Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Казаки рысью тронулись вперед и, проехав с полсотни саженей, увидели распростертый на тропинке труп старика, одетого в жалкие рубища, едва прикрывавшие его полуобнаженное, бронзовое от загара тело. Он лежал, вытянув руки, уткнувшись лицом в землю; его голый, блестящий череп был рассечен пополам, кровь вместе с выступившим мозгом широкой струей заливала затылок и шею старика, образуя вокруг его головы большую лужу крови.

– Ловко полоснул, – проворчал сквозь зубы Пономарев, склоняясь над убитым.

– У Дорошенко рука ласковая, погладит, доглаживать не придется, – зубоскалил, по своему обыкновению, Шамшин. – А мальчонка где?

– А вон, дальше, – с неудовольствием ткнул пальцем Дорошенко, – вон, у камня лежит.

Спиридов посмотрел по указанию руки Дорошенко и действительно увидел в нескольких шагах от тропинки, под большим обломком скалы, труп мальчика. Он лежал с судорожно сведенными руками, поджав ноги и неестественно выгнув худощавую грудь; тут же, около, валялась облитая кровью, запачканная землей, гладко выбритая голова с оскаленными зубами и большими, широко открытыми, остекленевшими глазами.

Казаки молча объехали труп; заметно было, что никому из них первому не хотелось браться за него. В конце концов, по обыкновению, принялся за дело Шамшин. Соскочив с лошади и передав поводья Дорошенко, он одной рукой взял труп за ногу, другою поднял голову и потащил то и другое к небольшому провалу, образовавшемуся между камнями. Следуя его примеру, Панфилов и Пономарев приволокли туда же тело старика.

Торопливо сбросив оба трупа в яму, казаки наскоро набросали на них камни, вскочили на лошадей и крупной рысью поехали прочь. Версты три шли казаки полной рысью, лошади начали уже сильно нагреваться, дорога пошла круто в гору, и волей-неволей пришлось перевести в шаг.

– А кони-то наши притомились за эти два дня, – озабоченно заметил Дорошенко, – не дай Бог, уходить придется, долго не потянут.

– Авось, Бог даст, не придется, – возразил Пономарев, – а шагом они еще сотню верст пройдут.

– Нам бы только сегодня к вечеру до "Разоренного поста" добраться, а там и заботушки не будет никакой, – добавил от себя Шамшин.

– Никто как Бог, авось, доберемся.

Зоркий глаз у Дорошенко, разве только горный орел может поспорить с ним в дальнозоркости, но и орлу случается зевка давать. Наметит он себе с вышины горную курочку, нацелится, ударит камнем вниз, но вовремя заметившая опасность осторожная птица ловко юркнет в трещину скалы и притаится там, дрожа от страха. Опустится озадаченный хищник наземь, оглянется кругом сердитым круглым взглядом и, убедясь, что добыча ускользнула от его острых когтей, тяжело взмахнет широко распластанными крыльями, стремительно взовьется на ближайшую вершину и усядется там, нахохлившись и негодуя на свою досадную неудачу.

Вовремя заметил Дорошенко старика-пастуха и его подпаска, грозным орлом налетел на них, клюнул смертельным клевом и поехал дальше, не оглядываясь на кровавое дело своих рук.

Зорок казак, а на беду свою не приметил двух черных испуганных глаз, глядевших на него из-за груды камней. Правда, глаза эти принадлежали существу очень маленькому, которое легко было не заметить, но и такое маленькое существо в том положении, в котором находились казаки, могло оказаться опасным.

