сшиблись конские груди, и крики ликования пронеслись по русским дружинам – их взяла.

В этот момент завизжали ордынцы на своем поганом наречии: «Урагх, кху-кху – урагх!» – и бесчисленной ордой кинулись на передовой полк. Однако, внезапно выпустив тучи длинных камышовых стрел с трехгранными калеными наконечниками, они стремительно отвернули и промчались стороной. А следом, подобно черной, мутной волне, сжимая в оголенных до плеча руках острые сабли, с визгом накатилась на русичей тяжелая татарская конница, в которой воины и лошади были покрыты звонким доспехом.

Сарычеву было ведомо, что весь передовой полк был набран из ополченцев, и, представив, каково биться пешим, снаряженным только в тегиляй и шапку железную, он вздохнул и, перекрестившись, промолвил:

– Великий Архистратиже Господень Михаил, помози рабам своим.

Между тем было видно, что ряды русичей, хотя и смялись, но стояли плечом к плечу, стенку не ломая, и со стороны поганых часто-часто зазвенели гонги щитобойцев, созывая войска назад. Откатилась орда, а уже через минуту опять нахлынула бесчисленным потоком одетых кто в кожаный, кто в кольчужный доспех узкоглазых свирепых воинов, держащих острые кривые сабли на правом плече.

Русские полки вступили в битву яро, и по долетавшим до его ушей звукам сечи Сарычев явственно представил, что происходит там, впереди, за холмом.

Пробивая железные доски и кольца доспехов, вонзались в грудь воинам копья, сильные удары с потягом разрубали пополам шеломы и ерихонки, разваливая головы всадников надвое, а обезумевшие от ужаса скакуны носились по полю брани, волоча в стременах погибших. Хрипло вскрикивали бойцы, громко стонали затаптываемые конскими копытами раненые, и над всем побоищем стоял крепкий запах железа, пота и крови человеческой.

Наконец мало-помалу русские дружины стали подаваться, и Сарычев почувствовал, что звуки сечи приближаются. В этот момент послышался пронзительный вой: «Кху-кху-кху-кху», и тумен – десять тысяч – «синих непобедимых», сплошь в кольчужных панцирях, потрясая стальными круглыми щитами, кинулись в битву.

Со стати своего коня, который, чуя сечу, грыз удила и нетерпеливо рыл землю сильным, оподкованным копытом, майор уже приметил блеск кривых татарских сабель и уразумел, что время его полка засадного грядет. Он сноровисто проверил доспех: сабля на боку, кончал – длинный, прямой меч, колоть которым сподручно сквозь кольчугу, – привешен с десницы у седла, подсайдашный нож – у саадака, топорок, кистень, налуч с колчаном – все на месте и в доброй справе.

– Спас Нерукотворный с нами! – Сарычев глянул на угнездившихся в седлах воинов, впитавших с материнским молоком, что Боже упаси нарушить гордыней иль бесчестьем непрерываемость цепи: потомки – навьи – предки, и крепко помнящих, что ныне живущий в ответе за весь свой род пред теми, кто ушел и кто придет во след.

– На тетиву, – протяжно закричал майор и, отмахнув рукой, резво пустил своего сивого, забирая к левому крылу ордынцев.

Засадный полк рысил следом, и, подобно ветру приблизившись к поганым на полет стрелы, майор достал из колчана севергу с подкольчужным наконечником и натянул тугой ясеневый лук с костяными накладками. Туча смертоносных, ладно оперенных тростинок с узким, заостренным железком со свистом накрыла ордынцев, глубоко вонзаясь сквозь кольца доспехов в тело, и не успели упасть с коней убитые, а раненые громко, надрывно вскрикнуть, как стремительно скачущие русичи отправили со своих тетив татарам новых гонцов смерти.

