Текст книги "Пеший город"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Любимец женщин
Если б наши взрослые разговоры были похожи на наши разговоры с детьми, ни один нормальный взрослый этого не выдержал бы.
Жена встречает мужа с работы.
– Какие сегодня успехи? Слушался начальника? Если не будешь слушаться, я тебя не буду любить.
Она думает, что его испугала. А ему наплевать. Может, его уже любят в одном месте.
– А как ты себя вел? – допытывается жена. – Не бегал по цеху? Не переворачивал станки? Не таскал за косы Федорову? Между прочим, она беременная, но это отдельный разговор.
Бери пример с Ивана Ивановича, – продолжает жена. – Иван Иванович у вас на доске почета, он победитель в социалистическом соревновании. Потому что Иван Иванович слушается старших, он рано ложится спать и хорошо кушает. И жена его хорошо кушает. И дети его хорошо кушают. Потому что Иван Иванович слушается старших.
Трехрублевая ассигнация
Один мальчик очень любил девочек. Они ему нравились больше мальчиков – ну что с этим можно поделать? Было мальчику в ту пору четыре года, ну и девочек он тоже любил не сорокалетних, а соответственно своему возрасту. Полюбит девочку и начинает за ней ходить. То яблоко даст откусить, то подержать игрушку.
Однажды нашел три рубля, и что вы думаете? Разорвал пополам, и одну половину дал девочке, а другую принес маме.
Мама сначала обрадовалась, а когда разглядела купюру, удивилась:
– А где вторая половина?
Мальчик смутился.
– Я, – говорит, – поделился с девочкой.
Папа говорит:
– Как вам нравится этот бонвиван? Он уже начинает тратиться на женщин.
Но мама сказала наставительно:
– Надо было отдать девочке целую ассигнацию. (Мама деньги редко видела, поэтому постоянно путала купюры с ассигнациями).
– Ты маму не слушай, гнет свою линию папа. – Она сама женщина, поэтому ей нравится, чтоб женщинам больше давали. Но и так, как ты поступил, тоже неправильно. Смотрите на этого марксиста: он решил все поделить поровну!
Мама говорит:
– Не забивай ребенку голову марксизмом. Сначала научись зарабатывать. А то ребенок в дом приносит больше, чем ты.
Женщины Сидорова
Мои приятель Сидоров обладал феноменальной памятью, проникавшем в прошлое не только его, но и его далеких предков. В это трудно поверить. А в жизнь поверить легко? В то, что она неизвестно откуда берется и неизвестно куда девается?
Постоянно тренируя свою память, мой приятель Сидоров углублялся во все более отдаленные времена, пока в один прекрасный день не обнаружил себя на дереве в качестве обезьяны.
Но не сразу он там оказался. Путь в обезьяны не менее труден, чем путь из обезьян, и на этом пути Сидорову повстречалось немало разного народа. Пожилой неандерталец жаловался ему на жизнь, которая поставила его между выживанием и вымиранием (что, в сущности, одно и то же). В своей прежней жизни неандерталец был австралопитеком, и это были совсем другие времена. Проще жилось. Того не было, сего не было, но жилось намного проще, незамысловатее.
Однако австралопитек, с которым Сидоров повстречался на своем дальнейшем пути, тоже был недоволен своим временем. В прежней жизни, когда он был питекантропом, ему жилось намного лучше. Ничего себе прогресс, подумал Сидоров. Уж не прогрессируем ли мы в обратную сторону? Если мы живем все хуже и хуже и с тоской вспоминаем те времена, когда мы были питекантропами, то не лучше ли нам вообще не развиваться?
Питекантроп, между прочим, тоже не был доволен окружавшей его действительностью и с тоской оглядывался на дерево, на котором сидел в своей прежней жизни.
Ностальгия по прошлому – нормальная человеческая болезнь, которой болеют все, кроме тех, кто прошлого не имеет. Дети не имеют – и у них ностальгия по будущему: поскорей бы вырасти, ни от кого не зависеть, особенно не зависеть от родителей и учителей. Но когда они вырастают, оказывается, что их прошлое – самая лучшая пора, и если где-нибудь и стоит жить, то исключительно в прошлом.
Задремал Сидоров на дереве, на котором наконец обосновался. Нелегко ему было разгребать завалы памяти: заваливали тысячелетиями, а ему одному разгребать. Человек против времени не боец, оно его всегда на лопатки положит, да еще сверху присыпет, чтоб не дергался.
