Текст книги "Пеший город"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Тимочка с улицы Рингельблюм
Тимочка – это собачка, в сущности, щенок, но есть и у нее свои проблемы. Когда хозяева подобрали ее на улице, сострадание им помешало определить ее пол, и ее назвали Томом – за черноту, а также в честь знакомого пуделя, который остался на прежней родине.
Потом выяснилось, что Тимочка – девочка, и ее назвали сначала Томочкой, а потом Тимочкой, чтоб знакомая Томочка не обижалась. Хотя чего обижаться? Тимочка – собачка веселенькая и всех облизывает с головы до ног, в том числе и Томочку, бывшую тезку.
Живет Тимочка на улице Рингельблюм – это в городе Беэр-Шеве, что в Израиле. Их дом по соседству со сквером, где все собаки делают свои скверные дела, – все, кроме Тимочки, потому что Тимочка никогда не шкодит там, где гуляет. Гуляй с ней хоть три часа, она все равно дотерпит до дома, чтобы выложить все посреди дома. Выложить начистоту, потому что в доме у них чистота, и она на нее все выкладывает.
Нет ничего удивительного, что Тимочка не справляет свои дела на улицах Беэр-Шевы. Беэр-Шева – город красивый, древний. Есть в нем и театр, и симфонический оркестр, и другие культурные учреждения. Как говорится, есть, где отдохнуть. Не всегда, правда, есть, где поработать, но лично у Тимочки с работой нет никаких проблем.
Судьба ее поначалу складывалась неудачно. В раннем детстве ее выбросили на улицу. Но тут надо учесть, на какую улицу. Ее выбросили на улицу прекрасного города Беэр-Шевы. Так что с улицей ей, можно сказать, повезло. Как же можно шкодить на такой улице?
Новые хозяева Тимочку любят и уважают, потому что она сабра, а сабров нельзя не уважать. Сабры в Израиле самая уважаемая часть населения. А кот Барсик, который приехал с хозяевами, может называться Оле-Лукойе. Оле – потому, что недавно приехал, а Лукойе – потому что родился в ящике из-под лука, в той стране, где лук запасают на зиму.
Этот Оле-Лукойе держит себя в квартире как хозяин, пользуясь тем, что дольше знаком с хозяевами. Но Тимочка ему это прощает. Тимочка – добрая душа. Видя, что ее хозяевам с трудом дается иврит, она изучила их язык и теперь понимает каждое слово. Она понимает не только слово, но и взгляд, особенно, когда нашкодит посреди комнаты. Под укоризненным взглядом хозяев она виновато отводит глаза. Может, эту проклятую нужду вообще не нужно справлять? Она бы и не справляла, но у нее не получается. Не гадить же в самом деле прямо на улицах родного города! Почему такие чистые улицы родного города? Потому что Тимочка все свои дела делает дома.
Любовь на длинном поводке
Вокруг маленьких, свободы больше, но они ею не пользуются. А большие пользуются, даже если свободы нет. В этом и состоит главное отличие больших от маленьких.
В беэр-шевском парке, где собаки выгуливают своих хозяев, жизнь больше выкипает, чем кипит, поскольку паркуются здесь в основном пенсионеры. Но средний возраст хозяина и собаки не превышает тридцати пяти лет. Собака всегда добавляла человеку молодости.
Поэтому, когда жизнь выкипает, страсти кипят, достигая порой шекспировской отметки.
Собачка Дези полюбила чужого хозяина.
Собственный хозяин для верности держал ее на поводке, но разве может поводок обеспечить верность?
И вот она полюбила. Маленькая такая, рыженькая, на кривых тоненьких ножках, – даже непонятно, где там может поместиться большая любовь. Она и на свете-то существует исключительно благодаря любви хозяина.
Весьма незаурядного, кстати, человека. Пенсионные коллеги охотно припарковывались к нему, возмещая пробелы в образовании.
Был хозяин Дези гроссмейстер и поэт, сочетание, которому могли позавидовать Пушкин и Капабланка. Впрочем, Капабланка здесь упомянут для красоты слога, поскольку был хозяин Дези не шахматный, а шашечный гроссмейстер. Хорошо, что не карточный, иначе он назывался бы по другому.
