Текст книги "Пеший город"

Автор книги: Феликс Кривин

Феликс Кривин
Пеший город
(сказки, рассказы)

Воспоминание старой Кобылы о старой Телеге

Сказка о вилке по имени Ложка

 
Жила-была вилка по имени Ложка.
Быть может, судьба засмотрелась в окошко,
Быть может, она заглянула в бутылку,
Когда вместо ложки состряпала вилку.
И так это вышло нелепо и глупо,
Что бедная вилка не может без супа,
На щи и борщи проглядела гляделки,
Ночуя и днюя в глубокой тарелке.
И все ж постепенно, от супа к окрошке,
Освоила вилка профессию ложки.
Трудилась на совесть. Лишь то неприятно,
Что все из нее выливалось обратно.
И тут разыгрались вокруг аппетиты:
Да что ж это, братцы? Едим, а не сыты!
И даже, стремясь накалить обстановку,
Один аппетит объявил голодовку.
Такая вот вилка по имени Ложка.
Из ложки такой не накормишь и кошку.
На эту бы ложку накалывать мясо,
Она была б вилкой высокого класса.
Она даже внешне похожа на вилку.
Но просто судьба заглянула в бутылку,
А может, она замечталась немножко,
Когда создавала несчастную ложку.
Но – ложка не ложка – а все же при деле.
Она от работы уже на пределе.
И если покуда не все еще сыты,
То, братцы, умерьте свои аппетиты!
А время беспечно бежит по дорожке
И черпает годы не вилкой, а ложкой,
И черпает счастье не ложкой, а вилкой…
Ну просто не может судьба без бутылки!
 

Завещание мамонта

Супруга одного Мамонта ушла от него к Слону. Было это давно, когда супруга была еще молодая. А Мамонт уже тогда был старый. К тому же мохнатый, нечесаный. Вот она и ушла к Слону, вы бы тоже так поступили на ее месте.

Время было трудное, ледниковое. Тут не до сантиментов. Жена использовалась в качестве обогревателя, чтоб на холоде душу отогреть. Это весьма важный момент: отогревать в супружестве не только тело, но и душу. От этого впоследствии произошла любовь.

И вот представьте: просыпается Мамонт от холода, щупает рядом, а там пусто.

– Мама! – зовет Мамонт (он Мамонтиху Мамой называл, поскольку остальных букв не выговаривал). – Мама! Мама!

Но Мамонтиха не отзывается. В настоящий момент она Слона обогревает. Слон в ее тепле больше нуждается. Мамонт – вы только на него посмотрите – до пяток шерстью оброс, а Слон совсем голенький и лысенький. Она, говоря откровенно, питала слабость к голеньким и лысеньким, хотя вообще-то сильная была. Но самая сильная женщина должна питать к кому-нибудь слабость.

Когда Мамонт узнал, на кого супруга его променяла, он до того рассердился, что вычеркнул ее из завещания. Пусть ей Слон пишет завещание, хотя Слон по состоянию здоровья любого мамонта переживет.

Совершил Мамонт этот отчаянный шаг и задумался. С женой он, допустим, разобрался, но кому оставить завещание? Во всем ледяном, ледовитом поле зрения никого практически нет. Одни перемерзли, другие сбежали от холода. Хоть криком кричи – никого не дозовешься.

Но то, что никого поблизости нет, всегда большое преувеличение. На зов Мамонта прискакала Блоха, которая тоже мамой была, но только в собственном понимании этого слова. Впрочем, своих детей, как все блохи, она выстреливала так далеко, что потом их невозможно было найти, да она и не искала.

Эта Блоха жила среди льдов и снегов и чувствовала себя среди них, как у себя дома. Днем прыгала, чтобы согреться, ночью замерзала, чтоб ничего не чувствовать. И вот она давай скакать перед Мамонтом и строить ему глазки. А он старый, зрение слабое, где ему ее глазки разглядеть.