В ту минуту, когда пастух с своим внучком, увидев неожиданно выехавшего на бугор казака, бросились от него бежать вниз с кручи к аулу, маленькая шестилетняя Казимат, сестра подпаска, лежала на земле, среди мирно пасущихся в стороне овец, озабоченно выковыривая из земли острой палочкой какой-то сладкий корень. Услыхав крик дедушки, девочка подняла голову и так и застыла с широко раскрытыми глазами и помертвевшим от ужаса личиком. Мала была Казимат, едва шесть лет исполнилось ей, но как истинная дочь разбойничьего племени хорошо понимала страшное значение разыгравшейся перед ней сцены. Увидев молнией блеснувший клинок шашки, с размаха обрушившейся на голову ее дедушки, Казимат поняла, почему он после этого упал и больше не поднимался. С замирающим сердцем следила она, как несколько минут ее братишка ловко увертывался от настойчиво преследовавшего его всадника и, наконец, прижатый им к скале, остановился и с отчаянным жестом выхватил кинжал. Затем произошло нечто особенно ужасное, повергшее Казимат в состояние столбняка. Всадник, преследовавший брата, близко подъехал к нему, высоко взмахнул над головой шашкой и, рассекая ею воздух, одним взмахом снес голову маленькому Азамату. От ужаса Казимат бросилась ничком на землю и прижалась к ней, не шевеля ни одним членом своего маленького замершего тела. Это спасло ее. Ни Дорошенко, ни подъехавшие вслед за ним прочие казаки не заметили неподвижно лежащей за большим камнем девочки. Инстинкт дикого зверька безошибочно подсказал ей, что ее спасение зависит единственно от того, насколько сумеет она незаметно притаиться. Она исполнила это в совершенстве. Уже казаки давно уехали, а перепуганная Казимат, по-прежнему не шевелясь, лежала между камней, и не раньше как спустя час времени, когда все ее маленькое тельце нестерпимо заныло от неудобной позы, она решилась наконец подняться.

Оглядевшись и не видя никого, кроме мирно пасущихся овец, Казимат, осторожно ступая босыми ножками, направилась к яме, куда, она видела, незнакомые, страшные люди бросили ее дедушку и брата. Подойдя к ней, Казимат робко заглянула в яму и увидела там, под грудой кое-как наваленных камней, страшное, морщинистое, незнакомое лицо, все вымазанное кровью, с вытаращенными неподвижными глазами. Около него чернела смуглая пятка маленькой ноги, и пятка почему-то особенно испугала маленькую Казимат; она дико вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась прочь от ужасной ямы. Быстро, насколько только хватает в ней силы, бежит Казимат по знакомой тропинке к родному аулу, громко стучится крошечное сердечко, голые пятки так и мелькают, а вокруг головки, как тонкие змеи, развиваются туго заплетенные косички черных как смоль, блестящих волос.

Не оглядываясь, бежит Казимат, с ловкостью дикого козленка прыгая с камня на камень, скользя вниз, по отвесным крутизнам, то и дело падая, но тотчас же снова вскакивая и с удвоенной энергией бросаясь вперед. Но вот и родной аул. Минуя несколько сакль, Казимат, запыхавшаяся, вся исцарапанная, в изодранном халатике, кубарем вкатывается во двор родительского дома и с разбега бросается к матери, которая, нахмуренная и сердитая, одетая в жалкое рубище, с помощью старшей дочери ожесточенно чистит огромный медный таз.

Неожиданное появление дочери в таком растерзанном виде приводит ее в ярость. Наверно, опять дралась с кем-нибудь за аулом, такая беспокойная девчонка, хуже всякого мальчика. Терпения с ней нет. И в то время, когда Казимат хочет уцепиться за юбку своей матери, ее встречает град звонких шлепков, принуждающих ее волчком откатиться в сторону от раздосадованной матери. В эту минуту на пороге сакли появляется сгорбленная седая старуха, бабушка Казимат. Завидя ее, девочка с воплем устремляется к ней и судорожно впивается обеими ручонками в ее платье. Бабушка – везде бабушка, и среди суровых гор, в грубой чеченской семье они являются такими же баловницами для своих внучек и внуков, как и в европейской, утонченно цивилизованной среде.

Увидя горькие слезы своей любимицы, она ласково берет ее на руки и, присев на глиняную завалинку около сакли, начинает всячески ублажать и успокаивать ее.

Под влиянием ласки маленькая Казимат начинает мало-помалу успокаиваться, перестает плакать и, прижавшись головкой к высохшей груди бабушки, принимается с озабоченно-серьезным видом что-то торопливо и пространно рассказывать, разводя ручками и поблескивая выразительными глазками.