Литературные же познания приближали его к Белинскому и Чернышевскому, с той разницей, что он никогда не звал к топору Русь, как не звал и другое, приютившее его государство. Когда он беседовал со своими престарелыми перипатетиками, у Дези отвисала челюсть, причем не от жары (хотя и от жары тоже), а от полной неуловимости сути разговора. Хотя была она собачка умная, многое понимала, но тут она чувствовала себя, как литературный герой, который, убояся бездны премудростей, просил об отставке из учебного заведения.
Хозяин Дези – назовем его Юра (его уже так назвали, но не грех еще раз назвать) – кроме незаурядных познаний, обладал незаурядной внешностью. Был он в прошлом статен, высок (он и сейчас высок, если его разогнуть и слегка поддерживать голову), по всему видно, что в прошлом он был сердцеед и ни одна Дези перед ним бы не устояла.
А кого полюбила эта Дездемона? (Возможно, именно так звучало ее полное имя, что уже само по себе предвещало трагедию).
Предметом ее любви был коротышка, не согнутый годами лишь потому, что короткое труднее согнуть, чем длинное. Он приходил в парк без собаки и занимался исключительно кошками. Приходить с собакой и кормить кошек было бы неэтично, а кормилец кошек был в высшей степени этичный человек. Этичность была его главным, если не единственным качеством.
Вы думаете, он был гроссмейстер? Как бы не так. У него и о литературе были весьма смутные представления. Весь круг его интересов составляли кошки, и напрасно Дези старалась проникнуть в этот круг.
При виде кошек лицо его не расплывалось, а буквально тонуло в улыбке, и, возможно, одну из этих улыбок, адресованных кошкам, перехватила собачка Дези, и это перевернуло ее жизнь.
И с тех пор, завидев старика еще издали, Дези улыбалась несвойственной ей кошачьей улыбкой, совершенно неуместной в данной ситуации, потому что кошки улыбались от голода, в ожидании пищи, а ради чего улыбалась собачка Дези, далеко не каждый мог бы понять. Хотя любовь, говорят, это понимание, но саму ее понять совершенно невозможно.
Если бы она только улыбалась. Она буквально рвалась с поводка, замечательного поводка, который обладал таинственным свойством растягиваться, приближая неволю к свободе. Хозяин Дези объяснил бы ей, что вся наша литература была на таком поводке, который давал ей возможность только приближаться к свободе, никогда не достигая ее. И он же, хозяин, растолковал бы, что литература теряет смысл без иллюзии приближения к свободе. Иллюзия ей нужна больше, чем свобода. В этом было что-то от Дезиной любви.
При виде своего соперника, к которому относился с большой симпатией, поскольку и сам в глубине души любил кошек, а к собакам относился более поверхностно, хозяин Дези спускал ее с поводка, и она устремлялась к своему возлюбленному, сметая на пути растерянные кошачьи улыбки и пренебрегая всеми правилами этики. Кошки провожали ее ревнивыми взглядами, но она их не замечала. И, добежав, начинала прыгать вокруг старика, словно пытаясь запрыгнуть ему на голову, что было нетрудно, учитывая мизерный рост этого коротышки, но совершенно невозможно, учитывая ее собственный никудышный рост.
Отчаявшись запрыгнуть на голову любимого, Дези принималась тереться о его ноги, которые, словно специально для этой процедуры, были одеты в короткие штаны – память о далеком детстве. Не исключено, что собаки для того и хватают людей за штаны, чтобы их сорвать и приласкаться к ногам человека.
Дези не смущало даже то, что ноги старика пахли кошками. Кошки о них терлись, имея определенную корысть, а Дези терлась бескорыстно. Возможно, если бы старик ее прикармливал, у нее бы тоже появилась корысть, но строго кошачья ориентация старика спасала ее от любви по расчету.
Такая любовь была выше суетной ревности, и гроссмейстер Юра предлагал старику взять собаку. Он был готов оплачивать все расходы, только б его собачка была счастлива.