Она его ножкой – толк! Ноль внимания. Второй ножкой – толк! Ну и толстокожий! Третьей ножкой, четвертой, пятой, шестой… Никакого впечатления!

Укусила его Блоха. Не сильно, а нежно и даже как-то кокетливо, чтоб только вписаться в его внимание. Почухался Мамонт. Значит, заметил. Говорит Блоха:

Может, перепишешь на меня завещание? Я буду тебя любить, согревать, присматривать за тобой. Ты можешь даже на мне жениться.

– А ты не замужем?

– Ой, что ты! Я еще девушка! – Врет, конечно. – Только– только вышла из девочек! – Наглая ложь!

– А к Слону не сбежишь?

Тут Блоха схватилась за живот и покатилась от хохота. Потом прикатилась обратно и говорит:

– За кого ты меня, Мамик, принимаешь? Он же лысый, а ты весь в шевелюре, сравнил!

Понравилось Мамонту, что он в шевелюре, и оформил он на Блоху завещание. Завещал ей и льды, и снега, и даже тундры кусок. Солидное получилось наследство.

Как услышала про это бывшая супруга, быстро прискакала.

– Ах, мой дорогой! Ах, мой маленький! Давно мы с тобой не грелись!

– А мы уже греемся! – заявляет Блоха. А сама греется не возле Мамонта, а возле его завещания.

Прослезилась бывшая супруга и вымерла от слез. А Мамонт вымер от обиды, от возмущения, потому что Блоха с завещанием тут же от него ускакала.

Она и сейчас живет, не вымирает. Придумала себе имя: Глетчерная. Такое длинное имя для такой коротенькой Блохи.

Скачет она по своим владениям, а имя с нее сползает, спадает. Выскочит из имени – и никто не узнает. А ведь она не может на месте сидеть, нужно обскакать все владения, которые ей Мамик, вымирая, оставил.

А мы удивляемся, почему вымерли мамонты. Про одного теперь мы знаем. А на остальных, вы думаете, не хватило блох? Вы вокруг посмотрите: блох и сейчас полно, а вот мамонтов что-то не видно.

* * *

У первой попавшейся женщины попавшимся обычно оказывается мужчина.

Царство без царя в голове

Было когда-то царство без царя в голове. Когда – не спрашивайте, где – не велено знать. Большое такое царство, – может, сто на сто, а может, и все двести на двести. Только чего – неведомо: может, верст, может, пудов, а может, и вовсе градусов.

И жили в этом царстве народные граждане. Не народные артисты. Не народные депутаты. А просто граждане. Без царя в голове.

Дома в этом царстве стояли поперек улиц, и улицы плутали между домов, теряя по пути адреса и с трудом находя свое продолжение. А транспорт ездил впереди дорог, которые не успевали под него прокладывать. Но движение впереди дорог было довольно оживленным.

Волей-неволей пришлось выбирать царя. Но как именно: волей или неволей?

Каждая из них была по-своему хороша, на конкурсах красоты побеждали попеременно. Воле даже присвоили звание Свободы, чтоб ее от Неволи отличать. А то при таком созвучии различить их бывало трудно.

Но, конечно, есть определенные различия. Придут к Свободе народные граждане – не надышатся. Широко, привольно, и ясное небо над головой. Правда, дует. Где-то в доме окно открыто, и напротив в доме окно открыто, от этого сквозняк на улице получается. Надо бы все окна позакрывать, думают народные граждане, а то у них Свобода вечно простуженная.

А придут к Неволе – никакого движения воздуха, да и самого воздуха почти нет. Все закрыто, заперто, замуровано. Под замком, под прицелом, под колючей проволокой. Можно и на нарах полежать, в случае чего. Или просто посидеть в свое удовольствие. Умиляются народные граждане:

– А это у вас что, кандалы? И специально для ног или для рук тоже можно? И сразу для двух рук, для двух ног?

– Ну не сразу, а через цепочку. Посмотрите, какая цепочка. Ну-ка, попробуйте поднять, – хвастает Неволя. Ну никакой скромности!

