Текст книги "Пеший город"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
Три ведра истины
Наступал майор на великую страну, но никак не мог наступить: все она у него между ног проскакивала. Притомился майор прыгать туда и обратно и зашел в придорожный трактир немного расслабиться.
Заказал ведро вина и затосковал.
– Ты чего, майор, приуныл? Перепил или расплатиться нечем? – подсел к его ведру придорожный человек, постоянный обитатель этого заведения.
Майор объяснил, что наступает на страну, а наступить не может. Когда ногу заносит, она еще впереди, а опустит ногу – страна уже сзади.
– Наверно, ты через нее переступаешь, – догадался придорожный человек, но не сразу, а после продолжительного раздумья.
– А почему я переступаю? Она же великая страна. Или она не великая, или я неправильно наступаю.
Придорожный зачерпнул из ведра, выпил, еще раз зачерпнул с тем же последствием и заговорил после длительного раздумья.
– Видишь ли, майор, у нее только территориальное пространство маленькое, а жизненное пространство очень большое. На каждого жителя территории с гулькин нос, а жизненного пространства столько, что нам с тобой и не снилось. Потому что они живут, а мы с тобой только заполняем пространство. Ты про вселенную слыхал? Во вселенной та же история: пространства навалом, а жизненного пространства на одну деревню не наскребешь.
От интереса к проблеме майор раскрыл рот, накапал в него из ведра, сколько накапалось, и говорит:
– Ну прямо моя квартира. Пространство большое, двухкомнатное, а житья нет.
– Наверно, у тебя жена – пожиратель жизненного пространства, – подсказал соведерник и заказал от лица майора второе ведро, чтоб не отвлекать от семейных дум собеседника.
– Это точно, пожиратель, – вздохнул майор.
– Жена родная. А ты говоришь – страна. Большая страна всегда пожиратель жизненного пространства, – продолжал нить соведерник. – Это как вино: если его систематически доливать водой, литраж увеличивается, но крепость становится меньше. Так же и страна, если к ней добавлять территорию.
Майор опять заговорил о семейном пространстве. Раньше у них была комната два на четыре метра и такая проходная, что яблоку негде упасть. И соседи, и родственники соседей, и гости соседей, и милиция по усмирению соседей, родственников и гостей. Веселая была жизнь! А теперь квартира большая, двухкомнатная, а жизни нет.
– Это потому что нет жизненного пространства, – сообразил придорожный человек. И накапал себе в рот из ведра вместо майора.
Затем оба задумались. Заказывать третье или на втором остановиться?
– Может, тебе квартиру поменять? Или жену поменять? – предложил трактирный обыватель.
– Ее поменяешь! – отчаянно вздохнул майор. – Скорей она меня поменяет.
Соведерник надолго задумался. Даже немного всхрапнул от глубины мыслей. И наконец сказал:
– Чтоб жена тебя поменяла – это тоже вариант. Меня, ты знаешь, сколько меняли? И даже не меняли, а отдавали за просто так. Но это только расширяло мое жизненное пространство.
* * *
Иное озарение – сплошное разорение.
Разбитая лампа
Сценка
Одна разбитая лампа и один разбитый нос.
Разбитая лампа на тротуаре, разбитый нос на человеке в очках.
Милиционер пытается разобраться в ситуации. Он уже выяснил, что лампа принадлежит человеку в шляпе, а нос, как было сказано, человеку в очках.
Набежавший народ принимает горячее участие в следствии.
МИЛИЦИОНЕР (человеку в шляпе). Вы знаете этого человека?
ЧЕЛОВЕК В ШЛЯПЕ отрицательно качает головой.
МИЛИЦИОНЕР (человеку в очках). А вы его знаете?
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ осторожно, но достаточно отрицательно качает головой.
МИЛИЦИОНЕР (человеку в шляпе). Это он разбил вашу лампу?
ЧЕЛОВЕК В ШЛЯПЕ отрицательно качает головой.
МИЛИЦИОНЕР. За что же вы его ударили?
ЧЕЛОВЕК В ШЛЯПЕ молчит.