С первых же слов девочки старуха настораживается, по ее лицу пробегает выражение тревожного недоумения. Взволнованным голосом она спешит задать Казимат несколько вопросов, и из ответов на них перед ней ясно обрисовывается картина несчастья, постигшего их семью.

Бабушка торопливо спускает Казимат с рук на землю и с пронзительным воплем бросается в саклю.

С быстротою молнии по аулу распространяется неожиданное известие.

Торопливо сбегаются со всех сторон храбрые джигиты, сыпятся вопросы, но разве возможно добиться от шестилетнего ребенка ясных, определенных ответов. Несомненно только одно: что совершено убийство старика и ребенка, но кем, когда и почему, никто не знает. Для выяснения этого вопроса необходимо, не теряя времени, спешить на место происшествия, и вот десятка полтора джигитов, наскоро вооружившихся, уже несутся сломя голову туда, где пасутся их бараны под охраной старика Нура и маленького Азамата.

Прискакав на место совершенного убийства, джигиты без труда разыскали трупы и затем приступили к внимательному изучению следов. Для дикаря природа – открытая книга, и они читают в ней с большею ясностью, чем мы мудро составленные акты судебных дознаний. После непродолжительного изучения местности, на которой разыгралась кровавая драма, чеченцы безошибочно уяснили себе главные обстоятельства и положение дела. Убийцы были русские, это подтверждалось следами конских подков не азиатского, а русского образца; далее – они были казаки. В том месте, где они слезали, виднелись едва приметные даже для опытного взгляда следы чувяк. Из русских только одни казаки носят эту обувь, прочие же войска ходят в сапогах. Мастерские удары, которыми были убиты старик и мальчик, указывали на то обстоятельство, что незнакомцы были ловкие, лихие рубаки, могущие при случае постоять за себя. Число лошадей узнать было проще всего, но горцам было известно даже и то, что лошади эти успели сильно притомиться от продолжительного, по всей вероятности, похода. У свежей, не уставшей лошади шаг ровный, одинаковой ширины; когда же она начинает уставать, то и шаг у нее делается неравномерным и чрез то след получается то длинный, то короткий.

Такие именно следы были у лошадей, проехавших несколько часов тому назад неведомых убийц.

Когда для чеченцев выяснились в главных чертах все подробности убийства, то тотчас же решено было снарядить погоню за убийцами, которые, по их убеждению, не могли уехать очень далеко.

Порешив этот вопрос, часть татар, захватив тела убитых, медленным шагом двинулась обратно в аул; остальные, те, у кого были лошади получше, не теряя времени пустились в погоню по едва приметным следам.

XII

– Ну, ваше благородие, теперь уже недалече. Как спустимся с этой горы вон в ту долину, так оттуда до Терека десяти верст не будет. Дорога пойдет гладкая, мягкая, лошади пойдут ходко. Солнце сядет, мы за Тереком будем. Там уже наше царство, никакой опасности нет, все равно как у жинки на печи, – весело сказал Шамшин, подъезжая к Спиридову.

– Пронеси Бог и святые угодники.

– А ты погоди бахвалиться, еще не на той стороне, а на этой, – угрюмо оборвал Шамшина Пономарев. – Вишь, как наши кони притомились, очень-то на них не разъедешься.

– В самом деле, Дорошенко, – заметил Спиридов, – почему это наши кони так устали?

– Время такое: осень, конь шерсть с себя гонит, в эту пору он завсегда слабеет; а и то сказать, путь немалый сделали, два дня, почитай, без передышки идем, а дорога какая: все горы да горы, грунт твердый, подъемы да спуски, есть отчего устать.

– К тому же и кормы плохие, – вмешался Пономарев, – сена нет, овес да саман, и того по малости, с чего же тут силе быть?

– Кабы не утреннее дело, мы бы могли днем передышку коням дать, попасли бы малость где, они бы и подбодрились, ну а после того, что случилось, нельзя время терять.

– Это верно.

