Текст книги "Карта времени"
Автор книги: Феликс Пальма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
XII
Уэллс впервые услышал о Меррике, едва переступив порог аудитории биологического факультета в Южном Кенсингтоне. Для ученых и студентов, изучавших функции человеческого организма, Меррик был венцом творения, драгоценнейшим бриллиантом Природы, живым доказательством ее всесилия. Так называемый Человек-слон страдал неизвестным науке заболеванием, которое чудовищным образом изуродовало его, сделав настоящим монстром. Странный недуг, над происхождением которого ломало голову все медицинское сообщество, деформировал правую половину его тела, непомерно удлинив кости и раздув ткани, а левую оставил нетронутой. Так, на правой стороне его черепа образовалась огромная шишка, расплющившая ухо и превратившая лицо в месиво бугров и складок. Из-за этого Меррик напоминал свирепое туземное божество. Благодаря той же таинственной асимметрии расположенные справа органы выросли до гигантских размеров и растянули кожу. По прихоти недуга его сухую, морщинистую, будто долго пролежавший на солнце картон, кожу сплошь покрывали струпья, язвы и огромные бородавки. Поначалу Уэллс никак не мог поверить в реальность столь удивительного существа, однако за слухами появились фотографии, сделанные тайком и купленные у персонала Лондонского госпиталя, куда Человека-слона поместили после того, как его удалось вызволить из очередного грязного цирка или из ярмарочного балагана, в скитаниях по которым бедолага провел полжизни. Снимки, такие мутные и размытые, что разглядеть на них самого Меррика едва ли представлялось возможным, ходили по рукам, словно картинки с полунагими красотками, и по непонятной причине производили столь же сильный возбуждающий эффект.
Уэллс принял приглашение на чай со смесью удивления и тревоги. В назначенный час он был у ворот Лондонского госпиталя – мрачного внушительного здания, возвышавшегося посреди Уайтчепела. По вестибюлю с озабоченным видом сновали врачи и медсестры. Герберт поспешил отойти в сторону, чтобы не мешать их плавным, тщательно выверенным перемещениям. Возможно, кого-то из этих медсестер ждали в операционной, где врачи боролись за чью-нибудь жизнь, но ни одна из них не ускоряла шаг, чтобы не выбиться из общего ритма. Уэллс не успел поразмыслить над природой царящей здесь гармонии – в вестибюле появился доктор Тривз, хирург, чьим заботам был вверен Джозеф Меррик. Фредерик Тривз был низеньким подвижным человеком лет тридцати пяти с мальчишеским лицом, обрамленным аккуратно, точно газон, подстриженной бородкой.
– Мистер Уэллс? – спросил доктор, пытаясь скрыть недовольство: судя по всему, ему не понравилось, что посетитель так молод.
Уэллс кивнул и пожал плечами, словно извиняясь за то, что не успел сделаться почтенным старцем, компанию которого Тривз явно предпочел бы для своего пациента. И тут же устыдился своего глупого смущения: в конце концов, он не напрашивался на аудиенцию, это его пригласили.
– Я вам очень благодарен за то, что вы приняли приглашение мистера Меррика, – сказал Тривз, пожимая писателю руку.
Справившись с первоначальным замешательством, доктор с готовностью приступил к обязанностям посредника. Уэллс с благоговением пожал тонкую, ловкую руку, способную проделывать такое, о чем простые смертные и помыслить не могли.
– Разве я мог отказать единственному человеку, который прочел мою повесть? – пошутил Герберт.
Тривз рассеянно кивнул. Шутки по поводу писательского тщеславия были ему совершенно не интересны. У врача хватало дел поважнее. Природа каждый день изобретала все новые недуги, требуя от хирурга в операционной предельного внимания, безупречно твердой руки и кипучей энергии. Решительно тряхнув головой, Тривз повел гостя вверх по лестнице. Восхождение чрезвычайно затруднил встречный поток деловито настроенных медсестер, так что бедного Уэллса едва не затолкали.