Но старик считал это неэтичным. Он не прочь был встречаться с Дези и принимать ее любовь, – но взять ее к себе? У него была совсем другая ориентация.
Дези понимала, что не может рассчитывать на взаимность. В ней не было ничего такого, за что можно было бы ее полюбить. И ростом она не вышла, и породой не взяла, – но ведь если тебя любят всем существом, разве важно, как это существо выглядит?
Может быть, старик просто не хотел становиться хозяином. Вокруг столько свободы, не стоит привязывать себя к поводку. Он кормил кошек отдельно от себя и любил Дези отдельно от себя. Он хотел оставаться свободным человеком.
Потом он куда-то исчез. Одни говорили – уехал, другие – женился. Паркуется где-то вдали от нас.
Кошки помяукали, да и забыли, а Дези долго не могла забыть. Все шныряла глазами по сторонам, тыкалась носом в землю, вынюхивая его следы. Но потом и она забыла и снова полюбила своего хозяина.
Беженец из страны Ю
Секретный сотрудник Альф под видом диссидента Алика бежал из страны Ю. в страну Зет. Секретная сотрудница Эн под видом студентки Ани провожала диссидента в побег.
Студентка Аня любила диссидента Алика, а секретная сотрудница Эн любила только свою работу. И секретный сотрудник Альф страсть как любил секретно сотрудничать, скрываясь под наивной кличкой влюбленного диссидента.
Вокруг простиралась страна Ю., такая родная, такая прекрасная, но совершенно непригодная для жизни.
Алик, – говорила студентка Аня, – как бы я хотела бежать с тобой! Но я не могу, у меня сессия.
Секретный сотрудник впечатал в свою тренированную память: «Она готова покинуть Родину». А диссидент воскликнул:
– Будь проклята эта страна, из-за которой мы должны расставаться! Секретная сотрудница впечатала в свою тренированную память: «Он нехорошо отозвался о нашей Родине». А влюбленная студентка пылко воскликнула:
– Я буду ждать тебя! Нет, лучше ты жди меня! Секретный сотрудник разразился в своей памяти целым монологом.
Диссидент Алик поцеловал студентку Аню, но что-то в этом поцелуе его не устроило. Он ведь не знал, что целует секретную сотрудницу. А студентка по ошибке поцеловала секретного сотрудника, которому тоже было не до нее, и подумала, что Алик уже мысленно там, а она остается здесь, и неизвестно, будут ли они когда-нибудь вместе.
Наконец они расстались. Придя домой, секретная сотрудница составила подробный отчет о проделанной операции, а влюбленная студентка всю ночь проплакала над этим отчетом. Она ведь не знала, кого провожала в побег. Впрочем, секретная сотрудница тоже об этом не догадывалась. Да и секретный сотрудник не знал, кто его провожает, у них там было все засекречено.
В страну Зет секретный сотрудник прибыл с группой туристов, среди которых было много секретных сотрудников, но даже руководитель группы об этом не подозревал, хотя сам был в высшей степени секретный сотрудник. А у диссидента Алика было свое на уме. Едва переступив границу на землю Зет, он тут же попросил политическое убежище. Секретный сотрудник при этом промолчал. Если б не его любимая работа, он и сам не отказался бы от убежища, потому что собственная его страна уже порядком ему надоела. Даже в его любимой работе она создавала ему массу проблем.
А страна Зет молчала. Она не замечала диссидента и не слышала его просьб о политическом убежище. Она была так же к нему равнодушна, как была равнодушна Родина, вырастившая из него диссидента.
Между тем в секретном сотруднике шла борьба между нелюбовью к родной стране и любовью к родной работе. Нелюбовь победила, как это всегда бывало в его профессии, и он присоединил свой голос к голосу диссидента.
Теперь они кричали вдвоем, взывая о политическом убежище, но никто их не слышал и не замечал. Лишь один совершенно спившийся секретный сотрудник, с трудом установив на них блуждающий взгляд, определил, что кричат два человека.
