Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

«Военные приключения»® является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательский дом „Вече“.

Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

Составитель серии В. И. Пищенко

© ООО „Издательство „Вече“, оформление, 2023

НА СКАЛАХ И ДОЛИНАХ ДАГЕСТАНА
Роман из времен борьбы с Шамилем за владычество на Кавказе
ПЕРЕД ГРОЗОЮ

I

– Петр Андреевич, что я вижу: вы даже еще не начинали одеваться, как же это так? Это же, голубчик мой, ни на что не похоже.

Говоря таким образом, Иван Макарович Колосов с досадой бросил свою фуражку на стол и с некоторым недоуменьем остановился против кровати, на которой в одном белье, закинув руки за голову, лежал его друг, Петр Андреевич Спиридов, и с едва уловимой усмешкой в больших черных глазах поглядывал на невысокую, стройную фигуру Колосова, затянутую в новенький, с иголочки мундир армейского подпоручика с высоким тугим воротником и большими, по-модному загнутыми наподобие крылышек эполетами.

– Ну, что же вы не встаете? – продолжал Колосов. – Вставайте же, я вас жду.

– Совершенно напрасно будете ждать, – с легкой улыбкой произнес Спиридов, – я никуда не собираюсь и решил вечер оставаться дома.

– Весь вечер оставаться дома? – с выражением чуть не ужаса воскликнул Колосов. – Ну, этого быть не может.

– Почему же? – с прежней улыбкой спросил Спиридов.

– Почему? Потому что это невозможно, – тоном, не допускающим возражения, проговорил Колосов, – вы; разумеется, шутите. Однако довольно вам, ей-богу же, некогда, мы и так опоздали и явимся позже всех.

– Ну, вот вы и торопитесь, а я, уверяю вас, никуда не сдвинусь с места.

Колосов вздернул плечами.

– Воля ваша, Петр Андреевич, я положительно отказываюсь понимать вас. Если это не шутка с вашей стороны, то… то… то я, право, не понимаю.

– Чего же не понимать? Или остаться вечер дома с вашей точки зрения такая удивительная вещь, что вы не можете с этим примириться? – с едва уловимым раздражением в голосе отвечал Петр Андреевич.

– Вечер вечеру рознь. Ничего не было бы удивительного, если бы вы остались дома вчера, третьего дня, завтра, но сегодня, сегодня сидеть дома, когда у нашего полковника бал, когда все, решительно все собрались там, – это, воля ваша, более чем странно. Вы даже представить себе не можете, как нашему полковнику будет обидно такое невнимание с вашей стороны. Уверяю вас, он страшно обидится. С какой стати огорчать старика без всякой нужды и порождать нелепые толки?

– Какие толки?

– Как какие? Всякие. Неужели вы думаете, ваше отсутствие останется незамеченным?

– Думаю. Сегодня на балу соберется такая масса кавалеров, что я уверен, обо мне никто и не вспомнит. Я слышал, на сегодняшний бал со всех концов народу съехалось. Павел Маркович и не ожидал столько. Убежден, он будет рад видеть у себя одним человеком меньше.

Колосов нетерпеливо передернул плечами.

– Удивляюсь я на вас, Петр Андреевич, ведь сами отлично знаете, что все это не так, а говорите. Простите, но вы в этом случае точно капризная дама. Ну, полноте, милый, хороший, вставайте, одевайтесь и идемте. Вы только подумайте, как вас ждут, – добавил Колосов, лукаво подмигивая.

– Кто ждет? Все вы глупости говорите, – никто меня не ждет, никому я не нужен, и мне никто не нужен.

– Ну, это уже позвольте – атанде, как говорит наша достопочтенная Лукерья Ивановна, уж будто бы вы никому не нужны? А Зинаида Аркадьевна? А? Что вы насчет этого сюжетца скажете?

– А вот что я скажу, – неожиданно садясь на постели, раздраженным тоном заговорил Петр Андреевич, – скажу, что мне крайне неприятны и досадны все эти намеки на меня и на Балкашину, особенно неприятны от вас, Иван Макарович; вы мне самый близкий человек здесь и отлично знаете мои отношения к Зинаиде Аркадьевне; следовательно, вам-то уже меньше всего пристала роль кумы-свахи.

– Петр Андреевич, да вы никак и впрямь рассердились? Вот не ожидал-то, ведь это же шутка.