– А знаете, братцы, чем я больше думаю, то больше меня забота берет. Дали мы маху большого, такого маху, что и сказать совестно, – после короткого молчания заговорил Дорошенко, обращаясь к ехавшим подле него Панфилову и Пономареву.

– В чем дело?

– А в том, братцы, что нам беспременно следовало стадо осмотреть. Сдается мне теперь, что там беспременно кто-то еще был, либо мальчонок, или девочка. Право, ну.

– Легко возможно, – задумчиво согласился Пономарев. – Как это никому из вас в голову не пришло?

– Затмило. Из-за мальчонка из-за этого жалость нас всех разобрала, вот мы и развесили губы.

– Известное дело, из-за него. Он нам все мысли перебил. Только о том и думу держали, кабы убрать его скорее с глаз долой, да и ехать подальше.

Спиридов, краем уха прислушивавшийся к разговору казаков, вмешался в их беседу:

– Неужели, Дорошенко, если бы вам довелось между баранами найти еще одного ребенка, вы и его бы убили?

– Это, ваше благородие, какой ребенок. Ежели бы мальчонок-подросток, тогда неминуемо грех на душу брать бы пришлось, с мальчонком ничего бы не поделали, а ежели бы девочка, ту убивать бы не стали, а взяли бы с собой на седло, да и провезли верст с десяток, а там бы и пустить можно бы было. Покуль бы она до своего аула добралась, мы бы за Тереком были.

Разговаривая таким образом, казаки приблизились к крутому спуску, по которому прихотливо извивалась узкая, усеянная мелким щебнем тропинка.

– Шамшин, – приказал Дорошенко, – ну-ка, братишка, на последах взлезь-ка на ту вершину, оттуда далеко видать, посмотри-ка, нет ли чего.

– Сичас, дядинька Дорошенко, – отозвался Шамшин, и, соскочив с коня, он подхватил одной рукой полы черкески, а другою, поддерживая за приклад болтающееся за плечами ружье, быстро начал карабкаться на остроконечный, одиноко стоящий гранитный шпиль. Но едва успел он подняться до половины, как в тот же момент стремительно бросился назад, кубарем скатился вниз и бегом кинулся к оставленной им лошади.

– Братцы, беда, погоня! – крикнул он еще на бегу. – Татар орда целая.

– Далече? – не теряя своего обычного хладнокровия, спросил Дорошенко.

– Какое далече, за вторым перевалом, у ручья коней поят. За полчаса времени здесь будут.

– Что ж, братцы, – все тем же спокойным голосом громко произнес Дорошенко, – теперь нам ничего иначе не остается, как положиться на волю Божью да на силу конскую. Ежели кони выдержат, мы за полчаса у Терека будем… Не будем же времени терять… Гайда вперед!

Спуск был настолько крут и неровен, что несмотря на всю опасность от потери каждой минуты, с него нельзя было иначе спускаться, как шагом, вследствие чего было потеряно много драгоценного времени; но зато, как только Спиридов и сопровождавшие его казаки спустились в долину и почувствовали под собой мягкую, ровную почву, все пятеро, как по команде, подняли плети и отдали коням поводья.

Сначала все лошади пошли было очень резво и дружно, но это продолжалось недолго, и мало-помалу расстояние между ними начало заметно увеличиваться. Резвее других и более свежим оказался, как и следовало ожидать, Карабах Петра Андреевича.

Он скакал далеко впереди всех, и Спиридов с радостью чувствовал по легкости его хода, что в случае надобности он может еще много прибавить. Хороший конь был и Гнедко Дорошенко. На него тоже можно было понадеяться, но у остальных троих лошади были куда хуже. Особенно ослабел Пономаревский конь, к тому же еще потерявший подкову с передней правой ноги. Он скакал далеко позади всех, и с каждой минутой пространство, разделявшее его от товарищей, делалось все больше и больше.

Видя это, Дорошенко попридержал своего коня.

– Ребята, Пономарев отстает; нельзя товарища бросать, попридержите коней, вместе пойдем! – крикнул он зычным, властным голосом, и, повинуясь этому окрику, передние понатянули поводья.