Открыл глаза Сидоров, огляделся по сторонам и сразу почувствовал удовлетворение. Прав был питекантроп, они здесь и вправду неплохо живут. Не нужно объясняться с женой по поводу полученной зарплаты или, наоборот, не полученной, а задержанной, потому что государство поступает с ним точно так же, как он с женой, постоянно утаивая от него зарплату.
Осмотревшись на дереве, Сидоров заметил, что он здесь не один. Неподалеку расположилась еще одна обезьяна, по-видимому, его здешняя жена, только непонятно, как он мог на такой жениться. Жена у него была тоже не Лариса Удовиченко, но она хоть приглядывала за собой, волосики в разных местах выдергивала, а эта распустила по всему телу. И губы жена красила, а эта почему-то накрасила зад. Знает, чем соблазнять, подумал в глубине памяти Сидоров.
На дереве между тем появилась еще одна обезьяна, может даже, любовница Сидорова, и стала проявлять к нему интерес прямо на глазах у здешней супруги. Завела правую руку за спину, протянула под левой рукой и принялась многозначительно трогать себя за грудь, словно показывая Сидорову дорогу. Прежняя жена Сидорова выцарапала бы ей глаза, а эта ничего, не ревнивая. Так и должно быть, подумал Сидоров. Чтоб не прятаться по чужим квартирам и подъездам, а встречаться открыто, в своей семье.
Соперницы между тем разговорились между собой и словно забыли о Сидорове. Это его немного задело. Нужно учесть, что в глубинах памяти он помолодел на миллионы лет, так что характер у него стал еще более горячий и невыдержанный. Как сказал неандерталец, с которым Сидоров разговорился по дороге сюда, цивилизация старит, а дикость молодит, поэтому не мог Сидоров спокойно смотреть, как его собственная любовница обманывает его с его собственной супругой. Ну и мораль, подумал он. Ну прямо тебе наше время!
Неподалеку от него завязался мужской разговор о путях развития цивилизации. Сидоров присоединился к разговору. Он сказал, что, если развиваться так, как предлагают они, это будет не прогресс, а нечто совсем противоположное. Но его не стали слушать. Мужчины были молоды, у них была ностальгия по будущему, и ничего, кроме будущего, они не хотели признавать.
Кончилось тем, что Сидорова сбросили с дерева. Вниз – и одновременно вверх, из глубин памяти. Он вернулся в свое время, в свою семью и стал просматривать газеты.
А тут и жена выходит из ванной. Посмотрел на нее Сидоров и сразу поверил в прогресс. Ну это же совсем другое дело! Вот это женщина, не то, что та деревня! А он уже и документы подготовил для развода. Разве с такими женщинами разводятся? На таких женщинах нужно жениться. Жениться, жениться и еще раз жениться, как говорил кто-то из прошлых времен.
И какие у нее руки коротенькие! А ноги длинные, не то, что у этих обезьян. И волосы по всему телу тщательно выщипаны. А если еще зад подкрасить, не удержался он от воспоминаний, то ее можно будет любить без памяти, без этой дурацкой памяти, которая погружает человека в черт-те какие времена, отвлекая его от радостей в настоящем.
Но мы не можем без памяти. И никогда не сможем без памяти. Правильно сказал неандерталец: там, в глубинах памяти, мы оставили свою молодость.
Романтические сюжеты
Золото молчания
Женщина говорит о своем знакомом:
– Он у меня такой молчаливый! И о другом знакомом:
– Он у меня такой молчаливый!
У нее все молчаливые: она же никому не дает слова сказать.
Желание на долгие года
За все эти долгие года жена только раз пожелала своего мужа.
Но и это было во сне. У него во сне.
А золотую свадьбу гуляли весело. Это была их лучшая брачная ночь.
Любовь за решеткой
После того, как мужа посадили, жена решительно отказалась от всякого свидания с ним:
– Вот выйдет из тюрьмы, тогда и увидимся.
– Но это ждать десять лет!
– Если ждать. А если не ждать, время пролетит незаметно.
Цветы любви
Из письма в редакцию:
«То, что ее муж алкоголик, распутник, хулиган и дурак, что он истязает жену и живет на ее иждивении, что он тупое, трусливое, невежественное и грязное животное, – это все цветочки. Самое страшное, что он однолюб».