– Шутка! Я знаю, что шутка, но, право, мне эти шутки надоели. И как вы не понимаете, господа, что вы подобными шутками, намеками и подмигиванием компрометируете девушку и ставите ее в неловкое, глупое положение. Ни она, ни я – мы оба решительно ни о чем не думаем, а кругом нас шепчут и чуть пальцами на нас не указывают как на жениха и невесту… ведь это же, воля ваша, господа, безобразие.

– Не вижу никакого безобразия, – в свою очередь слегка раздраженно произнес Колосов, – мы люди простые, провинциалы, не петербургские, на вещи смотрим так, как оно есть. Если мы видим, что такой-то молодой человек, вполне независимый, уделяет свое исключительное внимание такой-то барышне, чаще других бывает в доме ее родителей, гуляет с ней вдвоем, сопровождает ее в поездках верхом, словом, "ферлакурит", как говорят здешние дамы, то нам естественно может прийти в голову предположить, что он неравнодушен к ней, а отсюда, как прямой логический вывод – что он собирается стать ее женихом. Сердиться на такой взгляд нет никакого основания, и если кто компрометирует барышню, то, во всяком случае, не мы.

– А кто же? Я, по-вашему? Ладно, пусть будет так, не будем спорить, а то, чего доброго, незаметно для себя поссоримся, я же вовсе не намерен ссориться, особенно теперь, на прощанье.

– Как на прощанье? Что это значит? Разве вы куда-нибудь собираетесь ехать?

– Да, собираюсь, и очень скоро, дня через два, через три. Я получил письмо, – от кого, это никого интересовать не может, но письмо такого сорта, что я должен немедленно ехать в Петербург.

– Вот оно что! – воскликнул Колосов. – Ну, теперь мне отчасти понятно, почему вы с такой презрительностью относитесь к нашему скромному балу. Через какой-нибудь месяц-полтора вы будете блаженствовать на столичных балах, в кругу светских красавиц и сановников.

– Блаженствовать? Ну, это еще как Бог даст, – загадочно усмехнулся Петр Андреевич.

Колосов с некоторым недоумением посмотрел в глаза Спиридову.

– Час от часу не легче! Я вас, Петр Андреевич, не узнаю сегодня. Какими-то загадками говорите… Скажите, что с вами, вы чем-то не то расстроены, не то озабочены. Неприятность, что ли, у вас какая?

Спиридов отвечал не сразу.

– Как вам сказать… – заговорил он, помолчав, и в голосе его Ивану Макаровичу почудились какие-то незнакомые нотки. – Вы не ошиблись, я действительно озабочен. В моей жизни произошло нечто такое, что выбило меня из моей колеи, взбудоражило и перевернуло все вверх дном, и я, говоря по совести, не знаю, радоваться ли мне тому или огорчаться.

– Но что именно, скажите, ради Бога, если это не секрет.

– Я же вам уже сказал. Я получил письмо и должен немедленно ехать, на радость или на горе, я того не знаю. Скорее на горе.

– Но разве так необходимо ехать? – с искренним участием спросил Колосов, подсаживаясь на кровать к Спиридову и заглядывая ему в лицо.

– Необходимо, – кивнул тот головой, – даже больше чем необходимо… Впрочем, бросим этот разговор, он вас только задерживает. Я думаю, бал уже в полном разгаре; идите скорей, а то на вашу долю не останется ни одной неразобранной мазурки, меня же оставьте с моими мыслями, мне еще многое надо обдумать.

– Значит, вы серьезно не идете? – еще раз переспросил Колосов. – Но что же мне сказать, если меня будут спрашивать, почему вас нет?

– А что хотите, – уже не скрывая своего раздражения, возразил Спиридов, – скажите, что у меня колики приключились, родимчик, зубная боль, ну, словом, что-нибудь в этом роде.

– Не поверят.

– Для меня это безразлично. Поверят – хорошо, не поверят – тоже хорошо. Во всяком случае, я не намерен ради кого бы там ни было ломать себя и идти на бал, когда мне необходимо остаться одному.

Последние слова Спиридов сказал с особым ударением, смысл которого не трудно было угадать.

– Ну, я вижу, с вами сегодня пива не сваришь. Если уже вам так необходимо и так хочется лежать тут одному – лежите, Бог с вами, а я пойду, действительно поздно. До свиданья. Возвращаясь с бала, я на обратном пути забегу к вам сообщить о том эффекте, который возбудит ваше отсутствие. Хотите?