МИЛИЦИОНЕР (человеку в очках). Расскажите, как это было.
ГОЛОСА ИЗ НАРОДА. Я расскажу! Нет, я! Вы меня, меня послушайте!
МИЛИЦИОНЕР. Тишина! Рассказывает пострадавший.
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ (говорит в нос, зажимая его платком). Я давно ищу хорошую настольную лампу. Все магазины обошел, но куда ни приду, то еще не завезли, то уже кончились.
ГОЛОСА ИЗ НАРОДА. Ты бы на Мукачевской спросил! На Корятовича! На Минайской!
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ. Сегодня я как раз шел в магазин и вдруг услышал звон разбитого стекла. Оборачиваюсь и вижу: стоит человек над разбитой вдребезги отличной настольной лампой. Я подхожу и вежливо спрашиваю: скажите, пожалуйста, где вы купили такую хорошую настольную лампу? И сразу получаю по физиономии.
МИЛИЦИОНЕР (строго). Больше вы ничего не говори ли? Никаких грубых слов?
ГОЛОС ИЗ НАРОДА. Ничего он не говорил. Он только спросил, где тот купил лампу, а тот его сразу в рожу.
МИЛИЦИОНЕР. Давайте сначала. Вы знаете этого человека? А вы? Расскажите, как было дело.
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ рассказывает, как он искал настольную лампу и получил в результате совсем не то, что искал.
МИЛИЦИОНЕР (человеку в шляпе). За что вы ударили?
ЧЕЛОВЕК В ШЛЯПЕ молчит.
МИЛИЦИОНЕР. Но должна же быть какая-то причина.
ГОЛОСА ИЗ НАРОДА. Он у него бабу увел! Денег занял, а отдавать не хочет!
МИЛИЦИОНЕР. Пройдемте оба.
ЧЕЛОВЕК В ШЛЯПЕ собирает разбитую лампу.
ЧЕЛОВЕК В ОЧКАХ утирает разбитый нос.
МИЛИЦИОНЕР уводит обоих.
ГОЛОС ИЗ НАРОДА. Ну, хулиганье! И когда уже в городе будет порядок?
* * *
Чем просвещенней век, тем меньше в нем Сократов.
Жалоба длинного и горбатого носа
Тычешься, тычешься вечно куда-то,
Не утихает тыканья зуд.
Но, если длинный ты и горбатый,
Как доказать, что ты не верблюд?
Пеший город
сказка шестидесятых годов
Пеший город – с птичьего полета
Топ, топ, топ… По улицам ходят птицы. Они идут чинно и не спеша, стараясь держаться в затылок друг другу и не слишком явно размахивать крыльями. Топ, топ, топ…
Прямо на тротуарах большими буквами выведены руководства для пешеходов. Когда-то их пробовали вывесить наверху, но это привело к несчастным последствиям. Для того, например, чтобы прочитать простую инструкцию: «Смотри под ноги!» – птицы должны были отрывать глаза от земли и часто ломали ноги, даже не успев под них посмотреть.
Теперь все инструкции у птиц под ногами. Здесь же пишутся объявления и рекламы, так что пернатым есть что почитать, пока они топают из дома на службу и обратно.
Топают птицы по улице, у каждой свои дела.
Козодой несет на рынок молоко. Шилохвост спешит на работу в сапожную мастерскую. Пустельга просто болтается по улицам (она начинает болтаться с утра, чтобы иметь впереди целый день, – так Пустельга экономит время).
Тут же болтается и Сорокопут. Но он болтается не просто так, Сорокопут болтается в поисках работы. По профессии он адвокат, еще недавно у него была своя контора и приличная частная практика, но после одного громкого дела… Сорокопут увлекся своими мыслями и чуть не угодил под такси, на котором ехал редактор местной газеты Говорунчик – Завирушка. Страус, исполнявший одновременно обязанности и такси, и шофера, уже занес было ногу, чтоб его раздавить, но кто-то вовремя вытолкнул зазевавшегося пешехода на тротуар.
