Текст книги "Избранное"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
ИГРЫ
Редко встретишь мыслителя, играющего в дурака. И намного чаще дурака, играющего в мыслителя.
СОВЕТЫ МЕДИКОВ
Не зря врачи советуют ограничивать себя и в том, и в другом. Все ограниченные обладают завидным здоровьем.
ПЕССИМИЗМ ОПТИМИСТА
Если больной и протянет до утра, то только ноги.
ОПТИМИЗМ ПЕССИМИСТА
Только в тюрьме чувствуешь себя как за каменной стеной.
СОВРЕМЕННОСТЬ
Современность – это то, что понимается только со временем
УВЕДОМЛЕНИЕ ЗРИТЕЛЯ
Сегодня и завтра, в любой сезон – билеты на сегодняшнюю трагедию действительны на завтрашнюю комедию.
ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ
МУРАВЕЙ И ЛИСТОБЛОШКА
Жила у нас в лесу молоденькая Листоблошка. Молоденькая и сладенькая. К ней наведывался некто Муравей, когда ее Листоблох был в командировке.
Не подумайте плохого. Все муравьи любят сладенькое, а Листоблошка это сладенькое как раз выделяла. Поест, допустим, солененькое, а выделит сладенькое. Ну, а Муравей уже тут как тут. Разумеется, если Листоблох в командировке.
Время у нас было интересное. Мы как раз сняли с работы Медведя, а на его место выдвинули муравья. Не Листоблошкиного, а другого. Выбирали всеобщим тайным голосованием. Муравьев в лесу много, есть кому голосовать. Это мы только с виду молчаливые, но если тайно голосовать, тут мы перекричим любого медведя.
Для Медведя это было большой неожиданностью. Он очень сердился. Вы, говорит, у меня еще будете лапу сосать.
А муравей, которого выбрали, стал теперь Мэравей, это у него должность такая. Бегает по берлоге и не знает, куда бежать. И все вокруг него бегают и не знают, куда бежать. Только один Муравей знает, куда бежать: он уже опять у Листоблошки.
Листоблошка сидит на одном листе, другим обмахивается и говорит как бы между прочим:
– Я слышала, одному из ваших дали берлогу. Такому же, как ты, муравью.
– Не муравью, а Мэравью.
– А мне все равно. Я вашего брата не различаю.
Некто Муравей даже опешил. Такое услышать в интимный момент. Но Листоблошка такая. Ей нужно очень много втолковать умных мыслей, чтобы она наконец выделила какую-нибудь глупую. Глупенькая она, Листоблошка. Глупенькая и сладенькая.
В последний свой приезд из командировки Листоблох ей втолковывал:
– Сейчас такое время, надо с умом выделять. Что-то выделить, а что-то прижать, чтоб потом из этого побольше выжать.
Некто Муравей ничего об этой политэкономии не знал, и он от души тянулся к Листоблошке:
– Сладенькая моя!
Но Листоблошка жмется, отворачивается, прячет от него свою сладость. Говорит, что ей муж запретил выделять что-либо на сторону. В том смысле, что нужно сегодня побольше прижать, чтобы завтра побольше выжать.
Ну и стерва, подумал Муравей. Нашла где вводить рыночные отношения. Ему, Муравью, все эти листоблошьи проблемы ни к чему, ему главное – принять сладенькое и отвалить, пусть без него строят свою экономику.
И отправился некто Муравей по своим делам. Оказывается, и у него были дела. Не только мэравьям в берлогах заседать да листоблохам мотаться по командировкам.
КОШКА В ЗООПАРКЕ
Кошка жила в зоопарке, но не в клетке, а между клетками. Это было обидно, потому что в клетке кормят, а между клетками нет. Что сам ухватишь, тем и бываешь сыт. Но зато живешь на свободе.
Таков закон жизни: либо сытая, либо свободная жизнь. Этот закон никому не нравится, потому что в любом случае чего-то не хватает.