Стихи для ближнего боя
Полковник Стеценко командовал дивизией, дислоцированной в ваших местах. Генеральская должность, доверенная полковнику. И был в это время полковник статен, высок и румян – последнее для комдива не обязательно. И стихи писать не обязательно, для стихов имеются звания пониже. Поручик Лермонтов, унтер-офицер Баратынский, рядовой Полежаев.
Но полковник Стеценко писал стихи. А написав, явился к секретарю обкома, держа под мышкой папку армейского образца, в которой лежал всего лишь один листок, а на листке – одно-единственное стихотворение.
Секретарь обкома, матерый партийный волк, известный способностью принимать быстрые и безошибочные решения, на этот раз был озадачен. Он не мог припомнить случая, когда держал бы в руках стихи, а потому оставил папку у себя, чтобы поразмыслить, а может быть, даже и посоветоваться, пообещав полковнику с этим разобраться.
Такого не мог пообещать даже Белинский Пушкину. Но великий критик трудился в одиночку, а на секретаря обкома работал большой партийный коллектив. И буквально в тот же день папка со стихотворением бравого комдива проделала головокружительный путь от первого секретаря ко второму, от второго к третьему и в конце пути легла на стол директора нашего издательства.
Директор вызвал меня и вручил папку полковника. Конечно, сказал он, это не стихи, но что поделаешь, иногда приходится делать из нестихов стихи, а из нелитературы литературу.
Такова была задача редактора. Это не всегда получалось, но нам помогали читатели, которые постепенно привыкли к нелитературе, так что ее можно было почти не переделывать. Со стихами было трудней. В них слишком явно были выражены вторичные стиховые признаки, отсутствие которых превращало их в нестихи. Но уже все большее распространение получали стихи без вторичных признаков, не имеющие ни рифм, ни четкого ритма.
Я пригласил к себе комдива (неплохо звучит!) и доложил обстановку. Обстановка складывалась такая, что было трудно обойтись в поэзии без некоторых атрибутов, ставших в ней привычными на протяжении последних веков.
Надо обойтись – обойдемся, – сказал полковник. И добавил в разъяснение, что было для него совершенно необязательно: – Вас, наверно, удивляет, что командир дивизии пишет стихи? Я пишу стихи не потому, что мне так хочется, а потому, что за меня их никто не напишет. Другие стихи напишут, но эти – нет.
– А вам нужны именно эти?
– Да, эти. Потому что они нужны солдатам, которых мне предстоит вести в бой. Кто-то умеет писать стихи, а я умею водить в бой, и в данном случае это – главное.
– Умри мой стих, умри, как рядовой?
– Совершенно точно.
Весь мой небольшой редакторский опыт был на стороне полковника. И этот опыт говорил, что помочь солдатам стихами столь же естественно, как поэмой – колхозникам, новеллой – строителям и романом нашим доблестным металлургам. Поэтому я просто засел за стихи полковника и стал делать из нестихов стихи.
Да, именно это я и хотел сказать, – похвалил мою работу командир дивизии. – Но сказали вы, а это меня не устраивает. Я должен сам написать свои стихи.
Это было что-то новое. Обычно авторы не возражают, чтоб за них писали стихи. Но полковник сам привык водить в бой солдат, а не поручать это кому-то другому.
Через три месяца он принес стихи, которые отдаленно напоминали стихи. Еще через три месяца – стихи, которые приближенно напоминали стихи. А еще через три месяца – стихи, которые уже можно было печатать.
Потом комдива перевели в Москву, и его стихи стали появляться на страницах военных газет и журналов. Эти стихи водили в бой солдат, но куда водили – об этом можно было только догадываться. Может, в Чехословакию водили, в Афганистан. А недавно повели на город Грозный. Уж больно ты грозный, как я погляжу. Для стихов, которые ведут в бой солдат, нет никакого Грозного. Уже нет никакого Грозного.
Как нет и тысяч солдат, которых никакими стихами не вернешь к жизни.
Деза полковника
Наступал один майор из нашей действительности на соседнюю реальность, а когда наступил, явился по начальству и попросил военно-политическое убежище. Ему надоела действительная служба. Служба действительная, а зарплата какая-то недействительная. Квартира недействительная. А жена Маруся такая недействительная, что от нее не одним майором нужно бежать, а целым полком, целой дивизией. Был бы он полковником, он бы еще подумал, а майору что терять?