Бывший адвокат посмотрел на своего спасителя и тут же признал в нем Орла, здешнего дворника.
– Не знаю, как вас благодарить… – сказал Сорокопут и смутился. – То есть я знаю, как благодарить… – Сорокопут еще больше смутился и замолчал.
Дворник кивнул и продолжал подметать улицу. Хотя он уже стар, но крылья у него большие и сильные, благодаря им Орлу удалось получить такое хорошее место. Дворник метет аккуратно, стараясь не поднимать пыль, и очень следит, чтоб не побеспокоить пешеходов.
А пешеходов все больше. Красавец Фазан спешит на свидание. Он очень спешит, потому что впереди у него еще одно свидание, а там еще одно и так до следующего утра. Красавец Фазан, как никто другой, рожден для тихой семейной жизни, но – говорит Фазан – женские чары страшней, чем янычары, вот и получается не жизнь, а сплошное беспокойство.
А почтовый Голубь спешит доставить утреннюю почту. Но еще больше он спешит попасть на стадион. Голубь работает почтальоном, но в душе он футболист. Его душа гоняет по полю и штурмует ворота, в то время как тело мирно разносит корреспонденцию.
У Ворона свои дела на кладбище. Работа на кладбище – не бей лежачего, но на всякий случай Ворон нацарапал на земле объявление: «Прием покойников в порядке живой очереди». Порядок – везде порядок.
Но самое любопытное в Птичьем городе – это трубы. На вид они ничем не отличаются от обычных дымовых труб: из них так же валит дым, они забиваются сажей и время от времени требуют чистки. Но есть у них одно особое качество: эти трубы поют. Стоит подуть ветру, и в городе начинается трубный концерт. Песен много, и они никогда не повторяются.
Для чего у птицы крылья? Чтобы ими укрываться,
Чтоб вышагивать ногами, а на крылья опираться.
Чтоб глаза прикрыть от солнца, спрятать голову под мышку,
Чтоб махнуть крылом на небо, о котором пишут в книжках.
Чтобы их носить по моде и укладывать красиво,
Чтобы хлопать от восторга, благодарного порыва.
Чтоб зарядку ими делать, чтобы их во гневе стиснуть.
Чтоб из крыльев дергать перья и писать любимой письма.
Будьте умненькими, птицы, спрячьте крылья под жилетку!
Для чего у птицы крылья? Чтоб за них сажали в клетку.
Что ж, песни как песни, и если бы их пели птицы, никто бы на них не обратил внимания. Но то, что их поют трубы, придает песням какой-то скрытый иронический смысл, агенты тайной и явной полиции рыскают по городу, залазят в трубы, и не один из них буквальным образом сгорел на работе при исполнении служебных обязанностей.
Голубь и солдат Канарей
Был большой футбол, и болельщиков набралось столько, что негде было упасть мячу.[1]1
Счастье – это мяч: за ним хорошо гоняться. (Прим. Зяблика)
[Закрыть]Птицы по-своему играли в футбол: роль мяча у них выполняла какая-нибудь птица. Пернатые буквально дрались за мяч, то есть за то, чтобы побыть мячом хоть немножко, потому что тогда они получали возможность влететь в ворота. Влететь что может быть желанней для птицы!
На центральной трибуне восседали опытные болельщики: Дятел, Зяблик и Сорокопут. Это были птицы совершенно неспортивного вида, но они знали о спорте все, что можно о нем знать. Офсайд, говорили они. Корнер. Штрафной удар.
Здесь же был профессор Дубонос, отличавшийся умением не говорить ничего лишнего. Как только ему предстояло сказать что-то лишнее, Дубонос умолкал, и за него говорили другие. «М-да…» замечал в таком случае Дубонос, скрывая за этим одобрение, осуждение либо насмешку.
На отдельной трибуне восседал Грач, главный медик его величества. Он поглядывал по сторонам, узнавая своих пациентов: «Печень!», «Желудок!», «Дыхательные пути» – и постепенно заражаясь общей болезнью,
Сейчас мячом был Голубь, тот, который разносил почту. Почту он все еще не доставил, и утренняя почта могла легко превратиться в вечернюю. Но Голубю было не до писем. Он поминутно влетал в ворота, и вратарь Кряхтун не успевал вынимать его из сетки.