В эту минуту на вершину, с которой перед тем спустились казаки, вылетел всадник, за ним другой, третий, и скоро весь спуск усеялся черными точками, взапуски спешившими вниз, в долину.

– Ну, братцы, теперь нас заметили, – сказал Дорошенко, – пойдет скачка, уйдем ли мы?

– Едва ли. У Пономарева конь уже совсем не скачет, должно, копыто дюже обломал.

– Что ж, братцы, вам ради меня пропадать, – спокойно заметил Пономарев, – езжайте себе с Богом, а меня оставьте на волю Божью; удастся уйти – уйду, а нет – судьба, значит, такая.

– Ну, этому не бывать, – возразил Дорошенко, – я тебя, брат, не брошу. Сколько лет служили вместе, вместе и помирать будем.

– А как же иначе, разумеется, все вместе, вместе спасаться, вместе и умирать, – в один голос отказались Панфилов и Шамшин.

Несколько минут молча скачут казаки, то и дело оглядываясь назад и опытным взглядом оценивая пространство, отделяющее их от преследователей, подобно стае черных воронов с гиком и воем несущихся за ними.

– Шабаш, братцы, наседают, – опять первый крикнул Дорошенко, – советуйте, что делать, не уйти нам, догонят, в капусту порубят, понапрасну пропадем.

– Пускай его благородие один скачет, у них конь добрый, ежели его вовсю пустить, враз уйдет, а мы попробуем отсидеться, – предложил Шамшин.

– Это верно, иного не придумаешь; ежели нам пропадать, пущай его благородие спасаются.

Дорошенко вытянул плетью своего коня и, поравнявшись с Спиридовым, торопливо заговорил:

– Послушайте, ваше благородие, что мы все придумали. У вас конь крепче наших и много резвей; пускайте его, да и уходите с Богом, а мы отсиживаться будем. Наши кони притомились, и нам на них от гололобых не уйти. Они уже наседать начинают, скоро и вовсе догонят.

– Если вы решаете отсиживаться, и я с вами; неужели вы думаете, я вас брошу, а сам удирать буду? – спокойно возразил Спиридов и в подтверждение своих слов начал постепенно укорачивать ход своего коня.

– Эх, ваше благородие, не то вы изволите говорить, – с легким нетерпением в голосе снова заговорил Дорошенко. – От того, что вы с нами останетесь, ни вам, ни нам пользы не будет, тогда как ежели, Бог даст, ускачете, за Тереком тревогу подымите и с первого же поста к нам подмогу вышлите, до тех же пор мы как-никак удержимся.

Спиридов в душе не мог не согласиться с разумностью предлагаемого Дорошенком совета, но ему было совестно покидать казаков в минуту опасности. Он колебался, не зная, на что решиться.

– Ваше благородие, ради Бога, послушайте меня, – продолжал тем временем горячо убеждать его Дорошенко, – тут до Терека уже недалече, ваш конь вас живо донесет. Как за Терек переберетесь, там всего каких-нибудь три-четыре версты до ближайшего казачьего пикета. Пока солнце сядет, подмога уже здесь будет. Езжайте только скорее, послухайте меня, и сами не пропадете, да и нас выручите.

– Ну, ладно, будь по-вашему, я еду, сам вам и казаков приведу, держитесь только крепче, а я минуточки даром не потрачу. Помогай вам Бог.

Сказав это, Петр Андреевич кивнул головой Дорошенко и, припав к луке, пустил своего Карабаха в полный мах.

В несколько скачков лихой скакун далеко умчал своего всадника, и с каждым мгновением он уходил все дальше и дальше.

– На таком коне от черта ускакать можно, не только что от чеченцев, – золото, а не конь, – одобрительно поцокал языком Дорошенко, провожая глазами быстро уменьшающуюся точку, в которую мало-помалу превратился Спиридов с своим Карабахом.

В эту минуту сзади загремели частые выстрелы. Дорошенко оглянулся. Передовые чеченцы были теперь всего в нескольких саженях и мчались как полоумные, размахивая ружьями и издавая пронзительные, дикие вопли. Нельзя было терять ни одной минуты.