Подобно раскаленному гвоздю, в восковину вклинился засадный полк с майором во главе в ряды ордынцев. В мгновение ока уклонившись от блеснувшей перед глазами монгольской сабли, Сарычев рубанул врага с потягом и, не глянув более на потерявшее стремя тело, сразу же закрыл щитом голову от нацеленного короткого татарского копья. Острое, как шило, перо его проскрежетало по отполированной стали, а майор, махнув клинком, одним ударом перерубил деревянное ратовище и с ходу рассек доспех врага чуть ниже шеи. Брызнула алая кровь, и, вскрикнув, повалился поганый под копыта коней принимать смерть мучительную, лютую. Не мешкая, Сарьгчев скрестил клинок с воином, броня которого была в насечке золотой, а набалдашник сабли искрился каменьями самоцветными. Рука поганого была крепка и, казалось, не нуждалась в роздыхе: сколь ни пытался Сарычев уязвить ордынца, ан нет – каждый раз его встречали остро отточенным булатом, и, исхитрившись напоследок, майор отсек врагу десницу вместе со смертоносной сталью. Дико вскричал раненый, схватившись было левой дланью за кинжал, да только с чмоканьем вонзилось острие майорской сабли ему в глаз, и он замолк навеки.

Сеча все разгоралась, рядом с Сарычевым истово бились дружинники, чуя локоть и плечо сотоварищей, и после них в рядах поганых оставалась широкая просека.

Внезапно острие татарского копья глубоко вонзилось в шею коня Сарычева, от страшной боли жеребец вздыбился и, повалившись наземь, громко захрипел перед смертью. Вскричав яростно, майор подхватил меч-кончал и, всадив его сквозь кольчугу в грудь замахнувшегося было саблей ордынца, выбил того из седла и уселся сам. Гнев переполнял душу его, и, выхватив из-за пояса кистень с тяжелым, ограненным шаром на конце, майор принялся мозжить направо и налево татарские головы. В пылу сечи сильным сабельным ударом с него сбили ерихонку, но и без наголовья, с окровавленным челом, он продолжал биться яростно и громоздил вкруг себя стену из убиенных врагов.

Сызмальства в Орде воины привычны к коню и к клинку, порядки там крутые: чуть оплошал или украл – сразу же поставят на голову да хребет изломают; и вот, на то не глядя, начали татары подаваться и вскоре обратились в бегство постыдное. Напрасно шаманы громко камлали у кострищ, призывая великого бога войны Сульда даровать победу и обещая напоить его досыта кровью врагов, – нет, нынче он от поганых отвернулся напрочь. Подобно барсу, с острым клинком наизготове пустился майор вдогон за уходящим ворогом, и полнилась душа его гневом праведным, чувством справедливости и ликованием безудержным.

Глаза его открылись. Ванна была полна до краев – вот-вот должно было политься через край, – и, представив, какую потом речугу толканет сосед снизу, Александр Степанович быстро поток перекрыл.

Странно, но чувствовал он себя замечательно – ничего не болело, все тело было наполнено упругой энергией, и, растерев его махровым полотенцем, майор пошлепал в комнату за чистым исподним. Одеваясь, он удивился легкости, с которой двигалось тело, и, подойдя к зеркалу, вначале даже опешил.

Оттуда на него смотрел тридцатилетний черноусый мужик – куда-то исчезла седина с висков, кожа стала бархатисто-матовой, а в глазах появился блеск юности. «Елки-моталки!» – Сарычев внезапно задрал рубаху и, оглядев себя, весело выругался – здоровенный, выпуклый шрам, которым его наградил когда-то писарь с кликухой Жмень, исчез, кожа на его месте была гладкой, такой же она стала и на правом плече, куда в свое время угодила маслина из бандитского ствола калибра 7.62, и Александр Степанович громко сам себя спросил: «Что это такое происходит, а?» Вот так, прямо сразу, ему никто не ответил, и что-то побудило его присесть на стул.

Сердце бешено забилось в груди, и внезапно Сарычев почувствовал, что сознание его стало похожим на огромный, неоправленный бриллиант – таким же многогранным и переливающимся всем разноцветьем радуги. Через секунду оно стремительно завертелось, разбрызгивая мириады солнечных брызг, и с хрустальным звоном раскололось на множество маленьких сияющих многогранников. Сейчас же в голове майора, подобно блеску тысяч молний, зажглись слова: «Да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира», и он ощутил, что перестает воспринимать себя как личность, а является представителем своих умерших предков, прямо отвечающим за весь свой род. На его плечи навалилась память бесконечной череды людей, связанных с ним по крови, и протянувшейся через тысячелетия, он постиг их мысли, ошибки, грехи; и майор вдруг почувствовал себя огромной чашей, наполненной до края тем, чего не купишь ни за какие деньги, – опытом прожитого.