– По понятным причинам приглашения Джозефа принимают далеко не все, – возвысил голос Тривз. – Но его это, как ни странно, не слишком огорчает. Иногда мне кажется, что Джозеф вполне доволен жизнью. Благодаря своей болезни он познакомился с лучшими людьми города, что было бы совершенно немыслимо для галантерейщика из Лестера.
Писателя покоробила откровенность Тривза, но, поразмыслив, он понял, что доктор прав. Не будь Меррик уродом, ему едва ли удалось бы свести знакомство со сливками лондонского общества. И все же страшный недуг казался слишком высокой платой за возможность вращаться в аристократических кругах.
На втором этаже царила все та же суета, но Тривз решительно вел посетителя по сумрачным коридорам, не давая ему затеряться среди персонала. С каждым поворотом больничные помещения делались все пустыннее. Эта часть здания была отведена под сложные случаи и редкие заболевания, и персонала и пациентов здесь было немного. И все же Уэллс не мог избавиться от чувства, что жизнь замирала по мере приближения к логову сказочного чудовища. Не хватало только мертвых птиц и обглоданных костей.
По пути Тривз говорил о своем пациенте тусклым, монотонным, лишенным выражения голосом, словно в сотый раз повторяя давно заученный рассказ. Врач познакомился с Мерриком четыре года назад, вскоре после того, как его назначили главным хирургом. Тогда на пустыре за больницей разбил шатры бродячий цирк, гвоздем программы которого был загадочный Человек-слон, успевший наделать шума по всему Лондону. Тривз был прекрасно осведомлен о том, как легко сотворить монстра при помощи умелого грима и скудного освещения, но знал он и о том, что убогие балаганы часто становились единственным прибежищем для несчастных уродов, обреченных изгоев. Хирург отправился в цирк, движимый профессиональным любопытством, и не ждал от представления слишком многого. Но Человек-слон оказался настоящим. Сначала акробаты нехотя показали несколько примитивных трюков, потом на арене уменьшили свет и послышалась раскатистая барабанная дробь, призванная имитировать туземные тамтамы. Столь многообещающее вступление, как ни удивительно, сумело вызвать у публики непрошенную дрожь. Тривз замер вместе с остальными, глядя, как на арену выходит главная сенсация цирка, и вскоре убедился, что слухи были правдивы. Неизвестная болезнь превратила человеческое тело в странную, бесформенную массу, напоминавшую горгулью. Когда представление закончилось, доктор отыскал хозяина балагана и попросил разрешения поговорить с Человеком-слоном наедине. Направляясь к его скромному вагончику, Тривз ожидал увидеть слабоумного: было совершенно немыслимо, чтобы в сплющенном, как луковица, черепе сохранился здоровый мозг. Однако первые же слова Меррика убедили врача: за чудовищным обличьем скрывается тонкая и чувствительная натура образованного человека. Меррик поведал новому знакомому, что его прозвали Человеком-слоном из-за похожего на рог нароста на носу и верхней губе, который удалили несколько лет назад, поскольку он мешал бедняге есть. Тривза глубоко тронула мысль о том, что существо, претерпевшее столько страданий и унижений, не озлобилось на все человечество, на то самое безликое человечество, к которому он сам мгновенно переполнялся ничем не оправданной, почти рефлекторной ненавистью всякий раз, когда не получалось найти кэб или зарезервировать ложу в театре.