Женщина на фоне мужчины
* * *
Сказала Стогу Искра: «Люби меня без риска!»
* * *
Женщина в семье иногда напоминает сало на сковородке: сначала она тает от счастья, потом потихоньку шипит и наконец брызжет и жжется.
* * *
У рыбы миксины сердце в хвосте, поэтому она вертит хвостом не как вертихвостка, а искренне, от всего сердца.
* * *
У каракатицы пищевод проходит через мозг, и это дает ей возможность тщательно обдумывать свою диету.
* * *
У трески не дедовщина, а бабовщина: меньшую глотает большая, большую – еще большая. В одном животе набирается до трех поколений, так что уже не знаешь, переваривать или рожать.
* * *
Пизанская башня не падает, хотя ей очень хочется упасть. Поучительный для многих урок целомудрия.
* * *
Формы женщины нередко – единственное ее содержание.
* * *
Плохо, когда пол женщины – это ее потолок, хотя и самый высокий потолок не может заменить женщине пола.
* * *
Эволюция женщины: от Моны Лизы до Моники Левински.
* * *
Если б ей, рябине, к дубу перебраться!
Идея сама по себе хороша, но выбор можно было сделать и получше.
* * *
В стремлении к эмансипации не стоит забывать печальный пример муравьев: у них работают только женщины.
* * *
На конкурсе красоты лавровые венки присуждались по четырем номинациям: самый большой – для бедер, поменьше – для бюста, еще меньше – для талии и самый маленький для головы.
* * *
Наконец пришло время козла отпущения. Его отпустили в другой огород, на историческую родину… Вот когда пожалела Сидорова коза, что не вышла за него замуж!
Оглядываясь назад
Шестьсот миллионов лет. Это вам не золотая свадьба, не платиновая, не бриллиантовая. Именно столько мы прожили с нашими женщинами на этом, не таком уж белом свете.
Сначала мы жили с ними в воде. В воде было легче. В воде даже камни кажутся легче, а не то, что семейная жизнь.
И уровней жизни в воде большой ассортимент: хочешь, живи на дне, хочешь – у самой поверхности. Когда во время развода начинаешь делить жилплощадь, по крайней мере, есть что делить.
И вот что еще важно: уровень жизни одинаково высокий для всех. И одинаково низкий для всех. Это настоящая демократия.
А какой в воде климат! Температура зимой не ниже нуля, и летом пот не течет с тебя градом. Влажность высокая при полном отсутствии осадков. Кроме медуз, никто не ходит под зонтиком.
Женщине в воде легче быть красивой. Никаких макияжей, марафетов, ни губы красить, ни ресницы, – все это начисто отсутствует. И ванну принимать не нужно, и умываться не нужно по утрам. В воде женщина сама по себе чистая.
И вот что интересно: как бы трудно ни складывалась семейная жизнь, никого не тянет выпить. Не то, что чего-нибудь крепкого, но даже простых безалкогольных напитков. Пьянство – это наш бич, а не их.
Главные трудности начались у нас на суше. Особенно в Мезозое при динозаврах. Возник даже вопрос о выделении нам молока за вредность динозавров, но вопрос так и повис в воздухе, потому что решали его сами динозавры.
И что вы думаете? Наши женщины и тут оказались на высоте. Они сами стали выделять молоко, без помощи динозавров. Так с тех пор и выделяют. Динозавров давно уже нет, а они преспокойно выделяют молоко за вредность динозавров.
Конечно, таким женщинам не могло нравиться, что мы пресмыкаемся перед динозаврами. Хотя мы не пресмыкались. Мы просто терлись животами о землю, чтобы нас было противно взять в рот. А если кто возьмет, чтобы сразу выплюнул. Динозавры нас так далеко выплевывали, что некоторые уже не могли вернуться в семью и заводили семью на новом месте.
Прожитые шестьсот миллионов лет – это шестьсот миллионов лет борьбы за эмансипацию. И в этой борьбе женщины нередко одерживали победу. Они научились даже детей рожать без нашей помощи. А у нас это не получается. Партеногенез для мужчины пока еще недостижимая высота.
Говорят, ученые уже над этим работают. А зачем? Зачем нам обходиться без женщин? Без таких очаровательных, умных, находчивых, которые ухитряются до сих пор выделять молоко за вредность динозавров, хотя динозавры давным-давно вымерли.