Он еще немного посидел, словно опасаясь расплескать излитую в его душу мудрость столетий, затем, почувствовав, что Маша уже пришла, встал и, открыв входную дверь, впустил ее, – она как раз собралась нажать на кнопку звонка.

– Ну как ты?

Он увидел, что за улыбкой она прячет беспокойство, и, ответив:

– Замечательно, – что-то тихо прошептал.

Где-то зазвенело, будто палочкой из слоновой кости ударили по хрусталю, и в воздухе появился ярко-красный аленький цветочек. Секунду он парил неподвижно, затем заискрился и медленно поплыл к Машиным рукам. Глаза ее изумленно округлились, и она сдавленно вскрикнула:

– Ой, батюшки!

А Сарычев улыбнулся и сказал:

– Шутка.

Предок его давний, что волховал да другим волшебством пробавлялся, шутковал, похоже.

Часть вторая
ДОРОГА В НИКУДА

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно все пусто, все сгорело

И только Воля говорит: «Иди!»

Редьярд Киплинг

Глава первая

Сергей Владимирович Калинкин лихо съехал в «карман» и остановил машину около известного своим уютом и спокойствием заведения «Тихая жизнь». «Мерседес» был у него самый скромный – серый, «сто восьмидесятый», – однако двигло в нем торчало трехлитровое, и летала лайба шмелем, – словом, хрен догонишь. Тщательно заперев транспортное средство, Калинкин взлетел по гранитным ступеням и, распахнув широченным плечом тяжелую дубовую дверь, энергично попер прямо в зал. Кожаное пальто он бросил на спинку стула, сам уселся на соседний и, положив мощные, с хорошо «набитым» «кентосом», руки на скатерть, оскалившись, привычно осмотрелся.

Здесь его знали хорошо, и подскочивший халдей, с ходу поздоровавшись, ласково поинтересовался:

– Вам как всегда?

– Без изменений, – отозвался Калинкин благосклонно, а про себя подумал: «Чует поживу, гнида».

В мгновение ока приволокли салат из крабов, икру и много хлеба. Умяв все это за минуту, Сергей Владимирович выкушал бутылочку пивка и навалился на салат «Московский», который прошел неплохо в дуэте с бужениной. Немного полегчало. Принесли маслины. Наплевав полную тарелку косточек, Калинкин шумно выжрал здоровенный горшок солянки, интеллигентно утер рожу салфеткой, рыгнул и в ожидании жареной цыпы задумался.

До такой вот жизни он долго пер. Начиналось-то все как безрадостно: ботиночки БЭПЭ – прыжковые значит, ранец РД – десантный то есть, и катись ты, рядовой диверсант двести сорок восьмого отдельного разведывательного батальона СПЕЦНАЗ Серега Калинкин, по кличке Утюг, вниз, туда, где за снежной каруселью и земли-то не видать вовсе.

Сейчас кликуха у него не в пример той, давней, гораздо цивильней и звучит гордо – Стеклорез. Коротко, и для понимающих ясно.

Сергей Владимирович вздохнул и сноровисто принялся выламывать покрытые золотистой корочкой курячьи ноги, макая сочное, исходящее соком мясо в соус ткемали. Захотелось пить, и, осушив большой бокал «Цаликаури», он почему-то вдруг вспомнил вонючую жижу афганских арыков, от которой половина его взвода подхватила гепатит, а перед глазами возникло лицо замкомвзвода сержанта Карпенко, лежащего в мутно-кровавой луже, вытекавшей из разорванного мочевого пузыря, и в ушах Калинкина раздался хриплый, предсмертный шепот раненого: «Лейтенант, добей, Богом прошу».

Сергей Владимирович потряс широколобой, лысоватой башкой, и видение исчезло, уступив место красочной батальной сцене. Вот он, молодой капитан Калинкин, во всей своей первозданной красе сокрушает челюсть своему прямому начальнику – подполковнику Коневу, салапету поганому, пороха не нюхавшему, а вот и финал побоища: победитель с позором отправляется без пенсии и выходного пособия в народное хозяйство, – спасибо за службу, болезный.