Через час хирург покинул цирк, полный решимости сделать все, что в его силах, чтобы вытащить оттуда Меррика и обеспечить ему достойное существование. Доброе дело могло обернуться большой выгодой: ни в одной лечебнице мира не было пациента с таким недугом. Странная болезнь выбрала из всех жителей земли именно Меррика. Одного этого обстоятельства было достаточно, чтобы считать Человека-слона уникальным явлением, чем-то вроде реликтовой бабочки, единственный экземпляр которой следовало беречь как зеницу ока и держать за стеклом. Меррика нужно было как можно скорее вызволить из вонючего балагана и передать в руки ученых. Тривз даже представить не мог, что его благородный порыв обернется настоящим крестовым походом, который выжмет из него все соки. Для начала он показал Меррика в Патологическом обществе, но его почтенные члены, едва взглянув на пациента, пустились в пространные и бесплодные споры о природе его заболевания, и они закончились обменом оскорблениями с припоминанием прежних обид. Равнодушие коллег не охладило пыл Тривза, ведь ради спасения жизни Меррика его нужно было во что бы то ни стало забрать из цирка. Следующим шагом была попытка пристроить больного в госпиталь, где его могли бы лечить и исследовать. Увы, врачи не горели желанием связываться с хроническими недугами. Начальство всецело приветствовало инициативу хирурга, но у того были связаны руки. Сам Меррик, видя тщетность усилий доктора, просил устроить его куда-нибудь смотрителем маяка или на любую другую должность, которая позволит держаться подальше от людей. Но Тривз не желал сдаваться. Отчаявшись, он пошел на поклон к прессе, и через несколько дней душещипательная история Человека-слона облетела всю страну. Пожертвования посыпались как из рога изобилия, хотя куда важнее денег было найти для Меррика надежное пристанище. Тогда Тривз решился обратиться к единственным людям в государстве, чья воля была сильнее абсурдных и несправедливых законов, то есть к королевскому семейству. И не напрасно: герцог Кембриджский и принцесса Уэльская пожелали увидеть знаменитого Человека-слона собственными глазами. Утонченные манеры и добрый нрав Меррика завершили начатое. С тех пор Человек-слон мог пребывать в специально отведенном крыле Лондонского госпиталя сколько пожелает на правах гостя.
– Джозефу здесь неплохо, – мечтательно произнес Тривз. – Мы время от времени проводим разные обследования, по большей части бесполезные, но ему они не докучают. Знаете, Джозеф уверен, что родился таким оттого, что его матушку напугал слон в зверинце, когда она была на сносях. Хуже всего то, мистер Уэллс, что все мои усилия завершились пирровой победой. Я дал Меррику кров, но не в силах пресечь развитие его болезни. Череп Джозефа продолжает расти, и, боюсь, скоро этот человек не сможет выдержать веса собственной головы.
Давящие стены мрачного коридора и холодность, с которой врач говорил о близкой смерти пациента, вызвали у Герберта приступ удушливой тревоги.
– Я бы хотел, чтобы его последние дни были спокойными, – продолжал хирург, не замечая, как побледнел спутник. – Но, судя по всему, я желаю слишком многого. Ночами под окнами Меррика собираются местные жители, они оскорбляют его, дразнят. Они дошли до того, что стали обвинять его в убийстве тех проституток, которых растерзали в Уайтчепеле. Неужели в мире не осталось справедливости и здравого смысла? Меррик мухи не обидит. Я ведь говорил вам: это удивительно чувствительная натура. Между прочим, Джозеф обожает Джейн Остин. А однажды он и вовсе меня поразил, когда признался, что пишет стихи. Прямо как вы, мистер Уэллс.
– Я не пишу стихов, только рассказы, – неуверенно пробормотал Уэллс. Острая тревога мешала ему думать.
Тривз холодно взглянул на гостя, давая понять, что ни капли не интересуется изящной словесностью.
– Вот почему я не возражаю, чтобы его навещали. – Доктор кивнул своим мыслям, возобновляя речь с того момента, на котором его перебили. – Визиты идут Джозефу на пользу. Я думаю, люди приходят сюда потому, что в сравнении с Человеком-слоном даже самые несчастные кажутся себе баловнями судьбы. Правда, сам Джозеф смотрит на их визиты по-другому. Для него это что-то вроде игры, довольно зловещей. Каждую субботу, просмотрев газеты за неделю, он составляет список приглашенных на чай и просит меня разослать им его карточки. В основном это аристократы, богатые коммерсанты, светские львы, более-менее известные художники, писатели и прочие знаменитости. Джозеф предлагает тем, кто уже преуспел в жизни, последнее испытание: встретиться с ним лицом к лицу. Джозеф настолько уродлив, что его вид способен вызвать лишь два чувства: сострадание и отвращение. Я полагаю, он наблюдает за своими гостями и определяет, что они за люди, есть ли у них сердце, или все они не более чем рабы своих страстей и страхов.