А мы способны только плодить на земле динозавров или что-то превосходящее по вредности динозавров, насаждая на земле вредность динозавров – без малейшей получить за нее молоко надежды.
Сказки о прожитой жизни
Счастливая революция
В детстве у меня не было прошлого, это потом оно появилось. И когда к нам приходили гости, с ними даже не о чем было поговорить. Моя сестра приспособилась вспоминать чужое прошлое, вычитывая его из книг. В книгах собраны несметные запасы прошлого, которое теперь уже никому не принадлежит, и пользоваться им может каждый, кто захочет.
Сестра могла часами вспоминать прошлое графа Монте-Кристо, капитана Немо и мадам Бовари, хотя у мадам Бовари было такое прошлое, о котором вспоминать неприлично. Мне больше подходило прошлое Гулливера, хотя не очень нравился Гулливер. Я не мог ему простить, что он сбежал из Лилипутии, бросив на произвол судьбы маленьких лилипутов.
Сестра говорила, что маленьких всегда покидают. Вот и наш папа уехал и не вернулся, не посмотрел на то, что мы маленькие. Хотя ему очень хотелось вернуться, но он не смог. У него не хватило жизни. Мама даже не знает, как мы будем расти без отца. Из нас же неизвестно что вырастет.
В нашем детстве многие дети росли вот так, в неизвестном направлении. У одних отцы сами ушли и не вернулись, у других их насильно увели из семьи. Когда Гулливер ушел от лилипутов, они же не знали, как им расти, до какого роста расти. Может, из семей специально уводят родителей, чтоб дети не знали, куда им расти, и навсегда оставались маленькими?
В детстве мне помогал расти мой друг, враг народа. Он был высокий, крупный человек, и жена у него была высокая, крупная. И как они только помещались в маленькой проходной комнате, от которой враг народа отгородил коридор, чтоб соседи могли ходить, не заходя к нему в комнату? Соседей было много, и им было до того тесно, что рано или поздно кто-то должен был стать врагом народа, чтоб хоть немного места освободить.
Когда мы с мамой приходили к ним в гости, враг народа уводил меня в свой угол, и мы разговаривали, смотрели книжки, играли в шашки, стараясь не прислушиваться к тому, о чем говорят наши женщины. Как будто враг народа не знал, что я ребенок, у них с женой не было детей, и, возможно, он не отличал ребенка от взрослого человека.
Но это единственное, чего он не знал. Не считая того, что он враг народа. Этого он не знал очень долго, и когда за ним пришли, это было для него большой неожиданностью.
После этого мы с ним не виделись уже никогда.
А народ давно забыл, что у него был этот враг. Народ не злопамятный. И зло, причиненное отдельному человеку, он запомнить не может.
Моя сестра в то время читала книжку про французскую революцию. Там почти все были враги народа. Сестра говорила, что наш год состоит из тех же цифр, что и тот, французский. У них был 1793-й, а у нас 1937-й. Только семерку переставить в конец, а остальное так и останется.
Но наш год, говорила сестра, более счастливый. Потому что в нем сумма левых цифр равна сумме правых. А у французского года эти суммы не равны. Поэтому у них во Франции революция кончилась плохо, а наша революция кончилась хорошо.
День рождения
В детстве дни рождения – самые счастливые дни, даже если они холодные, ненастные и сырые. Я знал человека, который родился первого декабря, но любил этот день, как первое мая.
Лично мне с днем рождения повезло, и моя мама считала, что этого достаточно. Зачем праздновать день рождения, если вокруг и так все цветет, не надо ходить в школу, а вместо этого можно сходить на море?
Может быть, мама так и не думала, может, у нее просто не было денег. И она решила, что дешевле искупаться в море, чем устраивать день рождения такому сопляку, как я.
Сестра утешала меня, что семь лет – это не круглая дата, а круглые начинаются с двадцати. Не с десяти, а с двадцати, потому что десять лет сестре уже было, и она это совсем не почувствовала.
Но на этот раз она ошиблась. Потому что вечером пришел дядя Митя и принес целый бидон мороженого. И вместе с ним пришла тетя Хана, которая сама приготовила этот бидон специально к моему дню рождения. И дочка их Нюся тоже пришла, и все они меня поздравили и пожелали долгих лет и счастья в личной жизни.
– Откуда у него личная жизнь? – удивилась мама.
Тетя Хана сказала, что когда-нибудь у меня будет личная жизнь, и хотелось бы, чтоб она была счастливой.