– Я, наверно, буду в то время спать. Впрочем, заходите, порасскажете мне о вашем бале. Этот бал ведь исключительный, к нему готовились чуть ли не за полгода и набрали гостей со всех волостей. Еще бы, сегодня мадемуазель Панкратьевой минуло восемнадцать лет, и из девочки она превращается в заправскую барышню-невесту, женихов здесь непочатый угол, хоть пруд пруди.

– Анна Павловна о женихах не думает, – с едва уловимой досадой в голосе отвечал Колосов.

– Она, пожалуй. Впрочем, и то Бог весть. По моему мнению, на свете нет ни одной барышни, которая не думала бы о женихах; но уже ее папахен наверно только о том и мечтает, чтобы своей дочке-баловнице подцепить женишка получше. Для этой-то цели главным образом и бал сегодняшний затеял, а вы, вместо того чтобы быть там, на поле сражения, теряете драгоценное время в болтовне с таким малоинтересным собеседником, как я.

– Смейтесь, смейтесь. Небось про других любите покумить, а когда про вас – сердитесь.

– Между мной и "другими" большая разница, я про женитьбу не думаю, ну а "другие"-то, кажется, наоборот, хоть сейчас под венец, а? Как скажете?

Спиридов многозначительно усмехнулся, напирая на слово "другие". Колосов слегка покраснел.

– Ну что ж, – заговорил он несколько торопливо, – я и отпираться не буду. Конечно, если бы Анна Павловна согласилась, я почел бы себя самым счастливым человеком на земле, но, увы, она обо мне думать не хочет. Я это ясно вижу.

В тоне, которым были сказаны последние слова, Спиридову послышалась искренняя печаль. Ему стало жалко своего друга, и он, чтобы ободрить его, укоризненно воскликнул:

– Ну, это совсем уже стыдно, надо больше куражу. Помните, что девичьи сердца, как и крепости, берутся только с боя.

Колосов ничего не ответил на последние слова своего друга, молча взял со стула свою фуражку, нахлобучил ее на самые глаза и неторопливо вышел из комнаты.

– Прощайте, приятных сновидений! – крикнул он с порога комнаты, не оборачиваясь и плотно притворяя за собою дверь.

На крыльце его поджидал солдат в накинутой на плечи враспашку шинели и с зажженным фонарем в руке.

– Ну что же, Потап, пойдем, брат, – сказал Колосов, ласково обращаясь к солдату. – Ступай вперед, свети хорошенько, да смотри, в лужу или канаву не заведи.

– А их благородие нешто не пойдут с нами? – спросил Потап, и в его голосе Колосову послышалось как бы изумление.

"Вот, солдат, и тот удивляется, – подумал он, – а уж там что будет, расспросами покоя весь вечер не дадут".

При мысли об этом Колосову сделалось вдруг страшно досадно, он чуть было не сорвал своей досады на солдате, но, вовремя опомнившись, удержался от проснувшегося на языке сердитого окрика.

– Петр Андреевич не совсем здоров, он остался дома, лежит, – спокойным тоном сказал Иван Макарович и торопливо двинулся вперед, предшествуемый быстро шагающим солдатом. Бросаемый фонарем свет скупо озарял небольшое пространство, шириной 2–3 шага, не больше, но через то окружающая темнота делалась еще непроницаемей. Где-то вдали, словно забытые дети, уныло плакали чакалки[1]1
  Шакалы.


[Закрыть], да чей-то голодный пес как-то особенно жалобно подвывал, оплакивая свою голодную долю.

II

Оставшись один, Спиридов несколько минут лежал, закинув руки за голову и устремив глаза на потолок. Его красивое лицо с большими черными глазами, тонким породистым носом и немного бледными, красиво очерченными губами было задумчиво и как бы печально. Он был высокого роста, хорошо и крепко сложен, с высокой грудью и широк в плечах, во всей его фигуре, сильной и ловкой, чувствовалась большая выдержка и выносливость. Особенно это было заметно, когда он встал и, всунув ноги в мягкие, вышитые туфли, принялся медленно расхаживать упругим, легким шагом по комнате. Время от времени он останавливался и задумчивым взглядом окидывал стены комнаты, как бы ища ответа на занимавший его вопрос.

Комната была под стать хозяину. Большая, в четыре окна, она мало походила на обыкновенное жилище армейского офицера. Все в ней было чисто, аккуратно прибрано, нигде ничего не валялось зря, и каждая вещь была на своем месте.