Они остановились перед запертой дверью в самом конце коридора.
– Мы пришли, – сообщил Тривз, выдержав многозначительную паузу. И добавил весомо и жестко, глядя Уэллсу прямо в глаза: – За этой дверью вас ожидает самое ужасное из божьих созданий, которых вам приходилось видеть в своей жизни и, рискну предположить, еще придется. Вам решать, кто он, монстр или несчастный изгой.
У Герберта закружилась голова.
– Еще не поздно уйти. Боюсь, вам может не понравиться то, что вы узнаете о самом себе.
– Не беспокойтесь за меня, – выговорил Уэллс.
– Как знаете, – ответил Тривз голосом человека, который дает понять: я умываю руки.
Произнеся эти слова, доктор достал из кармана ключ, отпер дверь и мягко, но решительно втолкнул писателя в комнату.
Уэллс глубоко вздохнул и переступил порог. Не успев сделать и пары шагов, он услышал, как хирург закрывает дверь за его спиной. Роль Тривза в этой жутковатой церемонии была второстепенной, и он с ней справился. Сглотнув слюну, писатель огляделся по сторонам. Меррик занимал четыре смежные комнаты, обставленные самой обыкновенной мебелью. Заурядная меблировка и мягкий вечерний свет придавали комнатам прозаический и в то же время на удивление уютный вид. Уэллс постоял на месте, ожидая появления хозяина, и принялся потихоньку прохаживаться взад-вперед. Внезапно Герберта охватило странное ощущение, что Меррик наблюдает за ним из-за какой-нибудь ширмы, но он тут же прогнал эту мысль и продолжал прохаживаться, чувствуя, что исполняет важную часть ритуала. На первый взгляд эти комнаты совсем не походили на жилище столь необычного существа. Ни освежеванных крыс, подвешенных к потолочным балкам, ни ржавых доспехов отважных рыцарей. Только стол, накрытый к чаю на две персоны. Такая мирная картина лишь усилила тревогу писателя, все это напоминало виселицу, которая поджидает приговоренного, зловеще поскрипывая на весеннем ветру. Уэллс перевел взгляд на любопытный предмет, занимавший место на столике у окна. Это был картонный макет собора. Подойдя поближе, писатель поразился удивительной тонкости работы. Разглядывая любовно вырезанные мелкие детали, он не сразу заметил, как на стену легла жуткая, скошенная направо тень с бесформенной головой.
– Это церковь на той стороне улицы. Мне пришлось самому придумывать то, чего не видно из окна.
Голос Меррика был глухим и надтреснутым.
– Она великолепна, – проговорил Уэллс, обращаясь к чудовищному силуэту на стене.
Тяжелая голова тени с видимым усилием опустилась на грудь, и стало ясно, с каким трудом дался Меррику простой жест смирения, призванный продемонстрировать, сколь мало сам он ценит свою работу. Вслед за этим мучительным движением последовало молчание, и Уэллс почувствовал, что стоять спиной к хозяину больше нельзя. Пришло время повернуться и взглянуть ему в лицо. Тривз предупредил посетителя, что Меррик придает огромное значение самой первой реакции гостя, непродуманной, почти рефлекторной, и полагает, что по ней о человеке можно судить куда надежнее, чем после, когда он успеет взять себя в руки. Застав гостя врасплох, Человек-слон получал редкую возможность заглянуть ему в душу и вынести приговор, который не могли изменить многочасовые беседы. Уэллс понятия не имел, какое чувство вызовет у него внешность Меррика, сострадание или отвращение, и, поскольку второй вариант казался ему вполне возможным, крепко сжал зубы и постарался настроить себя так, чтобы его лицо оставалось каменным, лишенным какого бы то ни было выражения. Писатель не надеялся обмануть нового знакомого, он хотел лишь выиграть время, чтобы его рассудок успел немного свыкнуться с тягостным впечатлением, которое уродство Меррика, по всей видимости, должно было на него произвести. Если ему и станет страшно, он сумеет ненадолго обуздать свои чувства и даст им волю потом, когда покинет это место. С такими мыслями Уэллс набрал в легкие воздуха, постарался потверже встать на зыбкой и вязкой почве, в которую внезапно превратился пол у него под ногами, и повернулся наконец к гостеприимному хозяину.