Смотрят народные граждане, не налюбуются, не надышатся, поскольку дышать особенно нечем.

– Вы на окно, на окно поглядите! – толкают друг друга. – Какие решетки! Да еще в четыре ряда!

Неволя с гордостью сообщает, что первый ряд еще от прадедушки, второй от дедушки, третий от отца. А четвертый она поставила сама, чтоб три первые не уперли.

Налюбуются народные граждане – и опять на волю, свежим воздухом подышать. Продуются сквозняком – и опять на нары, погреться. И не знают, что предпочесть.

А пока они выбирают, раздумывают, прикидывают, нежданно-негаданно выскакивает царь, как черт из табакерки. Откуда – не спрашивайте, кто такой – не велено знать. Но уже сидит и строчит указы.

Всем он сразу понравился. В длину коротенький, в ширину вообще никакой. Правое ребро через левое выпирает, левое через правое, – не поймешь, где какая сторона. А глаза пристальные до неподвижности и цвета морской воды в штормовую погоду.

Ну как не влюбиться? Свобода и Неволя влюбились в него единогласно, наперебой и отказались в его пользу не только от участия в конкурсах красоты, но и во всех смотрах, чемпионатах, народных гуляниях. Неволя в спешном порядке нары скоблит, решетки драит, парашу мрамором облицовывает, а Свобода окна закрывает, чтоб царя на сквозняках не простудить.

Царь ими сразу заинтересовался, но пока еще не знает, какой отдать предпочтение. Стреляет от одной к другой неподвижным взглядом, а на лице улыбку кроит, хотя кроить ее, откровенно говоря, не из чего. На какой из двух жениться? Учитывая, конечно, интересы общенародные, потому что не ему дышать, не ему на нарах лежать.

А граждане снизу подсказывают:

– Ты на обеих женись! Погулял на воле – на нарах отдохнул, у нас так от деда-прадеда ведется.

Ну, раз ведется, тогда чего ж.

– Ладно, – говорит царь, – женюсь. Где наше, царское, не пропадало.

Тут, конечно, праздник, всеобщее ликование. А как обрадовались невесты! Свобода бросилась в объятия к Неволе, а та ее крепко-крепко обняла, и расцеловались они, и прижались одна к другой, и поклялись отныне никогда-никогда не расставаться.

Хорошо сидим!

Они сидели в кустах, где до них сидели многие, и серый по фамилии Волк говорил серому по фамилии Заяц:

– Я к тебе, серый, всей душой, а ты ко мне? Душа у тебя хорошая, только она ко мне почему-то не нараспашку.

Серый по фамилии Заяц продрожал что-то непонятное, простучал зубами, как в прежние времена. Тогда он только и делал, что дрожал и стучал, дрожал и стучал.

– Серый должен помогать серому, – наставлял Волк. – Если все серые дружно возьмутся…

– За кого возьмутся? – обомлел Заяц и прижал уши, готовясь куда-нибудь сигануть.

– Сиди, сиди. Позовем Осла серого. Он у нас голова. В наши времена я с ним встречался по работе. Это я сейчас по кустам штаны протираю, а тогда, бывало, все от меня по кустам.

– Хорошо сидим, – сказал Заяц, уводя разговор от этого страшного времени.

– Нас много, серых, – разговорился Волк. – Нас только не видно, потому что мы все в кустах. А если мы объединимся, если дружно навалимся…

Эх, кусты, кусты, какие в вас разговоры! Не то, что где-нибудь на лужку. Скажешь слово – и зажмуришься перед тем, как второе сказать. А второе скажешь – все вокруг сидят зажмуренные, только один какой-нибудь, самый отчаянный, глазиком хлоп-хлоп, чтоб чего-нибудь не пропустить с перепугу.