Кошке не нравилось, что сама она на свободе, а еда от нее отделена клетками. И она бегала между клетками и кричала: «Долой клетки!» – наполняя атмосферу вольнолюбивыми мотивами. И когда вольнолюбивые мотивы дошли до администрации, клетки убрали и зоопарк переоборудовали в заповедник, где все на природе, все на свободе…
И сразу все завопили: «Давайте жрать!»
Громче всех вопила кошка. Раньше еду можно было стащить из клетки, хотя это и было сопряжено с определенными трудностями. А теперь что получилось? Ни клеток, ни еды?
А преступность? Когда у нас была такая преступность? Вы посмотрите, кого повыпускали из клеток! Это же преступники! Они же заживо друг друга едят!
Кошка забилась на самую верхушку дерева и с ужасом смотрела, как свободные граждане поедают друг друга. В свободолюбивых мотивах ничего об этом не было сказано.
И кошка завопила сверху: «Свободу клеткам!» Но спуститься с дерева не решалась из страха перед растущей преступностью.
Так и осталась на дереве. Научилась орешки грызть. Белки принимали ее за свою и вместе с ней кричали: «Свободу клеткам!»
ПАССАЖИР ЧИЖИК, ВЫЛЕТАЮЩИЙ ДО ХАРЬКОВА
Рассказ зяблика
Мы всегда недовольны. И то у нас не так, и это не по-хорошему. И не те птицы на деревьях поют, и не те, какие надо, наедаются досыта. А я вам так скажу: слишком хорошо живем. Чересчур хорошо живем, вот в чем главная причина.
Сижу я недавно в аэропорту. Смотрю, как самолеты взлетают и на землю садятся. Они, пока не взлетят, такие большие, а потом становятся маленькие. А те, которые садятся, наоборот: сначала маленькие, а потом большие.
Сижу я и думаю: почему так? Я сколько летаю, а все одинаковый: что там, в небе, что здесь, на земле. Да если б меня так все время то сжимало, то раздувало, я б давно лапки откинул, дал дубаря. А мы не ценим. Своего не ценим. Все на чужое заглядываемся. А на что заглядываться? У них только успевай сжиматься да раздуваться…
Так я, значит, думаю, пока на аэродроме сижу. И вдруг слышу:
– Пассажир Чижик, вылетающий до Харькова! Подойдите ко второму окошку.
Опять, думаю, Чижик куда-то летит, опять ему у нас не нравится. Раньше он все на юг улетал, а теперь почему-то в Харьков. Интересно узнать, что у него там в Харькове. И почему его ко второму окошку подзывают.
Заглянул, а это не Чижик. Другой. Просто такая фамилия.
И стоит этот другой по фамилии Чижик у второго окошка, а ему говорят:
– Сегодня не полетите.
И он, представьте себе, не летит.
Да если бы мне сказали: «Зяблик, ты сегодня не полетишь»… Я бы им в глаза рассмеялся. А этот не смеется.
– Мне, – говорит, – на работу. – И так жалко заглядывает в глаза.
Слыхали? На работу! Пусть бы мне кто-то сказал, что мне нужно на работу, пусть бы сказал…
А мы – недовольны.
Нет, надо нам устроить аэродром. И чтоб каждого подзывали к окошку и говорили, кто полетит, а кто не полетит. И куда полетит, чтоб говорили, а не так – кому куда вздумается. И чтоб нас все время то сжимало, то раздувало, то сжимало, то раздувало…
Вот тогда бы мы были довольны. Всем довольны. И Чижик наш никуда бы не улетал, а сидел на месте, как этот, из Харькова.
ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ
Общественное мнение складывается из множества личных. Мнение мошки ложится рядом с мнением слона, мнение мышки рядом с мнением кошки.
А вот и Муравьишка – сопит, кряхтит: сам-то он махонький, а мнение у него вон какое большое! С таким мнением ни в общественный транспорт, ни в такси, – даже с работы могут, ежели что: не загромождай казенное помещение.