От увиденного у него захватило дух. Как и предупреждал Тривз, Меррик выглядел ужасающе. Ходившие по университету фотографии, на которых Человека-слона скрывала милосердная дымка, не передавали и десятой доли его уродства. Меррик был одет в темно-серый костюм и опирался на трость, но обыденные предметы туалета вовсе не делали его похожим на нормального человека, а скорее, наоборот, придавали всему облику нечто гротескное и жуткое. Крепко сжав зубы, Уэллс пытался справиться с охватившей его дрожью. Сердце грозило выскочить из груди, по спине бежали струйки ледяного пота, и было совершенно непонятно, то ли это признаки отвращения, то ли сострадания. Губы писателя дрожали, готовые сложиться в гримасу ужаса, глаза щипало от нахлынувших слез. Это мучение продолжалось целую вечность, и Уэллс молился про себя, чтобы по щеке его сбежала хотя бы одна слеза. Одной слезы должно было хватить, чтобы Меррик увидел в нем тонкую натуру, способную к сопереживанию, но влага, как назло, скопилась у век, не желая проливаться.
– Не угодно ли вам, сэр, чтобы я надел капюшон? – учтиво осведомился Меррик.
Его удивительный голос, напоминавший ручей с глинистым дном, заставил Уэллса встряхнуться. Интересно, успел ли Меррик вынести ему приговор?
– Нет… В этом нет нужды, – пробормотал писатель.
Человек-слон вновь с усилием наклонил голову, и гость понял, что это жест одобрения.
– Что ж, давайте пить чай, пока он не остыл, – предложил хозяин, направляясь к стоявшему посреди комнаты столу.
Уэллс замешкался, пораженный тем, как Меррик передвигался. Наблюдая за сложными маневрами, которые несчастному пришлось проделать, чтобы усесться на свое место, Герберт думал о том, что этому существу с огромным трудом давались самые простые движения. Он едва не кинулся на помощь, но решил, что Меррику может не понравиться, если с ним станут обращаться словно со стариком или калекой. Не зная, как лучше поступить, Уэллс ограничился тем, что сел за стол напротив нового знакомого, стараясь держаться как можно более непринужденно. Труднее всего оказалось усидеть на месте, пока тот разливал чай. Выполняя обязанности гостеприимного хозяина, он по преимуществу пользовался левой рукой, почти не тронутой болезнью, изредка помогая себе правой. Глядя, как Меррик подхватывает ручищей, похожей по форме и размеру на каменную глыбу, сахарницу или протягивает ему блюдечко с печеньем, Уэллс готов был аплодировать его ловкости.
– Я очень рад, что вы пришли, мистер Уэллс, – произнес Человек-слон, завершив чайную церемонию и умудрившись не пролить на скатерть ни капли. – Мне давно хотелось сказать вам при личной встрече, какое сильное впечатление произвел на меня ваш рассказ.
– Вы очень любезны, мистер Меррик, – ответил Уэллс.