Стены, обтянутые персидскими коврами, были завешаны оружием. Тут были кинжалы в богатых серебряных и простых кожаных ножнах, с роговыми украшениями, старинные кривые, как полумесяц, клинки турецких и персидских сабель, чеченские шашки в богато отделанных серебром с золотом насечкой ножнах, серпообразные ятаганы, длинные ружья с широким раструбом, пистолеты разных форм и величин, наконец, гибкое копье и панцирная кольчуга из мелких чешуйчатых колец, так искусно спаянных между собою, что вся она казалась сотканной из какой-то особенной, фантастической, стальной материи.

На полу были разостланы толстые куртинские паласы, а в углу, среди прочей мебели, подымалась изящная этажерка красного дерева с инкрустацией, вся заваленная книгами и разными дорогими безделушками. Среди них первое место занимал портрет, написанный акварелью, в широкой перламутровой, украшенной золотом рамке.

Бродя по комнате, Спиридов несколько раз останавливался против портрета и упорно и внимательно принимался глядеть на него, как бы чего-то допытываясь. Портрет изображал молодую женщину поразительной красоты. Она была написана сидящей на стуле, до колен, в бальном, весьма открытом белом платье, с головою, слегка повернутой к зрителям, с задумчиво-мечтательным выражением в прекрасных голубых, широко открытых глазах. Золотистопепельные локоны пышным каскадом ниспадали на обнаженные, словно из мрамора выточенные плечи, красиво оттеняя белизну пышной груди, туго стянутой высоким корсетом; на красиво очерченных, чуть-чуть припухших, ярких, как алый розан, губах бродила задумчивая и в то же время как бы насмешливая, даже дерзкая улыбка, придававшая всему лицу, с немного вздернутым носом, какое-то особенное, неуловимое выражение.

Классические линии обнаженных до плеч белоснежных рук еще более усиливали впечатление красоты и придавали красавице сходство с древнегреческой богиней.

Чем дольше глядел Петр Андреевич на портрет красавицы, тем сильней овладевало им волнение, охватившее его с той самой минуты, как часа два тому назад вестовой казак принес ему полученное с пришедшей в штаб-квартиру полка оказией письмо в толстом, атласной бумаги, пакете. Письмо это упало на Спиридова как удар грома из безоблачного неба. В первую минуту он не верил своим глазам и несколько раз читал и перечитывал одни и те же фразы, которые прыгали перед ним, не отпечатлеваясь ясно в его мозгу, но в то же время зажигая кровь и заставляя усиленно биться сердце. Когда же, наконец, прочитав в третий раз все письмо от начала до конца, Спиридов понял и уловил его тайный смысл, им овладела безумная радость.

Всегда холодный, сдержанный, немного насмешливый, Петр Андреевич на этот раз изменил своему обычному спокойствию; он едва мог сдерживать своё волнение и весь горел от охватившего его счастья и торжества. Главным образом торжества, торжества победы, о которой он давно уже перестал мечтать.

Он не стал долго раздумывать и быстро принял решение. Завтра же он подает прошение об отпуске и, не дожидаясь ответа, уедет под предлогом командировки в главную квартиру. Панкратьев это сделает, он добрый старик, несмотря даже на то, что Спиридов его обидел, не явившись сегодня на бал, но это было выше сил его. Он боялся за себя, боялся, что он наделает там каких-нибудь глупостей, от избытка чувств начнет школьничать, как юнкер, такие порывы у него бывают, а кроме того, ему тяжело теперь было бы встретиться с Зиной Балкашиной. При воспоминании о Зине что-то похожее на угрызение совести шевельнулось в душе Спиридова. Он особенно внимательно начинает припоминать свое поведение по отношению к Зине, и хотя он не может ни в чем упрекнуть себя, но тем не менее внутренний голос шепчет ему, что следовало бы быть еще поосторожнее.