И вот является он по тамошнему начальству. Начальство в шоке. И это называется майор? Действительный майор должен проситься не в убежище, а на передовую. Наверно, думает начальство, он заброшен с каким-нибудь секретным заданием, и начинает выпытывать у него секреты.
Мать твоя девушка! – выразился про себя майор (майоры еще не так выражаются), какой бы им выложить секрет? Но ни одного секрета вспомнить не удается. Одни анекдоты вспоминаются.
И тогда он идет на хитрость. Дескать, задание у него было дослужиться до полковника, с полным допуском к секретной информации, и только после этого выходить на связь.
Переглянулось реальное начальство: ишь, чего придумали! Но нас – переглядываются – на эту удочку не возьмешь. Будем гнать дезу, короче – дезинформацию.
И сразу – бряк! – производят майора в полковники. Зарплату назначают в реальной валюте (она намного выше, чем действительная), квартиру выделяют с окнами на полигон. Радистку, конечно, которую можно использовать и как женщину, но исключительно в нерабочее время.
И гонит полковник дезу в родную действительность. Дескать, здесь такие природные и климатические условия, что и пехота не пройдет, и бронепоезд не промчится, железный танк не проползет, не пролетит стальная птица.
Перепугались в действительности. Нужно, думают, от этой реальности держаться подальше. Но как держаться подальше, когда она впритык чисто географически?
И тут жена Маруся у себя в действительности заходит на радиопункт к знакомому мужчине, слышит, что он принимает, и говорит:
– Это мой майор.
Она его узнала по морзянке, хотя по морзянке они никогда не разговаривали. Чутье женщины обостряется в объятиях постороннего мужчины.
Когда действительное начальство узнало, какую ценную информацию передает майор, оно его тут же произвело в полковники и выслало ему на помощь своих интернационалистов. Десантников, спецназовцев, омоновцев – словом, таких людей. Высадились в реальности действительные войска и сообщают по вертушке: погода отличная, дороги – сплошной бетон, загазованность ниже, чем у нас на курортах. Все это была деза полковника.
Тут, конечно, полковника заочно разжалуют в майоры и приказывают выкопать его из-под земли и доставить по месту несения службы. Его выкапывают, доставляют. И хорошо, что разжаловали в майоры, иначе б его не узнала родная жена. А так Маруся только глянула на погоны и сразу в обморок – шмяк! И это прямо в радиорубке, куда его к ней доставили.
Майор от стыда готов был провалиться сквозь землю, но у конвоя не провалишься. Однако постепенно все пришли в себя. И майор, и жена майора, и конвойные, и посторонний мужчина, который в рубке был вовсе не посторонний, а самый настоящий радист. А особенно пришли в себя интернационалисты, которые, продолжая выполнять интернациональный долг, по месту выполнения стали просить военно-политическое убежище.
Долг оказался очень большим, его предстояло выполнять и выполнять, поэтому на помощь интернационалистам бросилось гражданское население и с тех пор, покинув действительность, выполняет в реальности свои гражданский патриотический долг.
Мать твоя девушка, как сказал бы майор. Родина-мать, почувствовав себя девушкой, тоже стала собираться в дорогу.
Праздник увядания
Молодой ученый, просидевший до старости в исправительных лагерях, в перерывах между работой на лесоповале соединил два учения – Менделя и Менделеева – и, путем разложения организма на элементы Периодической системы и последующей гибридизации, разработал методику превращения закоренелых преступников в цветы, которые, если их посадить (опять посадить!), расцветают еще пышней, чем были до посадки.
Этот Мендель-Менделеев (назовем его так) представил свое открытие ученому совету, находившемуся на исправлении в тех же лагерях, и ученый совет дал ему самую высокую оценку. Тем более, что в этих местах закоренелыми преступниками хоть пруд пруди, а цветов, откровенно говоря, не хватает.