Серый по фамилии Волк рисовал батальную картину. Как они объединятся и – единым строем, единым броском – из кустов! Все как один – из кустов! Но серый по фамилии Заяц уже ничего не слышал. Он лежал, судорожно дергая лапками, словно пытаясь удержать свою душу, которая отлетала неизвестно куда. Такая хорошая душа, не нараспашку, но очень хорошая… Было жаль, чтоб она отлетела, и он все дергал лапками, пытаясь ее удержать, а она все отлетала и отлетала…

– Хорошо сидим, – сказал отлетающий Заяц.

* * *

Если волку укоротить зубы и удлинить уши, да еще вдобавок посадить его на капусту, он может стать настоящим народным избранником.

Очередь

Когда в лесу стало плохо с мясом, пришлось переходить на траву. И сразу за травой выстроилась длинная очередь.

Занимали с утра, некоторые еще с ночи. А самые нетерпеливые норовили пролезть без очереди.

Их, конечно, сожрали. Прямо здесь, в очереди. Это ничего, что очередь за травой.

Самые сообразительные исхитрились взять два веса в одни руки.

Этих тоже сожрали. И тут до травы очередь не дошла.

Когда сожрали тех, что пропускали впереди себя знакомых (их сожрали вместе со знакомыми), очередь стала расходиться. Постояли, постояли – и вроде уже не голодные.

Технология насыщения

 
Голодному брюху неведома спесь,
Однако заметить не лишне:
Когда травоядным нечего есть,
Они превращаются в хищных.
 
 
И могут любого зверюгу затмить,
Однако заметим для справки —
Им нужно при этом добычу отмыть
До состояния травки.
 

Тот, кто сказал А

Кто сказал А, должен сказать Б. Должен, но не говорит. Или говорит, но потом отказывается.

Ему напоминают: раз сказал А, должен сказать Б. Ну, попробуй сказать. Только попробуй!

После такого предложения тот, кто сказал А, заявляет, что он о Б вообще ничего не слыхал. Разве есть такая буква в алфавите?

Ему показывают алфавит. Действительно, есть такая буква. Так почему бы ее не сказать? – спрашивают, но при этом дают понять: скажешь Б, придется говорить В. Ах, ты не знаешь В? Ничего, узнаешь!

Тот, кто сказал А, оказывается в трудном положении. Спрашивать у него спрашивают, но сказать не дают. А как насчет Г? – спрашивают. Но сказать не дают. Потому что Г непосредственно выходит на Д, а тут уже разговор серьезный.

Какой же выход? Не нужно говорить А. Когда вас подводят к алфавиту, сцепите зубы и молчите. Пусть думают, что вы неграмотный. Когда вокруг столько грамотных развелось, самое спокойное – быть неграмотным. Кто не сказал А, не должен говорить Б.

* * *

Хлеб открывает любой рот, сказал мудрец. Следует добавить: и закрывает.

Письмо шахматного Коня политическому Обозревателю

Мне, как самому грамотному, свободно владеющему буквой Г, поручено уведомить Вас, уважаемый Обозреватель, о наших последних событиях.

В последних числах прошлого месяца у нас на доске внезапно все перевернулось. Не сама доска, а наша жизнь, которая на ней протекает. И сразу все наши дебюты, гамбиты, эндшпили кобыле под хвост, и на доске у нас пошли совсем другие игры.

Здесь кстати вспомнить Великую Французскую революцию. Там тоже всех уравняли, сделали пешками. Королю и королеве отрубили головы, чтоб не слишком их задирали перед народом. У нас до этого не дошло. По сравнению с тем французским переворотом наш переворот, даже вместе с доской, это так, детский мат, который в серьезной игре не принимается во внимание.

Но и нам тоже досталось. В интересах ложно понятой демократии у нас на доске все стали пешками. И господа офицеры стали пешками, и господа кони, и другие достойные господа. Конечно, как говорится, не все коню масленица, но кто им будет теперь ходить буквой Г?

Это называется: игра в шашки. Плохо только, что для этой игры используются такие квалифицированные фигуры. В их числе король и королева, которым, как я уже упоминал, не отрубили головы, потому что сейчас уже не те времена. Но времена меняются… Это я так, к слову.