"Не виноват же я, однако, – размышляет Спиридов, – что в этих медвежьих уголках стоит молодому, холостому человеку сказать два слова с девушкой, чтобы тотчас же все кумушки ославили его женихом. Я своих взглядов не скрывал. Сколько раз я и ей самой, и ее отцу, и многим другим высказывал мое мнение о браке, о моем отвращении к семейной жизни… Чего же еще больше… Но в таком случае не следовало было допускать этих поздних прогулок, этих частых посещений, этой фамильярности, которая установилась между нами… Многие молодые люди любят фрондировать и против брака, и против семейности, а кончают тем, что женятся, плодят кучу детей и даже собственноручно занимаются соленьем огурцов; разве и обо мне не могли предположить того же? Конечно, могли, даже, наверно, и предполагали, отсюда и проистекало недоверие к моим словам… Ну, что ж? Не верили, тем хуже, теперь воочию убедятся, насколько я был искренен… Пусть… Но, с другой стороны, и так рассудить, чем виновата Зинаида Аркадьевна, если она полюбила меня? А что она меня любит или, по крайней мере, увлекается мной, в этом я не сомневаюсь. И я давно замечал; зачем же я не прекратил тогда же, сразу, а как бы напротив, поощрял ее чувства, выказывая ей особое свое внимание и предпочтение перед всеми остальными здешними женщинами… Положим, это делалось невольно, потому что она действительно несравненно лучше всех прочих, изящней, умнее, красивее; если бы ее переселить в Петербург, немного отшлифовать, ввести в свет, она бы скоро затмила очень многих. На балах она производила бы фурор, и за ее шлейфом всегда бы влачилась толпа поклонников… Все это так, но что же из этого? Жениться я все равно на ней не женился бы, как не женился бы ни на какой другой девушке или женщине, какая бы она ни была… стало быть?.. Стало быть, надо было держаться от Зины подальше, и тем дальше, чем она мне больше нравилась…"

Размышляя таким образом, Спиридов то принимался сновать, как маятник, взад и вперед по комнате, то останавливался перед портретом и пристально вглядывался в знакомые черты красавицы, в свое время, каких-нибудь три года тому назад, едва-едва не доведшей его до самоубийства. Спиридов припоминал всю бурю, которую он пережил еще сравнительно так недавно, и ему даже не верилось, что та самая рука, так безжалостно оттолкнувшая его тогда, теперь манит его, суля счастие, о котором он не дерзал и помышлять.

"Как это все вдруг свершилось неожиданно, словно в сказке", – рассуждал про себя Спиридов, как привидение бродя среди глухой ночи, при тусклом свете нагоравшей свечи, по своей одинокой комнате, в которой он прожил все эти три года, с такой любовью и тайной гордостью украшал ее и к которой он теперь так презрительно равнодушен.

Спиридову припоминается его жизнь на Кавказе. С момента приезда в полк его тайные мечты о славе, его джигитство, которым, как ветряной оспой, заражаются все без исключения являющиеся на Кавказ и от которого у него осталась теперь безукоризненная, настоящая горская посадка на лошади, неподражаемое умение носить папаху так, как ее носят истые горцы, и воспоминание о нескольких безумно смелых подвигах, приобретших ему славу "удальца" и "храбреца", чем он в душе очень гордился, хотя и старался скрывать эти чувства под маской презрительного равнодушия к людскому мнению.

III

Бал в квартире старого полковника Павла Марковича Панкратьева был в самом разгаре, когда Колосов вошел в ярко освещенную залу, полную танцующей молодежи. В первую минуту у него даже в глазах зарябило от вида множества обнаженных плеч, шей, бюстов и рук, от пестроты дамских нарядов и блеска эполет и пуговиц кавалеров. Остановившись в дверях, Иван Макарович пристально оглядел залу, отыскивая глазами хозяйку – молодую дочь Панкратьева Анну Павловну, или, как ее просто звали, Аню.

Он скоро заметил ее на противоположном конце залы, окруженную целой толпой поклонников, и несколько минут молча, с чувством затаенной ревности наблюдал за нею.

Всегда очень хорошенькая, Аня сегодня показалась Колосову очаровательной до того, что у него даже сердце заныло от чувства какого-то тоскливого восторга. Одетая в светло-голубое платье, казавшееся на ней облаком, в котором она как бы утопала, стройная, полувоздушная, с короной светло-каштановых волос на изящной маленькой головке, она походила на фею; по крайней мере, так казалось Колосову. Красивые линии обнаженной шеи и еще не сформировавшейся, полудетской груди были как-то особенно целомудренно изящны, а в наивно-темно-серых глазах светилось столько неподдельной искренней радости, что у всякого при взгляде на нее становилось весело на душе. Она громко смеялась, радостно сверкая глазами, причем между ярким пурпуром ее губ задорно блестел ряд белых, как морская пена, зубов. Рядом с Аней, в платье из желтой персидской кисеи, сидела Зина Балкашина, первая красавица во всем округе. Это была девушка высокого роста, стройная, с матово-смуглым, правильным лицом и большими черными глазами, опушенными густыми ресницами, придававшими взгляду девушки немного как бы печальное, задумчивое выражение. Черные волосы были заплетены в толстую и длинную косу, небрежно перекинутую через плечо и лениво покоящуюся на высокой, упругой груди. Зина сидела спокойно, и когда кругом нее громко смеялись, она только слегка улыбалась, ласково поглядывая на окружающих. Наблюдая за ней, Колосов заметил, как всякий раз, когда отворялась дверь и кто-нибудь входил, Зина бросала торопливо-осторожный взгляд в том направлении, и по лицу ее пробегала едва уловимая тревожная тень.