Озадаченный равнодушием публики, писатель перечел свое творение никак не меньше дюжины раз, силясь понять, чем оно могло ей не понравиться. В припадке самокритики он скрупулезно проанализировал сюжет, изучил последовательность слов, на всякий случай подсчитал их количество – а вдруг получится какое-нибудь магическое число или каббалистическая выкладка – и в конце концов стал смотреть на первый и, возможно, последний рассказ, вышедший из-под его собственного пера, с пренебрежением, с каким венец творения взирает на ужимки капуцина. Теперь незадачливый литератор видел со всей ясностью: рассказ вышел никуда не годный. Получилась беспомощная имитация псевдогерманского стиля Натаниэля Готторна, а главный герой, доктор Небогипфель, оказался пошлой карикатурой на и без того достаточно гротескных безумных ученых из готических романов. На похвалу Меррика Уэллс ответил вымученной улыбкой, подозревая, что это первый и последний комплимент в адрес его произведения.
– Машина времени… – проговорил Меррик, будто смакуя необычное словосочетание. – У вас удивительное воображение, мистер Уэллс.
Уэллсу сделалось не по себе от очередной любезности. Сколько еще восторгов ему предстоит выслушать, прежде чем удастся сменить тему?
– Если бы у меня была такая машина, как у доктора Небогипфеля, – продолжал Меррик мечтательно, – я непременно отправился бы в Древний Египет.
Это замечание показалось писателю необычайно трогательным. Как у любого человека, у этого несчастного создания была любимая историческая эпоха, равно как и фрукт, песня или время года.
– Почему? – спросил Уэллс с вежливой улыбкой, давая собеседнику возможность поговорить о своих предпочтениях.
– Потому что египтяне поклонялись богам с головами животных, – ответил Меррик без тени смущения.
Уэллс уставился на него, раскрыв рот. Он не знал, что поразило его больше: бесхитростное желание быть объектом поклонения, а не отвратительным монстром или то, как легко его собеседник в нем признался. Если кто-то и имел основания возненавидеть весь мир, этим человеком, несомненно, был Меррик. Тем не менее Человек-слон не позволял себе жаловаться на судьбу, находя повод для радости в теплом солнечном луче, скользнувшем по спине, или караване облаков, плывущем куда-то по небу. Не зная, что сказать, Уэллс взял печенье и принялся сосредоточенно его пережевывать, словно хотел проверить, исправно ли работают челюсти.
– Как вы считаете, почему доктор Небогипфель не изобрел машину времени, чтобы попасть в будущее? – спросил Меррик своим скользким, илистым голосом. – Неужели ему было нелюбопытно? Я часто думаю, что будет с нашим миром через сто лет.
– Ну… – пробормотал Уэллс, в который раз не находясь с ответом.
Меррик принадлежал в тому сорту читателей, которые никак не могут поверить, что персонажи романов – не более чем марионетки, которыми управляет могущественный кукловод. В детстве Герберт сам был таким. Однако, решив стать писателем, он усвоил раз и навсегда: авторский вымысел нельзя принимать за чистую монету, герои книг не вольны в своих поступках. Все, что они делают и думают, зависит от воли высшего существа, которое, запершись в своем кабинете, лениво передвигает фигуры на шахматной доске, отнюдь не испытывая чувств, что надеется вызвать в читателях. Романы – не куски живой жизни, а ее модели, образцы усовершенствованной, отполированной реальности, в которой пустое время и бесполезную рутину подменяют придуманные события, увлекательные и значительные. И хотя Уэллс порой тосковал по беззаботному детству, но снова стать тогдашним простодушным читателем было не в его силах. Тому, кто написал свою первую книгу, обратной дороги нет. Ты превратился в трюкача и обманщика и отныне можешь показывать свою слабость лишь таким же трюкачам и обманщикам. Сначала писатель хотел ответить, что об этом следует спросить самого Небогипфеля, но усомнился, оценит ли его собеседник невинную шутку. А что, если Меррик настолько наивен, что не отличает правды от вымысла? И эта наивность, а вовсе не чувствительность натуры делает его столь благодарным читателем? В этом случае шутка Уэллса наверняка показалась бы ему слишком злой, даже оскорбительной. К счастью, Меррик, не дожидаясь ответа, поспешил задать другой вопрос:
– Как по-вашему, машину для путешествий во времени когда-нибудь изобретут?