– Какой полет! – квалифицированно восхищался Зяблик. – Дятел, вы видели этот полет? Сорокопут, вы видели?
– Н-ничего особенного, – квалифицированно возражал Дятел. – В-во-первых, м-мимо в-ворот, этого вы не станете отрицать. А в-во-вторых, б-было крыло, это тоже вполне очевидно.
Дятел был заика, но любил послушать себя.
– Крыло? Я не видел крыла. Сорокопут, вы видели?
– Не совсем… Так, краем глаза…
М-да… – сказал Дубонос, уходя с головой в газету, в которой его интересовала заметка о том, что слабым местом нашей команды до сих пор остается неумение бить по мячу.
Голубь хорошо справлялся с обязанностями мяча, но удача, как видно, вскружила ему голову. Не рассчитав, он пролетел мимо ворот и вылетел за пределы стадиона.
Аут, сказал Зяблик. Аут, сказал Дятел. Скорей всего и то и другое, сказал Сорокопут. А на отдельной трибуне медик Грач, не владея спортивной терминологией, кричал на своем языке:
– Ах, холера тебя возьми! Язва тебе в желудок!
Все смотрели туда, куда вылетел Голубь, но он не возвращался.
– Он заставляет себя ждать. То есть, он заставляет ждать нас, а о себе и говорить нечего, – сформулировал Сорокопут общее настроение.
Впрочем, о Голубе скоро забыли, и игра продолжалась с другим мячом, но с тем же подъемом и воодушевлением. Один солдат Канарей не мог попасть в общий тон. Он ждал возвращения Голубя.
Сколько помнит себя солдат Канарей, всегда рядом с ним кто-то исчезал. Сначала исчез его отец, и мать записала его на свою фамилию. Потом и мать исчезла: за ней приехал Ворон и увез ее неизвестно куда. С тех пор Канарей воспитывался на улице. Его воспитал дворник Орел, который никуда не исчезал, потому что у него было много работы. Так бы они и жили вместе, но тут вдруг исчез Канарей: его взяли в солдаты.
А вчера он приехал в отпуск, и Орел его не узнал, до того Канарей возмужал на солдатской службе. Ушел совсем птенцом, а теперь – поглядите на него: крылья по швам и докладывает по всей форме:
– Солдат Канарей прибыл в ваше распоряжение!
Тут Орел его обнял и, конечно, принял в свое распоряжение: повел в дворницкую, накормил и положил спать на самое удобное место…
Игра давным-давно кончилась, болельщики разошлись, а Канарей все сидел и ждал возвращения Голубя. Он обвел глазами стадион и увидел лежащую посреди поля почтовую сумку. Ее он и доставил Орлу – как ответственному лицу, отвечающему за порядок на улице.
Писем в сумке Голубя было немного – всего три, причем содержание двух было дворнику ясно без чтения. Страховой агент Зяблик писал свое обычное утреннее послание Пеночке-Пересмешке. Зяблик был из робкого десятка и не решался говорить прямо в глаза. Но на бумаге у него все получалось довольно складно, поскольку, избегая высказывать собственные мысли, Зяблик широко пользовался художественной литературой.
Второе письмо адресовалось редактору газеты «Друг пешехода» Говорунчику-Завирушке, который одновременно являлся его автором. Газета не может существовать без читательских писем, и за их отсутствием редактору приходилось брать функции читателя на себя. Тем более, что именно он и был самым внимательным читателем газеты.
Загадку представляло третье письмо, адресованное Марабу, начальнику тайной полиции. Отправителем был указан Сорокопут.
– Что-то здесь не так, – с сомнением покачал головой Орел. – Наш адвокат только на язык скор, но такого за ним пока еще не водилось.
– Завтра я разнесу эту почту, – предложил солдат Канарей. – Меня в армии часто посылали с пакетами. И про Голубя узнаю, где он сейчас.