– Спятил дурень на старости лет, – высунулся Жук из-под кустика. – Чтоб я свое кровное да в общую кучу!
– Это не куча. Это общественное мнение…
– Вот именно, общественное. А ты в него кровное, свое… Запомни ты, общественник: общественное мнение не складывают, а делят.
– Как это делят? – прокряхтел Муравей. Совсем его придавило собственное мнение.
– Обыкновенно. Берут самое большое мнение, – допустим, слона. И делят на всех, чтоб каждый его придерживался. У слона, знаешь, какое мнение? Одного его мнения на нас всех хватит.
И спрятался Жук под кустик. И крикнул оттуда, из-под кустика:
– Хотя нельзя не приветствовать мнение мошки рядом с мнением кошки!
Это он высказал общественное мнение. Чтоб свое было целее.
ПРОБЛЕМЫ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Когда вырубили лес, не стало прежней дремучести и самые дикие помаленьку цивилизовались. Бросили эту привычку глазами вращать да зубами щелкать друг на друга, поскольку каждый теперь на виду и никуда от народа не спрячешься.
И образ жизни другой. Вместо того, чтоб гонять по лесу, высунув язык, каждый культурно зарабатывает средства на пропитание. Медведь с деревьев шишки трясет. Заяц качает мед, а Белочка сажает капусту. А потом вся эта продукция поступает в магазин, где каждый в порядке очереди покупает, что ему надо. Заяц капусту, Медведь мед, а Белочка сосновую шишечку.
Очередь сближает. Даже самые чужие и незнакомые в очереди как родные, жмутся друг к другу. И нервную систему укрепляет очередь: кто в ней выстоит, выстоит всюду.
В одном магазине постоишь – в другой побежишь, чтоб успеть до закрытия. Постоишь – побежишь – постоишь – побежишь… Дикого зверя ноги кормят, но они, оказывается, кормят и цивилизованного.
И это уже непонятно: почему так? Раньше, когда каждый добывал себе пропитание, это избавляло его от необходимости ходить на работу. Потом, когда стали ходить на работу, это избавило от необходимости добывать пропитание. А если и работать и добывать… Целый день работать, а потом бегать добывать…
И никуда от этих проблем не спрячешься: леса нет.
ОКРУЖЕНИЕ
Говорят, все зависит от окружения. Мол, какое у нас окружение, такими мы и вырастаем.
Но не всегда это так.
Вот у дырки, например, окружение может быть золотым, может быть бриллиантовым, а она все равно пустое место.
БОЧКА
Свили две сороки гнездо на пороховой бочке. Это пустая бочка – плохая примета, а полная – примета хорошая. Вот и выбрали сороки бочку, полную доверху, – чтобы к счастью.
– А не взорветесь? – спрашивали осторожные воробьи.
– Ну, нет, мы живем потихонечку. Раньше у нас всякое бывало: то ссора, то скандал, а то, случалось, и подеремся. А теперь мы смирно живем, воздуха не сотрясаем. Если взлетаем, то осторожненько, чтоб на воздух не взлететь.
– Скучно, небось?
– Не без того. Но как вспомним, что могли бы на воздух взлететь, сразу становится весело. Могли бы взлететь – а вот не взлетаем!
– Значит, счастливы?
– Ну, животы приходится подтянуть, чтоб за продуктами не мотаться, воздуха не сотрясать. И по ночам плохо спим – пороховая бочка все-таки… Но в смысле того, что до сих пор не взлетели, конечно, счастливы. Еще как счастливы!
«А мы все воюем! – печально вздохнули воробьи. – Никак между собой не помиримся. А что если и нам бочку завести, натаскать в нее пороху и жить потихоньку… Чем больше пороху, тем меньше шороху…» – вот к какому выводу пришли воробьи.
ПУФ
Пуф перед зеркалом все прихорашивается. Положат на него шляпу, а он уже прихорашивается:
– Идет мне эта шляпа или не идет?