– Едва ли, – твердо ответил Уэллс.
– Но ведь вы сами о ней написали, мистер Уэллс! – возмутился Меррик.
– Вот именно, мистер Меррик, – ответил писатель, прикидывая, как выразить простыми словами результаты долгих размышлений о природе литературы. – Уверяю вас, если бы машина времени была реальна, я ни за что не стал бы писать о ней. Мне интересно лишь то, чего не может быть.
Сказав это, он вспомнил слова Лукиана Самосатского из «Правдивой истории»: «Итак, я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может». [9]9
Перевод К. В. Тревер.
[Закрыть]В свое время Уэллс выучил наизусть эту цитату, в полной мере выражавшую его собственное писательское кредо. Ему и вправду было интересно лишь то, что не могло существовать. Уэллс хотел добавить, что для остального есть Диккенс, но остерегся. Тривз говорил, что Меррик читает запоем. Диккенс вполне мог оказаться одним из его любимых авторов.
– Очень жаль. Значит, вы никогда не напишете историю получеловека-полуслона, и это по моей вине, – пробормотал Меррик.
Произнеся эту обезоруживающую реплику, Человек-слон отвернулся к окну, то ли пытаясь скрыть печаль, то ли приглашая гостя рассмотреть его со всех сторон. Уэллс глядел на Меррика, не отрывая глаз, но не с ужасом, а почти с восхищением: если бы это диковинное создание не сидело прямо перед ним, он ни за что не поверил бы, что оно может существовать в реальности. Если только это не придуманная реальность романа.
– Вы станете великим писателем, мистер Уэллс, – предсказал Меррик, продолжая смотреть в окно.
– Хотелось бы, но, по-моему, ничего не выйдет, – ответил Уэллс, после первой неудачи начавший серьезно сомневаться в своих способностях.
Меррик повернулся к нему.
– Взгляните на мои руки, мистер Уэллс. – Он протянул вперед ладони. – Похоже, что ими можно вырезать собор из картона?
Писатель смотрел на асимметричные руки нового знакомого с состраданием. Правая была здоровенной и бесформенной, левая напоминала крошечную ручку десятилетней девочки.
– Пожалуй, нет, – признал Уэллс.
Меррик печально кивнул в знак согласия.
– Только наша воля имеет значение, мистер Уэллс, – произнес он, стараясь, чтобы его тонкий голос звучал твердо и значительно. – Только наша воля.
В любых других устах эти слова прозвучали бы напыщенно и банально, но в тот миг они показались Уэллсу абсолютной истиной. Перед ним сидело живое доказательство того, что человеческой воле под силу сдвинуть горы и перейти море вброд. В отрезанном от мира больничном крыле воля была не чем иным, как прямой дорогой от невозможного к возможному. Если искалеченные руки Меррика вырезали собор из картона, на что окажется способен сам Уэллс, тот, перед кем нет никаких преград, кроме собственной трусости?
Уэллсу оставалось лишь признать правоту Меррика, чем он, судя по горделивой позе, остался весьма доволен. И голосом умирающего ребенка, который от смущения дрожал еще сильнее, поведал гостю, что картонная церковь предназначалась в подарок одной актрисе, с которой Человек-слон уже несколько месяцев состоял в переписке. Актрису звали миссис Кендалл, и она, насколько мог понять Уэллс, усердно занималась благотворительностью. Даму из общества, чувствительную к нищете и страданиям за порогом своего особняка, тронула история Человека-слона, и она решила, что лучшего применения отпущенным на благотворительность средствам не найти. Когда Меррик заговорил о том, как он мечтает, чтобы актриса поскорее вернулась с гастролей по Соединенным Штатам и пришла его навестить, Уэллс не смог сдержать улыбки – столько нежности, осознанной или неосознанной, сквозило в каждом его слове. Но одновременно он ощутил невыносимую горечь и всей душой пожелал, чтобы американское турне миссис Кендалл затянулось и очарованный ее письмами Меррик мог подольше питать призрачные надежды, не догадываясь о том, что невозможная любовь возможна только в романах.