Пустельга
После стольких впечатлении Канарей никак не мог уснуть. Осторожно, чтобы не разбудить Орла, он вышел из дворницкой и побрел по улице.
Город спал. Спали птицы в своих гнездышках, и каждая видела сон, который, кроме нее, никто не видел.
Солдат свернул за угол и наткнулся на двух птиц, которые боролись посреди улицы.
– Отставить! – скомандовал Канарей. – Разойдись!
Птицы тотчас разошлись, причем одна пустилась бежать, хотя такой команды дано не было. Другая птица громко всхлипывала и на вопросы Канарея не отвечала. Но наконец сказала:
– Ну, хорошо, допустим, я Пустельга. Значит, каждый может приставать, да?
Канарей считал, что нет. Он думает, что приставать никто не имеет права.
– Ах, вы так думаете? – Пустельга вскинула голову и смерила его презрительным взглядом. – В таком случае, что вы здесь стоите? Что вам от меня надо?
– Мне ничего не надо. Я просто хотел помочь.
– Знаю я вашу помощь… – И Пустельга заплакала.
Можно было сказать ей «Смирно!» или «Налево кругом!», но это вряд ли бы ее успокоило. И Канарей заговорил, с трудом подбирая другие слова:
– Не плачьте, я сейчас уйду. Вот я уже ухожу, смотрите.
Но уходил он медленно, словно ждал, что она его остановит. И она его остановила:
– Постойте, я сама не знаю, что говорю. Мне совсем не хочется, чтоб вы уходили. Давайте сядем вот здесь.
Они сели.
– А я уже думал, что вы мне – шагом марш, – сказал Канарей. – Вообще-то мне к этому не привыкать, у нас в пехоте это часто приходится. Здесь все иначе, не так, как у нас. Вот Голубь полетел выше ворот, а теперь неизвестно, что с ним будет. – Канарей замолчал, не зная, что говорить дальше. – Если б вы видели, как он там летал. Даже у меня зачесались крылья, хотя мое, как говорится, дело пехотное.
– Ах, что вы, летать! Это же убиться можно! – И Пустельга обхватила Канарея, словно для того, чтоб удержать его на земле.
Разговор становился все более интересным. Канарею и Пустельге было о чем поговорить, они говорили так, словно не виделись всю жизнь, что было тоже правдой, если учесть что только сегодня они познакомились. Канарей спрашивал – Пустельга отвечала, Пустельга спрашивала – отвечал Канарей. «Да?» – «Да». «Нет?» – «Нет». Словно они заранее договорились.
Бывает же так, что два совершенно случайных гостя почувствуют себя в чужой квартире, как дома. Вот так почувствовали себя Пустельга и солдат Канарей на крылечке чужого гнездышка.
Звезды гасли в небе – одна за другой.
– Скоро утро, – сказала Пустельга. – У меня никогда не было такой ночи.
– И у меня не было. Все стоишь на посту один, слова сказать не с кем. Вдвоем оно как-то веселее.
– Веселее, – вздохнула Пустельга. И спросила: – Мы еще встретимся?
– Так точно, встретимся, – подтвердил солдат Канарей. – Только хорошо бы не здесь, а где-нибудь там… – И он склюнул с неба последнюю звезду, которая еще не успела погаснуть.
Привратник Дятел
У дворцовых ворот стоит Дятел, младший привратник его величества Индюка. Работа у него несложная: подойдет какая-нибудь важная птица, так чтоб ей самой не стучать, Дятел – стук-стук в ворота. Только и на этой работе надо ухо востро держать: до Дятла уже не один достукался.
Что и говорить, должность у Дятла маленькая, но у него большая семья, приходится дорожить своим местом. Каждое утро он встает чуть свет и очертя голову летит на работу, чем вызывает немалое беспокойство у своей супруги Дятлихи. Правда, летит он в переносном смысле, но если станут докапываться, пойди докажи, в каком ты смысле летел. Дятел это понимает, он не рвется в небо, он доволен своим местом на земле, хотя это и не очень видное место.