Сестра мне шепнула, что у нее уже есть личная жизнь, но пока в ней нет ничего хорошего.
Потом все ели мороженое, а после мороженого решили пить чай. Но оказалось, что в чайнике не было заварки. Верней, она была, но совсем высохла и даже заплесневела.
Громче всех смеялась мама, потому что ей было стыдно. Хотя дата и не круглая, но можно было заварить чай.
Сахара у нас тоже не оказалось, и от этого смеялись еще больше. Целый вечер все смеялись, потому что в доме вообще ничего не было. Только мороженое, но зато – целый бидон.
А через шесть лет тетю Хану, дядю Митю и их дочку Нюсю убили немцы. Вдруг оказалось, что они евреи, и их за это надо было убить.
Те, которые их убили, наверное, этого не помнят: им было все равно, кого убивать. А те, кого убили, не помнят тем более.
Сказка о далеком городе
Три гномика лежат животиками на земле. И о чем-то шепчутся. Они из камня. Разноцветные колпачки, яркие одежды. Они лежат в городском сквере, между улицей Ленина и улицей Октября, на каждой из которых я жил. Теперь их, наверное, переименовали.
Гномикам приходится шептаться, потому что на соседней скамеечке всегда кто-то сидит. Если громко говорить, могут услышать. А их нужно только видеть, такие они красивые. Разоделись в пух и прах, но и этого им показалось мало: они и позы приняли живописные – на случай, если кто– то захочет нарисовать. Чтоб получилось не хуже, чем на картине «Охотники на привале».
Долгий у них получился привал. Они еще до войны здесь приваливались. А люди на скамеечке постоянно менялись – придут и уйдут.
Так пришли и ушли князь Олег и князь Игорь. Князь Святослав. И Потемкин, тоже князь, и Кутузов, пока еще не князь, но уже комендант здешней крепости. Декабрист Пестель. Поэт Пушкин. Все пришли и ушли, и все здесь сидели, когда еще и самой скамеечки не было.
Гномиков тоже не было, но они твердо верят, что были. Они же каменные. В моей стране было много каменных людей, но все они стояли на пьедесталах. А чтобы вот так лежать на земле животиками – такого у нас не было. Да и никто бы в общественном месте не разрешил.
Бессарабия, страна без арабов, на зависть другой, далекой отсюда стране. Арабы пришли и ушли, вот и получилась земля Бессарабия.
Об этом городе есть что вспомнить, но всего не вспомнишь, даже если каждый житель станет писать воспоминания. Наверно, многие и писали. По крайней мере одного я знал, он жил в нашем дворе, и его весь город называл Иваном, не желая знать его отчества. А напрасно. Потому что Иван играл на скрипке, что должно внушать уважение. Трудно даже представить, что Ойстраха могли называть Давид. Давид, отнесите в сарай этот мешок картошки! Потому что Ойстрах – это Ойстрах, хотя и Давид.
Вот этот Иван, в перерывах между скрипкой и мешками картошки, писал воспоминания. Свою собственную «Повесть о жизни». Представьте на минутку, что к автору «Повести о жизни» обратились бы без отчества: Константин, помогите сложить дрова! Нет, ему бы сказали: Константин Георгиевич, помогите сложить дрова. Потому что Паустовский – это Паустовский.
Правда, с воспоминаниями у Ивана не все ладилось. Ему трудно давались слова, а ведь слова в воспоминаниях не менее важны, чем события. Да и событий у него особенно не было. Родился, учился, работал. Как про такое написать?
Короче говоря, был Иван не Паустовский. И украшала его только жена Маргоша, первая красавица нашего двора, которой первый поэт нашего двора посвятил такие стихи:
О Маргарита, Маргарита,
Войдя в почтенные лета,
Не говори ты: «Все гори ты!»,
Поскольку жизнь уже не та.
Не стой ночами у корыта,
Мусоля грязное белье,
А лучше вспомни, Маргарита,
Быльем поросшее былье.
Маргоша обиделась на почтенные лета, не оценив красоты слога. Но обида не отразилась на ее лице, поскольку все, что отражается на лице, со временем складывается в морщины. А для Маргоши это время уже пришло, что, конечно, не к лицу первой красавице.