Положат портфель, а он опять прихорашивается:
– Вот теперь у меня вид солидный.
А однажды кошка на него села, так он и вовсе глаз не мог от себя оторвать. Сама кошка вроде папахи на голове, а хвост свисает челочкой. Как не залюбоваться?
Стул, что против окна, все природой любуется, кресло от телевизора не оторвешь. А он, Пуфик, все перед зеркалом, и не интересует его то, что там, за окном, по телевизору или вообще в мире. А если и заинтересует, то лишь для того, чтоб покрасоваться:
– Как я в этом мире? Неплохо. В шляпе? Уй, хорошо! А если кошку набекрень да хвост челочкой… Нет, положительно этот мир мне идет. А я ему – еще больше!
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Когда песочные часы начинают счет времени, будущего у них много, а прошлого нет совсем. Но постепенно будущее из верхнего сосуда пересыпается в нижний, в котором песочные часы собирают прошлое.
Вначале песчинки падают беззаботно и весело, и кажется, что будущее играет в песочек. Но под конец начинаешь замечать, что это из него песок сыплется.
Будущее в верхнем сосуде, прошлое в нижнем, а где настоящее?
Оно вот здесь, в узком проходе, через который будущее сыплется в прошлое.
Может, потому в нем жить неудобно?
В будущем – просторно, в прошлом – просторно, а в настоящем – теснота, ни распрямиться, ни протолпиться. А когда протолпишься, глядь – ты уже проскочил.
Одна надежда: может, перевернут часы, и тогда прошлое снова станет будущим.
ДИСТРОФИКИ
* * *
Гвоздь работает, старается
И его все время бьют.
А шурупам все прощается,
Хоть у них полегче труд.
И не те у них усилия,
И не may них судьба…
Дело ж все в одной извилине
Под названием резьба.
* * *
– Братцы вы мои! Родные! Близкие!
Губим мы друг друга, это факт.
Сгоряча кому-то правду выскажешь,
Смотришь – тут инсульт, а там инфаркт.
И хотел бы, да нельзя иначе ведь,
Все-то мы у жизни на краю.
Если жизнь другим не укорачивать,
Нечем будет удлинить свою.
* * *
Нет у нас ни покоя, ни сна:
Все боимся, боимся чего-то.
То боимся, что будет война,
То боимся, что снимут с работы.
То боимся, что скажет сосед,
То дрожим, от ревизии кроясь…
Трудно жить не за страх, а за совесть:
Страху много, а совести нет.
* * *
Люблю я сильных людей,
И, к их приобщаясь славе,
Кажусь я себе сильней,
Но в мире, где сила правит,
Я к слабым питаю страсть.
Одно только мне не мило,
Что любят слабые власть.
Она у них вместо силы.
* * *
Бежишь – и все бежит обратно:
Столбы, деревья, небеса.
Особенно бежать приятно,
Когда бежишь не от, а за.
Дорога стелется покорно,
И даль волнует и зовет…
Особенно бежишь проворно,
Когда бежишь не за, а от.
* * *
Мельница, крылатая пехота,
Потрудилась на своем веку.
Одолела стольких донкихотов,
Муку их перемолов в муку.
Край родимый, как ты сердцу дорог,
Как твои просторы широки!
Отчего же на твоих просторах
Муки много больше, чем муки?
* * *
Очередь – как длинные стихи.
Тянется, потом свернет за угол.
Женщины, мужчины, старики
Медленно рифмуются друг с другом.
Тянется огромная страна,
Думает безрадостную думу…
Но в стихах изюминка нужна,
А его как раз и нет – изюма.
* * *
Он сказал: «Ничего, держись!
Вы, поэты, живучие, черти.
У хороших поэтов жизнь
Начинается после смерти».
И вздохнул: «Не хочу грешить,
Я б не смог. Ни за что на свете.
Очень хочется жить досмерти.
Просто до смерти хочется жить!»
* * *
Простое понимается с трудом,
Когда слова красивы и цветисты.