Долго мы вживались в эти шашки. Но постепенно привыкли, вошли во вкус. Сбиваем, не глядя, а при случае и мат дадим. От мата мы так и не отвыкли. Это называется: запереть в уборную.

А как сбиваем! Перемахиваем через головы. Через две головы, через три головы. Чем больше собьешь, тем дальше продвинешься. Такие порядки.

Фигуры наши уже и не помнят, как быть фигурами. Король не помнит, как быть королем, королева не помнит, как быть королевой. А господа офицеры… Посмотрели б вы на этих господ. У них одно на уме: запереть королеву в уборную.

Тут полезно вспомнить Римскую империю. Там, если помните, ввели в сенат одного коня. Так вот, уважаемый Обозреватель, если дело дойдет до меня, я заранее отказываюсь. Так и передайте там, в парламенте: он, мол, отказывается. Мало мне моей доски? Чтоб еще в парламенте отвечать за то, что у нас творится?

* * *

Давно пора отделить политику от государства.

Страшная сказка о независимости

 
Вот и рухнули преграды,
Воссиял свободный дух.
Разбрелось по полю стадо —
Каждый сам себе пастух.
 
 
Но не одолел природы
Возвышающий обман.
Так устроена свобода —
Каждый сам себе баран.
 

Холодильник Вассерман

Однажды Вассерману приснилось, что он холодильник «Колыма» и приехал в страну Вечных Льдов на родину предков.

Почему «Колыма»? «Колыма» – это название пишущей машинки, а холодильнику больше подходит марка «Мишка на севере». Хотя почему Мишка? Он же не Мишка, а Вассерман.

Выглядел Вассерман у себя во сне довольно импозантно. Высокий такой, белый, блестящий. И вдобавок с дверцей и лампочкой, о чем Вассерман никогда даже не мечтал.

Это очень удобно, если, допустим, понадобится проверить, что у него внутри. Чтоб не крушить ломом или кувалдой, а легонько дверцу на себя, лампочка внутри – пых! – и смотри, любопытствуй. Можешь и в морозильную камеру заглянуть.

Вот оно как обернулось! То сам сидел по камерам, а теперь камера в нем сидит. Пусть посидит, пусть почувствует, каково другим сидится.

Между прочим, там, во сне, Вассерману предлагали ехать в Америку. Но он отказался. Только, говорит, на родину предков.

И вот он в этих самых местах. Это здесь родился тот холод, который он пронес через всю свою жизнь, – только раньше ему было холодно внутри, а теперь снаружи. Совсем другие климатические условия. Придется акклиматизироваться на старости лет.

А вокруг холодильники, холодильники. Подошел Вассерман к одному, извините, говорит, не знаю, как вас по отчеству. Но тот на вежливость Вассермана среагировал слабо. Дескать, им здесь отчество ни к чему, им здесь отчество заменяет отечество. А что касается фамилии, то по фамилии он Айсберг.

Тут, конечно, Вассерман поинтересовался, не родственник ли он Петра Захаровича Айсберга. А Михаила Ефимовича? Но выяснилось, что у них на севере этими Айсбергами пруд пруди. Да что там пруд, Ледовитый океан пруди.

Вассерман для приличия удивился, а потом сообщил, что он приехал на родину предков, и не подскажет ли исторический соотечественник, где он может устроиться на работу. Поскольку он, холодильник, большой мастер по производству холода.

Ответ его поразил. Оказывается, на родине холода холод никому не нужен. Здесь, наоборот, дефицит тепла. Вот если холодильник Вассерман берется производить тепло, его в ту же минуту устроят на работу.

Вассерман на это возразил, что тепло у них производит печка. Его соседка. Правда, бывшая. Недавно уехала в Африку, на родину предков.

Холодильник Айсберг меланхолически заметил, что все мы со временем отправляемся к предкам. Он мыслил очень глубоко и лишь небольшой своей частью пребывал на поверхности. Но предки, не без сарказма добавил он, еще никому не помогли устроиться на работу.