– Ребята, стой, клади лошадей, – вполголоса приказал Дорошенко, и как по волшебству казаки словно упали на землю. Положив перед собою лошадей и спрятавшись за ними, как за валом, каждый из казаков старательно прицелился и замер в ожидании. Не ожидавшие ничего подобного передовые всадники с разгона, как сослепу, первые наскочили на казаков. Грянул короткий отрывистый залп, и четверо из впереди находившихся чеченцев кубарем покатились с седел. Остальные инстинктивно попридержали расскакавшихся коней, но раньше чем успели совершенно их остановить, казаки уже вновь зарядили свои ружья. Завязалась горячая стрельба.

Казаки стреляли спокойно, не торопясь, тщательно прицеливаясь, и ни один выстрел не пропадал даром. Несколько раз чеченцы, собравшись кучей, с гиком и воем бросались с шашками наголо в атаку на залегших за своими конями казаков, но всякий раз меткий огонь казачьих ружей принуждал их отступить. После трех-четырех попыток, при которых горцы потеряли до десяти человек ранеными и убитыми, они убедились в бесполезности дальнейших атак и поспешили уйти из-под выстрелов. Собравшись на почтительном расстоянии, где меткая казачья пуля не могла их настигнуть, горцы собрались в тесный кружок для обсуждения дальнейшего плана наступления.

– Ишь, сбились в кучу, галдят, гололобые, видно, не привыкли к казачьему угощению, – злорадно проговорил Пономарев, тщательно продувая ружье и приготовляясь его вновь зарядить.

– Недаром пословица стариками слажена: как, мол, щука не хитра, а не съест ерша с хвоста, – засмеялся никогда не унывающий Шамшин.

– Беспременно подавится, вот так же, как и они, нехристи гололобые.

– Его благородие, я думаю, уже теперь к Тереку подъезжает.

– Пожалуй что. Гляди, часа через полтора и подмога придет.

– Лишь бы засветло подоспели. До ночи мы легко продержимся. Зарядов много, знай постреливай.

– А ночь придет, – плохо будет, они нас тогда как хозяйка курей по ночам с насеста ловит, – голыми руками похватают.

– Ну, голыми-то руками нас и ночью не возьмешь, а что перебить нас им тогда легче легкого будет, это верно.

– Глядись-ко, опять загоношились: чтой-то, анафемы, придумали.

Казаки встрепенулись и принялись зорко следить за всеми действиями врагов.

Они тотчас же заметили, что чеченцы разделились. Человек пять, забрав лошадей, повели их подальше в сторону и, стреножив, пустили пастись, а сами уселись в кружок караулить. Остальные с ружьями в руках, рассыпавшись, начали осторожно ползком подбираться к казакам.

– Ишь, черти гололобые, это они, анафемы, с нас же, казаков, манеру взяли в пешем строе наступать; дошлый народ! – воскликнул Шамшин. – Поглядим, что дальше будет. Ишь, ползут, как словно змеи. Ползите, ползите, мы вам сичас носы-то отстреляем.

Чеченцы тем временем подползли на расстояние ружейного выстрела и открыли частую стрельбу.

Первые их выстрелы были направлены на казачьих лошадей и произвели между ними страшный переполох. Раненые животные, обезумев от боли, начали судорожно биться, вскакивать, вырываться, причем одному, Гнедко Дорошенко, слегка раненному в заднюю ляжку, удалось вырваться и уйти. Чеченцы перехватили его и с торжеством увели к своим лошадям.