Как будто автор этим языком
Отпугивает собственные мысли.
И безответна каждая строка,
И с нею сладить не хватает мочи…
Как будто взял читатель языка,
А тот молчит и говорить не хочет.
* * *
Хоть эта истина бесспорна,
И с детских лет известно нам,
Что мыслям быть должно просторно,
А тесно быть должно словам, —
Но мыслям это неизвестно,
И потому-то с давних пор
Они родятся там, где тесно.
Хотя вокруг – такой простор!
* * *
Хотел я поехать в Одессу.
Пришел на одесский вокзал.
Кассир посмотрел с интересом
И мне деликатно сказал:
«Я вас бы отправил экспрессом
В Житомир, Москву, Ленинград.
Но все поезда до Одессы
У нас не идут, а стоят».
* * *
Наконец-то! Наконец произошло!
Время замерло, от счастья онемев:
Постоянство постояло и пошло,
Переменчивость дождалась перемен.
Но минута за минутою текла,
И мгновенья умирали на лету,
И так крепко переменчивость спала,
Что казалось – постоянство на посту.
ПОТОМКИ ПРЕДКОВ
У одних потомков были предки, у которых обе руки были правые. Поэтому каждый предок работал за двоих потомков.
Много они наработали, постепенно в потомков перешли, а когда перешли, почувствовали некоторую усталость. И подумали: а нельзя ли так приспособиться, чтоб одной рукой работать, а другой отдыхать?
И тогда они устроили леворуцию. С тем, чтоб левой рукой отдыхать, а от правой получать по способностям и соответственно ей воздавать по заслугам.
Но хотелось больше получать по заслугам, поэтому некоторые продолжали работать так, словно у них обе руки правые. То есть по-старому, как работали предки.
Это было неправильно. Не может один человек столько получать по заслугам. Поэтому у них отбирали заслуженное и отдавали тем, кто не имеет никаких заслуг.
Это называлось: социальная справедливость.
И многие стали работать так, словно у них обе руки левые. Одни – чтоб показать свою леворуционность, другие – чтоб получать не по заслугам, а по социальной справедливости, поскольку по ней больше платят.
Врачи вместо язвы желудка ставили диагноз сердечной недостаточности. Больной умирал от язвы, а его хоронили от недостаточности. Он умирал от недостаточности, а его хоронили от непроходимости. Диагноз гонялся за болезнью по всем больным, но не мог ее догнать, и больных все время хоронили не от того, да как хоронили! Тоже так, будто у них обе руки левые.
Следователи хватали преступника обеими руками, но руки были левые, поэтому хватали не тех людей. Честные люди первыми попадали под следствие – не потому, что следствие предпочитало честных, а потому, что их легче было поймать. И, конечно, если ловить левыми руками, приходилось ловить легкое, а не трудное.
Надо сказать, что продукция, производимая левыми руками, была не такой уж качественной и не количественной тоже. На качественной продукции приходилось ставить специальный знак, чтоб ее можно было отличить от некачественной. А чтоб продукция выглядела более количественно, к ее количеству приписывали разные цифры, – правда, тоже грубо, некачественно, левыми руками.
Леворуционность была у всех на виду, но продукция все больше исчезала из виду. И когда уже не стало мочи постоянно находиться под следствием, умирать не от тех диагнозов и получать от жизни все некачественное и неколичественное, люди призадумались: неужели в этом и состоит социальная справедливость?
Долго думали. Некоторые за ответом отправились к предкам, но до сих пор ответа так и не принесли.
ПЕДАГОГИКА В ЗЕМЛЕДЕЛИИ
Один огородник, педагог по образованию, сажал огурцы в расчете, что из них вырастут помидоры.
Вырастали, однако, огурцы. Что сажаем, то и имеем, как говорил один прокурор совсем по другому поводу.
Огородник же, как педагог, верил в преобразующую силу воздействия. Он считал, что каждый сомнительный фрукт может стать общественно полезным овощем, – если, конечно, преодолеть наследственность, которая в нем укоренилась.