Совет смущало лишь то, что преступники у нас не сконцентрированы в концентрационных лагерях, а рассредоточены: одни в лагерях, другие в руководстве лагерей, третьи даже в руководстве государственном. Как же до них добраться, чтоб гибридизировать их в цветы? Тем более, что в условиях лагерей передвижение ученых ограничено колючей проволокой и вооруженной охраной. А за пределами лагеря как отделить преступников от честных людей? Их и внутри лагеря не очень-то разделяют.
– А если гибридизировать тех и других? – предложил старенький ученый-рецидивист в надежде продлить свою жизнь хотя бы путем гибридизации.
Мендель-Менделеев считал, что честным людям это не повредит. Из честных людей превосходные цветы получаются: чайные розы.
Чуть не весь совет выразил желание стать чайными розами. Старенькие уже, каждый смотрит в землю, а тут появляется перспектива расти из земли. Да еще вдобавок благоухать. На лесоповале, небось, да на баланде лагерной не заблагоухаешь. Жаль только, что сразу гибридизироваться нельзя, для этого требуется длительный инкубационный период.
Потирают руки старички: поживем хотя бы в инкубационном периоде. И выстраиваются в очередь для прохождения гибридизации.
Что было с негибридизированным лагерным контингентом – известно. Об этом даже неинтересно рассказывать, тем более, что правду все равно не дадут рассказать. Все время перебивают, перебивают, пока всех не перебьют. А гибридизировался – и все спокойно.
В общем, приземлились старички, пригибридизировались и чувствуют: вроде как действительно помолодели. Шевелят лепестками, торчат колючечками – начинают жить.
Смотрят вокруг и не узнают своей зоны. Все вокруг чисто, заасфальтировано. Аллеи, газоны, скамейки для отдыха. На лужайке за столом, накрытым голубым шелком, президиум. Председатель проводит собрание персонала.
Лагерники сидят – все умытые, выстиранные. Не матерятся, в зубы не тычут. И вокруг такая лепота, такое благоухание. Концертрационный ансамбль исполняет второй концерт Рахманинова. И старичков, предварительно понюхав, преподносят в букете главному вертухаю: сегодня его провожают на пенсию.
Старички возмутились: почему не розарий? Почему опять гулаг? Может, потому, что их не посадили? Их же после инкубационного периода должны были посадить. А их трам-та-та-там! Перетрам-та-та-там!
Собрание зааплодировало. Оно, представьте, понимало язык цветов. В гулаге чему не научат.
Дирижер концертрационного ансамбля ловко вписал выкрики старичков в концерт Рахманинова, обогатив классическую мелодию звуками, которые прежде здесь звучали без музыкального сопровождения.
Председатель понюхал цветы и объяснил. У них вообще больше не сажают. Перешли с концентрационного на концертрационный режим. Пока старички прохлаждались в инкубационном периоде, здесь всех пересажали, переисправляли и теперь закрывают лагеря. Вот – провожают на пенсию последнего вертухая.
Язык цветов – это язык красок и запахов, язык трепетаний. Как распустили эти чайные розы свои языки – все глаза зажмурили, носы позажимали.
– Ни фига себе! – благоухают. – Это нас – не сажать? Мы же прошли инкубационный период! Нас надо сажать! Сажать и сажать!
В конце концов их поставили в воду. Это жизнь, по-вашему? Никакая это не жизнь. Это, если хотите, вялотекущее увядание.
Увядают чайные розы и на чем свет клянут этого Менделя, по-нашему, Менделеева, грозятся инкубнуться назад и взять его за его химические элементы. Вы видали такую гибридизацию? В лагере их сажали на хлеб и воду, но чтоб на чистую воду… И при этом им благоухай! Кто ж вам на пустой воде заблагоухает?
Но прошло сколько-то времени – и заблагоухали старички. Нюхают друг друга – ах, коллега, какой шарм! Вот теперь можно жить! Жить и жить!
И увядают помаленьку. Жизнь – это, чтоб вы знали, процесс увядания.
Увядают старички. Радостно, празднично увядают. Главный вертухай, ныне пенсионер запаса, побрызгивает их водичкой, понюхивает и вспоминает собственную расчудесную жизнь. Можно смело сказать: самую расчудесную жизнь. Другой-то жизни у него не было.