– И к-курьеры делают к-карьеры, – любит говорить он, имея в виду Воробья, который прошел головокружительный путь от простого курьера до главного рассыльного.
К воротам подходит Колибри, придворная дама короля. Смешно смотреть, как ее здесь встречают. Перед ней распахивают ворота – стоит ли распахивать ворота перед такой маленькой птичкой? Смешно смотреть, но Дятел не смеется. Хорош бы он был, если б смеялся при исполнении служебных обязанностей! Не распахнуть перед Колибри ворот, унизить ее до естественных размеров было бы обидно для нее и не безопасно для окружающих.
В ворота проследовал Удод, один из советников короля, с претензиями интеллигента, но без его интеллигентности.
– Фи! – приветствовал Дятла Удод. – До чего же противная физиономия!
А вот и святой Каплун собственной персоной. Перышко да перышко, вот тебе и крылышко. Крылышко да крылышко, вот тебе и птичка. Обыкновенный петух, только его в каплуны постригли. Каплун уверяет, что, если птица смиренно ходит по земле, она после смерти обязательно попадет на небо. Сам он, наверно, и после смерти на небо не попадет: где ему, жирному, подняться!
А это еще кто такой? И для него тоже нужно стучать в ворота?
К воротам подходит солдат Канарей. У него пакет к самому начальнику тайной полиции. Дятел предлагает оставить пакет, но солдат категорически отказывается. Он может передать только лично.
Лично! Подумаешь, важная личность! Ходят тут всякие, только от работы отрывают!
Во дворец прибывали все новые и новые птицы. Дятел приветствовал их и одновременно отвечал солдату Канарею. Приходилось только удивляться, как точно Дятел адресовал все эти обращения. Он ни разу не перепутал, ни разу не сказал Канарею «Рад вас видеть», а почетному гостю – «Проваливай!»
Хорошо, что каждое письмо имеет два адреса: прямой и обратный. И если нельзя вручить адресату, то можно вручить хотя бы отправителю.
Так подумал солдат Канарей и пустился на розыски Сорокопута.
Страховой агент Зяблик и адвокат Сорокопут
У Сорокопута была «труба» так назывались часы досуга, которые он проводил со своим другом Зябликом. Это у них было заведено с тех пор, как в городе начали петь трубы. Узнав из прогноза погоды, что на завтра обещается ветер, Зяблик и Сорокопут по очереди приглашали друг друга «на трубу».
В ожидании ветра они успевали разок-другой сразиться в шахматы, и это были жестокие сражения, потому что каждый из них был в душе боец. Каких только головокружительных комбинаций не разыгрывали Зяблик и Сорокопут, каких не придумывали рискованных эндшпилей! Правда, никто не решался дать мат королю, и все партии кончались вечным шахом.
Так было и сегодня. Партия была трудной, обоих измотала вконец, и только где-то на пятидесятой минуте Сорокопут торжественно объявил:
– Вам шах, Зяблик!
Зяблик вздрогнул и инстинктивно прикрылся офицером:
– Нет шаха!
– Еще шах!
– Нет шаха!
– Вечный шах! – провозгласил Сорокопут.
– Счет один-один! – напомнил Зяблик. – В прошлый раз я вам дал вечный шах!
Вечный шах… Ничего нет вечного на земле, кроме вечной угрозы мата. Так подумал Зяблик, и так подумал Сорокопут – они всегда думали одинаково.
В это время запела труба:
Мы не дрогнем! Мы не вздрогнем!
Мы не съежимся от страха!
Пусть потомки наши знают,
как их предки дали маху!
Сердце Зяблика забилось сильней. Да, он не дрогнет! Он покажет себя! Вот сейчас он поднимет крыло – и… пусть потомки знают, как он, Зяблик, дал маху! Может, и о нем споет когда-нибудь эта труба…
Хозяин поспешно задернул шторы, забаррикадировал дверь. В комнате стало темно, и Сорокопут не видел, что делает Зяблик, а Зяблик при всем желании не мог разглядеть, чем занимается Сорокопут.