У огурцов была жуткая наследственность, и она упорно превращала их в огурцы. И тем верней, чем больше благ они получали.
Призадумался огородник. Они у него вон чем растут, а он еще создает им условия. Земельку под ними рыхлит, водичкой поливает. Нет уж, надо создать им такие условия, чтоб либо совсем не расти, либо – будь любезен! – расти помидором.
Перестал он их поливать, перестал пропалывать. Все равно лезут из земли огурцы. Прикрыл зонтом от дождя – лезут огурцы! Ну что с ними делать?
Взял мотыгу, вырубил все посаженное, новое посадил. Когда огурцы полезли, снова вырубил, снова посадил…
Так год за годом сажал и рубил, сажал и рубил… И однажды глядит: лезет из земли что-то красненькое.
Большой урожай собрал. Отличные помидоры. Из которых при желании можно вырастить огурцы.
Наследственность, конечно, в них сидит, но она ведь тоже до известных пределов.
ЛЕЧЕНЬЕ – СВЕТ
В одном городе строили больницу.
По-разному строили: одни с желанием, с огоньком, а другие – спустя рукава, через пень-колоду. И одних вывешивали на Доску почета, а других пригвождали к позорному столбу.
Чтобы помнить, что строим, через все здание протянули плакат: «Лечиться, лечиться и лечиться!»
Но все-таки не упомнили. Когда строительство было завершено, смотрят – это вовсе и не больница, а скорее исправительное заведение.
Тут лодыри быстренько отгвоздились от позорного столба и потянулись к Доске почета. И стали всем рассказывать, как они плохо строили эту тюрьму. А энтузиасты оправдывались, писали объяснительные записки. В том смысле, что они ведь не знали, что построят. Они только знали, что строили. Но – что построили, то построили.
Стали перестраивать из тюрьмы больницу. Фундамент решили не менять, он был еще вполне хороший. И стены, тоже крепкие, решили оставить. Хотели снять решетки, но тут запротестовала бухгалтерия: решетки числились у нее на балансе.
Глазок в двери оставили, чтобы наблюдать за здоровьем больных. Забор с колючей проволокой – чтоб оградить больных от лишних посещений. И вышки по углам – для дежурных врачей. Вышки тоже числились на балансе.
Оставили и Доску почета. Ее водрузили на позорном столбе и написали на ней крупными буквами: ЛЕЧЕНЬЕ – СВЕТ. Правда, этот свет или тот – не уточнили.
ТАУЭР
Кто за рулем, кто за рублем, а остальные все пьющие. Сидим мы за столиком и ведем между собой разговор.
– У нас один вернулся из Англии.
– Из Великобритании?
– Черт его знает. Из Англии, говорит. Из туристической поездки.
– У нас один был в Испании. Тоже по путевке.
– Этот, из Англии, был там в тюрьме.
– По путевке?
– Я же рассказываю: у них тюрьма – это музей… Нет, не так. Музей – это тюрьма. Тауэр.
– В тюрьме я бывал. А в музее не приходилось.
– Там, в этом Тауэре, все осталось, как было в тюрьме.
– И свидания разрешают?
– У них не свидания, а посещения. Это же музей.
– Но если ничего не переменилось…
– Это для посетителей не переменилось. У них служебный персонал переодет в тюремщиков и арестантов. Одни в тюремщиков, другие в арестантов. Сходство удивительное. Наш, который туда приехал, специально интересовался: настоящие они, или их только для вида посадили.
– Ну?
– Сами не помнят. То ли они в музее работают, то ли по-настоящему сидят. Настолько, понимаешь, все убедительно.
– Великобритания, ничего не скажешь!
Да, хорошо за рулем, хорошо за рублем, хорошо и где-нибудь в туристической поездке.
Но лучше всего вот так, за столиком.
Правда, не всегда помнишь, где сидишь. С кем сидишь. Почему сидишь.
Как те, в Тауэре.