Вассерман ничего не мог понять. Он специально приехал сюда, к своим. Он же свой, если не верят, пусть откроют дверцу и убедятся…

Он холодел от обиды, холодел и покрывался снегом, льдом и чем еще можно в этих местах покрываться. И, холодея, сам превращался в айсберг, хотя на самом деле был не айсберг, а Вассерман.

И долго еще из-под этого снега, льда и холода слышались пронзительные крики:

– Я холодильник! Возьмите меня! Я вам устрою такой холод на вашем полюсе!

И от этих криков все холодело вокруг и шарахались белые медведи, как белые кролики…

Вечерний пейзаж с собакой

 
Нет ни дуба, ни осины,
Ни сухого стебля нет.
И собака по пустыне
Ходит, ищет туалет.
 
 
Вот и вечер на исходе,
Зажигают звезды свет…
Так устроено в природе:
Что-то есть, чего-то нет.
 

Отцы и дети

 
Ремень в семье – отец родной:
Он и поддержит, и научит.
Но кое-кто на всякий случай
Его обходит стороной.
 

Загадка бытия

 
Ремень не в силах разгадать:
Ну почему так в жизни водится?
В семье достаток, благодать,
А у него концы не сходятся…
 

Загадка исчезновения

 
Припарадясь помодней, но без всяких сантиментов,
Метра славный юбилей отмечали сантиметры.
Прокричали много лет, разошлись, пригубив виски.
И куда-то скрылся метр. Не прощаясь. По-английски…
 

Загадка влечения

– Какой ты легкомысленный, ветер! То к березке цепляешься, то к ромашке цепляешься!

Да, он легкомысленный, он цепляется. Но как тут не цепляться, когда вокруг такая красота!

Король и дворник

Жил однажды король, очень известный человек в королевстве. О нем и в газетах писали, и на портретах его показывали. Но хотя был он первый в государстве человек, любили его меньше, чем самого последнего дворника.

Призвал король этого дворника и говорит:

– Объясни, будь любезен, почему тебя любят больше, чем меня?

Почесал дворник метлой в затылке. Эх, думает, была не была!

– Я, – говорит, – по крайней мере, навожу чистоту. А вы что даете людям?

На такой вопрос королю ответить трудно. Короли людям ничего не дают, хотя сами имеют все, что захочется. И зарплату приличную, и дачу на берегу Черного моря. А холодильники, набитые продуктами? У короля их было четыре, но он из них никому ничего не давал.

– Из того, что я имею, я ничего не дам, – категорически заявил король. – А вот из того, чего не имею, это пожалуйста!

– Как же вы отдадите, если сами не имеете? – удивился дворник, бесхитростный человек.

– Вот об этом я и думаю. Ночей, понимаешь, не сплю. Хочется дать людям то, чего сам не имею. Если посоветуешь, как это сделать, я тебя, последнего дворника, в самые первые дворники произведу.

А дворник был умный, хотя и бесхитростный. Книжки читал, газеты выписывал.

– Читал я, – говорит, – про одного человека, который людям радость давал, хотя сам не имел никакой радости. Он в цирке с медведем боролся – какая тут радость! – зато люди от этого большое удовольствие получали.

Поморщился король: не хватало ему в цирке с медведем бороться!

– Это мне, – говорит, – не подходит. Радости у меня хоть отбавляй, а мне бы, понимаешь, отдать то, чего я сам не имею.

– Ну что же вы можете дать людям? – сказал дворник, махнув метлой. – Нужду можете дать – нужды вы не имеете. Горе можете дать – горя вы не имеете…

Ничего себе разговорчики, а? Да за такие разговоры можно такое дать, что нужда и горе покажутся неземным блаженством.

– Вижу я, что первым дворником тебе не бывать, – сказал король. – Но для последнего ты не глуп, надо отдать тебе справедливость.

– Справедливость! – вскричал дворник. – Это оно и есть! Это как раз то, что нужно людям позарез и чего у вас не бывало сроду!

* * *

Ох, быть бычку на веревочке без права переписки!