Когда Маргоша проплывала по двору из своей квартиры в туалет, она не делала никаких лишних движений, не проявляла ни спешки, ни суеты, как это бывает в подобных случаях. Она двигалась неподвижно, высоко держа голову, наподобие Марии Стюарт, готовая на каждом шагу умереть из принципиальных соображений. И тогда на ее пути надо было поставить Маруську с другого конца двора, которая жила у самого туалета и вдобавок мусорного ящика, что выработало в ней классовое сознание, не приемлющее таких аристократов, как Маргоша. Маргоша работала телефонисткой, и у нее на проводе бывали самые большие люди нашего маленького городка. Поэтому, оказавшись на пути у Маргоши, Маруська не сдерживала классового сознания, а Маргоша еще выше вздергивала голову, подчеркивая свое сходство с Марией Стюарт, голова которой и вовсе на плечах не удержалась.
И вот такая женщина была женой Ивана, который выглядел так, словно всю жизнь переносил картошку и складывал дрова, что, впрочем, никак не отражало его внутреннего мира. Внутренний мир Ивана вырывался из мира внешнего и заполнял собой весь двор, когда Иван играл на скрипке.
Во дворе в это время прекращались военные действия и все жильцы превращались в слух. Не превращались в слух только старики Левченки, которым Иван со своей женой достаточно надоели, поскольку жили у них за стенкой (кто у кого жил за стенкой, так и не было решено и постоянно подвергалось бурному обсуждению).
Все наши дворовые баталии кончались без потерь, но вот грянула первая потеря: умер старик Левченко. Тот самый Левченко, который ходил по двору в майке, увешанной медалями за взятие чуть ли не всех городов, но он взял еще не все города, поэтому от него следовало держаться подальше. Еще недавно такой крутой, что от него даже собственная жена держалась на расстоянии, насколько это было возможно в их маленькой комнате, старик Левченко лежал на обеденном столе, чего не позволял себе при жизни, а старуха над ним вскрикивала еще громче, чем кричала, скандаля во дворе.
Жильцы нашего двора стояли у дверей стариков Левченко, еще не решаясь войти, но уже понимая, что не войти тоже неудобно, и тут Маруська сказала:
– Иван, сыграйте что-нибудь. Покойнику нужно что-то сыграть.
Иван смутился:
– Не умею я играть.
– Как это не умеете? Вы же играли, мы все слышали!
Иван еще больше смутился:
– Я играл назло Левченкам.
Вот ведь какая штука! Не умел играть, а играл. Потому что назло Левченкам. А такой тихий, безобидный человек, который всем переносил картошку и складывал дрова, никому слова плохого не сказал, – только играл назло Левченкам. Конечно, теперь ему играть неудобно. Получится, что он достает Левченко и там, на том свете, за взятие которого медалей никому не дают. При жизни не давал спать, а теперь и вечный сон хочет нарушить.
Поэтому Иван не стал играть старику Левченко, а пошел писать о нем воспоминания – о том, какой старик Левченко был хороший человек.
Дворничиха Тамарка провожала до самого кладбища героя войны, той войны, которая отняла у нее все, что она имела. Гномики помнят ее еще девочкой. Потом барышней боярышней, румынской княжной. Княжна с улицы Ленина на которой кончилась ее княжеская жизнь. До войны мы жили с ней в одном доме, в прежде их родовом, а теперь государственном доме, и брат княжны Михаил, похожий на декабриста Михаила Бестужева или еще на какого-то декабриста, играл нам на скрипке Шопена и Рахманинова.
После войны брат спился и куда-то исчез. А княжна Тамарка стала мести улицы. И когда она видит мою сестру на улице Октября, то окликает ее с улицы Ленина: «Ленуца!»
И они разговаривают. Не потихоньку, как гномики, а прямо с улицы Ленина на улицу Октября. Им есть о чем поговорить. Моя сестра помнит брата Мишу, она хорошо помнит, каким он был, а кто еще в городе его помнит?
Обе они состарились, как эта турецкая крепость, которая никого уже не может защитить. Теперь она просто декорация, в ней снимают кино, и народный артист Бондарчук, в черной краске, как в черной маске омоновца, душит заслуженную артистку Скобцеву, свою вдвойне жену – по фильму и по жизни, и никакая крепость ее не защитит, потому что старая крепость – всего-навсего декорация. Когда так долго живешь, превращаешься в декорацию.
Город постарел, только гномики остались такими же молодыми. Они столько повидали на веку – и не состарились. Как им удалось столько повидать и не состариться?
Они шепчутся. Наверно, знают секрет.