Стеклорез вздохнул тяжело и принялся обгладывать самое вкусное – хрустящее, прожаренное мясцо на крыльях. Да, хреново пришлось ему тогда, после дембеля – ни кола ни двора, ни специальности какой цивильной, – и возник вопрос: каким же путем брести ему к светлой победе коммунизма? Хорошо, что мир не без добрых людей, – быстренько дали шоры, капитану-спецназовцу дорожку указав.

От цыпы остались чисто обглоданные косточки, и за свиную бастурму Сергей Владимирович взялся уже не торопясь, пережевывая каждый кусок тщательно и неспешно размышляя о смысле жизни. Это ведь только кажется, что на ноль помножить что-то – дело простое. Нет, искусство это, и заниматься им должен специалист. Можно, конечно, килечницей – ломом – раскроить башку клиенту ночью в подворотне, но это почерк дилетантов, которые сгорают моментально и зависают на долгие срока. Не трудно, скажем, всадить терпиле «турбинку» из ствола двенадцатого калибра, но после тоже неприятностей наверняка не оберешься. Нет, что ни говори, работать клиента должен профессионал, владеющий реальным опытом мокрухи, и, конечно, не случайность, что практические навыки Сергея Владимировича в эпоху перестройки даром не пропали.

Стеклорез на минуту даже жевать перестал, мысленно разглядывая грани своего мастерства. В запасе у него имелось множество опробованных способов жмурения клиента, к примеру расписать свисток, горло то есть, вполне реально засунуть острый карандаш поглубже в ухо, а вернее всего – это, перекрыв кислород, удушить терпилу, сломав попутно позвонки на шее. Хорошие результаты дает воздух в венах, сильный удар в основание черепа и острая заточка под кадык. Неплохо также работает «драо» – яд цыганский, «бита» – железный наладонник, а также токаревский ствол калибра 7.62. Всякие же там радиомины, винтовки снайперские с лазерным прицелом, лимонки с чекой, присобаченной за дверную ручку, он не любил – глаз клиента не видно.

Есть уже не хотелось совершенно, но Сергей Владимирович не отказался от объемистой креманки с мороженым, таявшим среди ошметков экзотических плодов, выпил кружку кофе и, рассчитавшись, наградил халдея пятью долларами.

На часах уже было начало четвертого – сколько же можно жрать? – и, натянув пальто на широченную, чем-то напоминавшую шкаф фигуру, Калинкин шустро забрался в «мерседес». С места он газанул так, что широкие шипованные колеса с визгом провернулись, и, врубив любимого Аркашу Северного погромче, чтобы лучше пробрало, лихо пору лил на Ржевку.

Снег на мостовых уже укатали, мощная лайба держала дорогу отлично, и Сергей Владимирович прибыл на стрелку ровно к четырем, как и было запрессовано. Запарковав «мерседес» среди скопища других иномарок, он причесал рыжые щетинистые волосы и, надев для солидности на скуластую харю черные «рамы», не торопясь двинулся к монументальному сооружению, отделанному камнем и металлом.

Раньше, во времена застоя, здесь помещался торговый центр, где проклятые коммунисты спаивали советский народ водкой по четыре рубля двенадцать копеек за бутылку, не забывая, правда, при этом кормить его мясом по два рубля за килограмм. Наступившая перестройка положила конец этой порочной практике, задули новые ветры, и бандит Вася Гранитный на общаковые деньги строение приватизировал, произвел ремонт и как следует развернулся. Надыбал себе хозяйственника – зяму, в натуре, с печатью Соломона, а тот и показал себя: задвинул лабаз, ночной шалман, бани всяческие, зал спортивный с тренажерами, – словом, ажур. Да и сам Гранитный не лохом оказался – масть держал без понтов и от бугра, с которым бегал поначалу, не отмахнулся – исправно долю засылал в общак, не забывая, что в случае нужды какой всегда отмажут. И не облажался, точно в цвет попал: папа его нынче зависает в конторе депутатской, имеет выход на высоковольтных и мазу держит в лучшем виде. Потому как демократия.