После чая хозяин предложил гостю сигару, которую тот с благодарностью принял. Встав из-за стола, они подошли к окну – на улице уже властвовал вечер. Несколько минут Человек-слон и писатель глядели на церковь, фасад которой Меррик изучил до мелочей. По улице сновали прохожие, уличный торговец во весь голос расхваливал свой товар, экипажи катились по мостовой, истоптанной копытами сотен лошадей. Уэллсу показалось, что Меррик наблюдает эту незатейливую картину с затаенным благоговением. Его губы дрожали.
– Знаете что, мистер Уэллс? – произнес Человек-слон после долгого молчания. – Порой мне кажется, что жизнь – это спектакль, в котором для меня не нашлось роли. Если бы вы только могли представить, как я им всем завидую…
– Они не стоят вашей зависти, мистер Меррик, – решительно сказал Уэллс. – Все эти люди – не более чем пыль на ветру. Никто не вспомнит о них после смерти. А вы войдете в Историю.
Меррик раздумывал над его словами, глядя на собственное отражение в оконном стекле.
– Вы думаете, меня это утешает? – спросил он с невыразимой грустью.
– Должно утешать, – ответил Уэллс. – Потому что время египтян прошло, мистер Меррик.
Тот не ответил. Он продолжал смотреть на свое отражение, и по искаженному недугом лицу нельзя было судить, как отозвались в его душе жестокие, но справедливые слова писателя. Уэллс не желал спокойно наблюдать, как его новый знакомый упивается своей бедой. Единственное доступное Меррику утешение проистекало из его уродства, столь исключительного, что оно само по себе обеспечивало ему место в Истории.
– Возможно, вы правы, мистер Уэллс, – сказал наконец Меррик, не отрывая глаз от своего отражения. – Возможно, мне пора смириться и не требовать слишком многого от мира, подобного нашему, в котором люди боятся тех, кто на них не похож. Порой мне кажется, что, явись к священнику ангел, тот не задумываясь его пристрелит.
– Вполне возможно, – согласился писатель, восхитившись точностью предложенного образа. И, поскольку его собеседник продолжал разглядывать собственное отражение, поспешил распрощаться: – Большое спасибо за чай, мистер Меррик.
– Постойте, – встрепенулся Меррик. – У меня есть для вас подарок.
Он направился к маленькому комоду и через пару минут извлек из его недр обещанный подарок. К удивлению гостя, это была корзинка из ивовых прутьев.
– Когда я рассказал миссис Кендалл, что больше всего на свете хотел бы плести корзины, она прислала человека, чтобы он научил меня этому ремеслу, – произнес Меррик, держа корзинку так бережно, словно это был новорожденный младенец или гнездо с птенцами. – Это славный, скромный труженик, у него мастерская на Пеннингтон-стрит, рядом с доками. Он держался так, будто я ничем от него не отличаюсь. Однако когда этот добрый человек увидел мои руки, то сразу сказал, что у нас ничего не выйдет, что такие руки не предназначены для столь тонкого искусства, как плетение корзин. Он весьма сожалел об этом, но боялся, что мы оба лишь потеряем время. Хотя ведь на исполнение мечты времени не жалко, не правда ли, мистер Уэллс? «Научите меня, – попросил я, – и только тогда станет ясно, выйдет что-нибудь или нет».
Корзина, созданная бесформенными руками Человека-слона, была безупречна.
– С тех пор я сделал немало корзин и раздарил их своим гостям. Но эта особенная, ее я сделал первой. Возьмите, мистер Уэллс, – сказал Меррик, протягивая свое изделие писателю. – И помните, лишь наша воля имеет значение.