Этот случай произвел на Дорошенко и на остальных казаков тяжелое впечатление. Чтобы прекратить страдания своих раненых лошадей, казаки принуждены были прирезать их. С этой минуты конские трупы могли служить казакам весьма надежной охраной от неприятельских выстрелов, которые между тем становились все назойливей. Пули с жалобным визгом то и дело проносились над головами казаков, которым с каждой минутой становилось все труднее и труднее отвечать на сыпавшиеся на них выстрелы. Стоило кому-нибудь хоть чуть-чуть высунуться из-за конской туши, чтобы прицелиться, как на него сыпался целый град пуль. Уже двое из казаков были ранены: сам Дорошенко в левое плечо и Пономарев, у которого чеченская пуля пробила щеку, повредила язык и вышибла несколько зубов. Рана была тяжелая, но Пономарев сохранял свое обычное спокойствие и как ни в чем не бывало продолжал спокойно и внимательно постреливать из своего ружья, флегматично отплевывая набегающую ему в рот кровь.

Между тем время шло, а подмога не приходила. Напрасно то и дело оглядываются казаки, с минуты на минуту поджидая появления русских, чутко прислушиваются, припадая ухом к земле, не послышится ли отдаленный топот, – все напрасно. Расстилающаяся за ними пустыня безмолвна, как угрюмый свидетель, терпеливо ожидающий развязки. Солнце медленно, но неудержимо склоняется к западу. Скоро наступит ночь, а с нею и конец.

Жалобно посвистывают пули, быстро уходят минуты за минутами, а с ними и последние надежды.

Длинные тени, протянувшись от подножия гор, поползли по долине; солнечный шар из золотого постепенно превращается в ярко-багровый и быстро опускается за облитый пурпуровым светом далекий каменистый кряж, и чем темнее и гуще тени внизу, у подножия гор, тем ярче горят, словно расплавленное золото, уходящие в поднебесье вершины. Вдруг горцы, словно по команде, перестали стрелять. Наступила зловещая тишина, продолжавшаяся не более пяти минут, и вот раздался унылый, как бы плачущий голос:

– Ля иль Алла, иль Алла Магомед Рассуль Алла, – затянул он, и этот припев отозвался в душе казаков звоном похоронного колокола. Первому голосу начали вторить другие, и скоро вся долина наполнилась протяжным, душу надрывающим воем. – Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, – то замирая, то вновь разрастаясь и усиливаясь до степени вопля, не смолкая ни на минуту, гремел по долине полный фанатизма, непримиримой ненависти и кровожадного торжества мусульманский призыв к убийству и мести. С каждым мгновением пение становилось все более и более диким и звериным, чувствовалось, как певцы распалялись все сильнее и сильнее, возбуждаемые собственным голосом.

– Ну, братцы, молись Богу, – конец пришел, – спокойным, как бы даже радостным голосом произнес Дорошенко. – Простите, православные, в чем согрешил перед вами, – добавил он, становясь на колени и кланяясь до земли товарищам.

– Бог простит, – хором отвечали ему остальные, – прости и нас, Христа ради.

– Что ж, братцы, мы так, значит, в компании и на тот свет пойдем? – остался до конца верен себе всегда веселый и неунывающий Шамшин. – Ну, Господи благослови. Грехи Ты мои знаешь, какие можно, прости, а какие нельзя, то Ты и то прости, потому грешил-то я больше по глупости своей. Хорошенько и сам не знал, что делал.

– Ля иль Алла Магомед Рассуль Алла, – как-то вдруг особенно грозно раздался несмолкаемый все время вопль, и в ту же минуту огненный диск солнца, как бы не желая быть свидетелем готовящегося злодеяния, словно нырнул за сразу потемневшую вершину. Одновременно с этим точно чья-то невидимая рука задернула черную занавеску, наступил мрак, в недосягаемой глубине небес ярко засверкали трепетным светом бесчисленные мириады звезд. Пение замолкло, и вместо него послышался шорох множества быстро бегущих ног и лязг выхватываемых из ножен кинжалов и шашек.

Казаки вскочили на ноги и, в свою очередь обнажив шашки и прижавшись спинами друг к другу, молча ждали нападения, решив дорого продать свою жизнь.

"Вот она, смерть", – мелькнуло у каждого из них в мозгу, но мысль эта не заставила сильнее забиться их сердца.

Приблизившись на несколько шагов, чеченцы испустили пронзительный визг и, махая шашками, бросились на казаков. Словно огромная волна нахлынула, яростно вскипела, и затем все стихло.