Между тем Стеклорез зашел в небольшой предбанник и, поднявшись по лестнице на самый верх, в дверях столкнулся с мордоворотом, таким же амбалистым, как и сам. «Куда?» – спросил часовой и, услышав: «К Гранитному», по рации поинтересовался судьбою Калинкина, получил добро на его проход внутрь и щелкнул замком. Офис был оборудован безвкусно до безобразия, но роскошно: два финских мягких уголка из черной кожи, два телевизора в противоположных углах, две секретарши – одна высокая и поджарая, другая пониже и помягче, груды оргтехники на стеллажах и толстенный ярко-зеленый палас на полу. Слева виднелась внушительная дверь из красного дерева с огромной, чуть ли не в половину ее, медной табличкой, гласившей: «Господин Василий Евгеньевич Карнаухов, президент». Вот так, коротко и, главное, по-русски. Та из секретарш, что была поуже в кости и наверняка похуже в койке, приподняла тощий зад и, переспросив по селектору:

– Василий Евгеньевич, к вам можно? – важно сказала посетителю: – Проходите.

«Вот сука, – подумал тот, заходя в огромный, весь обшитый экологически чистым красным деревом кабинет, – оттрахать бы ее хором, а потом „сделать ракету“ – сразу бы гонор пропал», – а вслух Калинкин сказал:

– Вечер добрый.

Вася Гранитный был среднего роста угловатый дохляк, и ничего в нем особенного не было, разве что две ходки, а также восьмиконечные звезды крутого на ключицах и коленях да целлулоидные «уши», всобаченные в скромных размеров болт.

– Шалом. – Он махнул рукой, «резинку» Калинкину не подав, и, глядя куда-то внутрь него, сказал: – Есть контракт. Недельный. Как всегда, прибрать начисто, но только здесь зехер – дело особое: калган клиента надо притаранить. Врубаюсь, что это – бездорожье, но уж очень просят, и надо уважить.

Стеклорез секунду помолчал и коротко поинтересовался:

– А сколько все это будет весить?

Гранитный прищурился и отозвался быстро:

– Как учили, и такой же довесок за вредность.

– Впечатляет. – Калинкин твердо взглянул на него, и сейчас же собеседник швырнул на стол фотографию, поясняя:

– Малява на иконе.

Затем надыбал толстую «котлету» зеленых и припечатал ею снимок, сказав:

– Остальное положу на калган клиента, адье, – прощально помахал ручонкой и сделал вид, что Стеклореза он уже не видит.

– Удачи, – тихо пожелал тот, сгреб «икону» с баксами и, не оборачиваясь, пошел к машине.

«Забурел, малыга бацильная, мнит себя бугром», – зло подумал он о работодателе и залез в лайбу. Отъехав подальше от любопытных глаз, он внимательно пересчитал баксы и, удостоверившись, что все ништяк, пристально вгляделся в фотографию. Срисовав клиента, он перевернул ее и прочитал на обороте: «Сарычев Александр Степанович».

Информация между глав

Николай Игнатьевич Степанов работал опером давно, с того самого памятного дня, когда летеху, Женьку Чернышова, выперли из органов за пьянку с дамами непотребными, а его, милиционера патрульно-постовой службы, поставили на освободившуюся должность и сказали: «Служи, парень, родине честно».

Был, правда, момент, когда хотели сделать его замначальника отдела, но, помнится, вышел тогда конфуз у его бригады в аэропорту: пришлось в людном месте пострелять малость, – и после того не до повышений стало, хорошо, что хоть старшим опером оставили.

Да и какой, честно говоря, из него начальник: из себя капитан Степанов внешности был весьма заурядной – не блондин, не брюнет, а так, хорошо, что не лысый, роста среднего, с лицом незапоминающимся, – встретишь такого в толпе, сплюнешь и мимо пройдешь. Жопу свою милицейскую он на сто лимонных долек не рвал и в жизни своей мечтал только об одном – получить перед пенсией новую должность, сменить четыре маленьких звезды на одну большую и потом спокойно сидеть на своих кровных шести сотках в Мшинских болотах. Только вот до этих чудесных времен еще нужно было дожить, и, чувствуя, как день нынешний тянется неимоверно медленно и печально, Николай Игнатьевич устало откинулся на спинку стула и закурил реквизированную у мелкого хулигана «болгарию».