Зяблик приподнял крыло и задрожал от волнения. Если б его видела сейчас Пеночка-Пересмешка! Зяблик двинул крылом. Какое удивительное ощущение! Как будто падаешь с головокружительной высоты – все замирает внутри от восторга и немножко от страха…
Сорокопут тоже не дремал. Он махнул крылом – впрочем, не очень выразительно, чтобы, если спросят, сказать, что он просто прощается со своим другом Зябликом. Но про себя, а то Сорокопут знал, что этот взмах имеет совсем другое значение.
То, что мы сложили крылья, это враки, это враки!
Мы еще помашем ими после драки, после драки!
– пела труба. В дверь постучали.
Зяблик и Сорокопут забегали по комнате. Кое-как подняли шторы, освободили дверь, но когда Сорокопут пошел открывать, Зяблик на всякий случай залез в шкаф: ему не хотелось мешать хозяину.
Возвратился Сорокопут еще с одним гостем.
– Вот вам ваше письмо, – сказал солдат Канарей.
– Мое письмо? – растерялся Сорокопут. Вы в этом уверены?
Он взял письмо и стал его рассматривать.
Действительно, отправитель Сорокопут. Очень интересно! То есть, не то, чтобы очень, а интересно в определенной степени.
Сорокопут надорвал конверт, вынул письмо и принялся читать. Он читал вслух, чтобы почтальон не подумал, будто у Сорокопута от него какие-то секреты. «Довожу до вашего сведения, что Дятел летает на работу, очертя голову. Сорокопут».
– Ничего себе письмо! – воскликнул солдат Канарей.
– Да, письмо вроде ничего, – согласился Сорокопут. – Хотя, признаться, лично мне такие письма не очень нравятся.
– Еще бы! Это же самый настоящий донос!
– Не нужно так выражаться, попросил Сорокопут. – Если вы уважаете в себе почтальона, то вы должны его в себе уважать.
Потом он опять занялся письмом.
– Если я написал, что Дятел летает на работу, значит, я знал, что он летает на работу. А если б я знал, то знали бы и другие. Но другие не знают, раз не знаю я, а если не знают они, значит, и я ничего не знаю. Как же я мог написать это письмо?
– Ладно, – сказал Канарей, – порвите его и забудьте.
– Вы знаете, я, наверно, его порву. А? Как вы думаете? Прямо сейчас возьму и порву. Подумаешь, документ государственной важности!
Документ? Государственной важности? Сорокопут прислушался к своим последним словам. А ведь письмо действительно может рассматриваться как документ. И кто его порвет? Он, Сорокопут!
– Нет, – сказал Сорокопут, – я не могу его порвать. Вернее, не то, что не могу, я могу, но только не порвать. Знаете что – порвите его сами!
Солдат Канарей выполнил приказание.
– Ну вот, – облегченно вздохнул Сорокопут. – Теперь я уже вспомнил, что не писал это письмо. Не понимаю, зачем мне его принесли? Я прошу больше не носить мне таких писем. То есть, письма носите, но не такие, а такие может не носить.
Он до того приободрился, что даже стал потихоньку скандалить.
– Вы мне лучше скажите, почему я не получаю газет, – наскакивал он на гостя. – Почему мне не носят газет – вот что вы мне скажите!
– Не могу знать. Я же не почтальон.
– Ах, он не почтальон! – возмутился Сорокопут, словно обращаясь к кому-то третьему. – Как носить чужие письма, так он почтальон, а как доходит до газет, так он не считает себя почтальоном!
Сорокопут наскакивал на гостя, пока не вытеснил его за дверь. Затем он вернулся в комнату и только теперь вспомнил о Зяблике. Странно, Зяблик как будто оставался здесь. Куда же он девался?
И тут Зяблик вышел из шкафа. Он вышел из шкафа так, будто выходил из него каждый день и это давно вошло у него в привычку.
– Гм! – сказал Зяблик и посмотрел при этом на Сорокопута.
Больше он ничего не сказал. Он только сказал: «Гм!» и удалился.