XIII

Не жалея понукал Спиридов своего коня, но не личный, животный страх гнал его, а опасение за судьбу покинутых им казаков. Чужие люди, которых он до сих пор никогда не видел, сделались ему за эти два дня, проведенных среди постоянной опасности, почти родными. При мысли, что они в эту минуту бьются на живот и на смерть с вдесятеро сильнейшим врагом, что спасение их зависит от него одного, им овладело болезненно-тревожное нетерпение. Ему казалось, будто Карабах никогда не скакал так тихо, как сегодня, и в нем подымалось озлобление против своего любимца, он принимался нахлестывать его изо всех сил, до утомления руки.

Вдруг Карабах громко и протяжно засопел носом, стонущие вздохи вырвались из его груди, он сделал еще два-три невероятных, коротких скачка и затрусил слабой колеблющейся походкой, странно подергивая головой вниз.

Только теперь Спиридов опомнился и пришел в ужас. Мысль, что он загнал коня и что Карабах может пасть, заставила похолодеть его. Остаться одному, пешком, в местности, где каждую минуту мог встретиться неприятель, с необходимостью переправиться через бурную реку представлялось более чем опасным.

Одновременно с этим в Спиридове разом проснулась его любовь к своему коню и глубокая к нему жалость. Он поспешно соскочил с седла и посмотрел на Карабаха тревожно-испытующим взглядом. Конь был весь черен от поту, начиная от концов ушей до щеток задних ног; глаза его помутились, и в них отражалось страдание. Из трепещущих ноздрей просачивалась кровь. Тяжелое дыхание со свистом вырывалось из груди, и бока судорожно раздувались, как кузнечные меха во время усиленной работы. Спиридов поспешил отпустить подпруги, вынул изо рта удила и несколько раз провел двумя пальцами по переносью. Карабах фыркнул. Петр Андреевич облегченно вздохнул. Непосредственной опасности не было. Необходимо было только немного провести коня в поводу, дать отдышаться, и затем можно было не только ехать, но в крайности даже пустить вскачь на недалекое расстояние.

Несколько минут Спиридов шел очень тихо, едва переступая с ноги на ногу, но по мере того, как лошадь приходила в себя, он ускорял свой шаг. Мысль об оставленных казаках по-прежнему не покидала его. Вдали послышался глухой, неопределенный гул. С каждым шагом вперед гул яснел, переходя в грохот. Словно где-то далеко-далеко сыпались груды камней на твердый грунт. Почуяв воду, Карабах поднял голову, насторожил уши и глухо заржал. Он весь оживился, затряс головой и, рванувшись вперед, едва не вырвал поводья из рук Спиридова. Чтобы его успокоить, Петр Андреевич снова сел в седло и небольшой рысью направился к речке. Вот забелела вдали, среди нагроможденных друг на друга гранитных глыб сверкающая масса воды; с головокружительной быстротой несется она среди пены через гребни черных остроконечных камней, торчащих по всему руслу. Чувствуется, как все дрожит кругом от напора неистово клокочущих волн, от их нескончаемого чудовищного грохота и рева.

Спиридов попридержал коня и осмотрелся. Прямо против того места, где он стоял, река, сдавленная скалами, образовала ряд невысоких порогов, не позволявших и думать о переправе. Надо было отыскивать более удобное место. Он повернул коня и поехал по берегу, внимательно отыскивая следы брода. Его очень скоро удалось найти по отпечаткам конских копыт и колеям от арб, ясно видневшимся на мокром песке. В этом месте река была ниже и течение ее значительно спокойнее. Осторожно, едва сдерживая рванувшуюся к воде лошадь, съехал Спиридов в реку и отдал поводья. Весь дрожа от нетерпения, припал Карабах к холодным струям, время от времени глубоко, почти до глаз, с наслаждением окуная в них свою морду. Наконец, утолив жажду, он весело поднял голову, насторожил уши, внимательно покосился на расстилающуюся перед ним водную поверхность и, потянув поводья, медленным, осторожным шагом побрел, обнюхивая воду и пофыркивая, наперерез теченью.