"Она ждет Спиридова, – подумал Колосов и сейчас же добавил про себя: – А вот меня так никто не ждет".

Он слегка вздохнул и, осторожно лавируя между танцующими парами, направился к молодым девушкам. Первая заметила его Зина; она ласково кивнула ему головкой и, когда он приблизился, подала руку.

– Здравствуйте, Иван Макарович, – приветствовала она его. – Почему вы так поздно?

– Наверно, спал после обеда, – рассмеялась Аня. – Сознайтесь, Иван Макарович, спали? Да?

– Я такой привычки еще не имею, – несколько обиженным тоном, но с деланной улыбкой возразил Колосов, – я не проспал, как вы думаете, а меня задержал Спиридов. Я заходил к нему, чтобы вместе идти…

– И что же, почему его нет? – с обычной своей стремительностью перебила его Аня. – Да говорите же, что вы тянете, точно немец какой. Отчего Спиридов до сих пор не явился?

– Он и не явится. Просил передать поклон, его сердечные поздравления и пожелания всего лучшего.

– Как так? Неужели он так-таки совсем не придет? – искренне изумилась Аня. – Что случилось?

– Ничего особенного, он только немного нездоров, у него лихорадка и зубы болят, по крайней мере, он мне так сказал.

– Подумаешь, какие нежности, – недовольным тоном произнесла Аня, капризно надув губки. – И вы тоже хороши, не могли уговорить его…

– Как же я мог уговорить его? Я уговаривал, да он и слышать ничего не хотел. Должно быть, действительно ему было сильно не по себе, иначе он бы наверно пришел, чтобы лично поздравить вас.

– Глупости, все глупости, ничему не верю, никаким болезням, – упрямо твердила Аня, не на шутку раздраженная полученным известием; она хотела что-то прибавить, но в эту минуту к ней бурно подлетел совсем юный артиллерийский поручик и, ловко щелкнув шпорами, низко склонил голову.

Аня, мгновенно позабыв свое раздражение, улыбаясь и блестя глазами, подняла обнаженную руку и грациозно опустила ее на плечо артиллериста; тот, в свою очередь, с ловкостью опытного танцора мягко и сильно охватил одной рукой ее талию и, лихо подбоченясь другою, гремя шпорами, с головокружительной быстротой понес свою даму по зале.

Во все время пока Аня говорила с Колосовым о Спиридове, Зина не проронила ни одного слова, только лицо ее слегка побледнело и в глазах мелькнуло неуловимое выражение печали и обиды одновременно. Когда же артиллерийский поручик увлек Аню на противоположный конец залы, Зинаида Аркадьевна полуобернулась к стоящему за ее стулом Колосову и торопливым, прерывающимся шепотом заговорила:

– Иван Макарович, дайте мне слово, что вы не станете лгать и скажете правду.

– Я, кажется, вообще редко лгу, – улыбнулся Колосов, – а вам, Зинаида Аркадьевна, в особенности мне нет основания говорить неправду.

– Тем лучше. В таком случае, говорите, почему Петр Андреевич не пришел? Ни в лихорадку его, ни в зубную боль я, разумеется, не верю, вы это имейте в виду, а потому без всяких уверток говорите прямо, что с ним такое?

– Откровенно сказать, ей-богу, не знаю. Я сам был очень удивлен, зайдя к нему и застав его в каком-то странном настроении духа. Все, что я мог узнать от него, это то, что им получено какое-то письмо из Петербурга и что он сам уезжает туда.

– Как?.. Уезжает в Петербург? Зачем? Когда?

Все эти вопросы вырвались у Зинаиды Аркадиевны невольно, и произнесла она их несколько более громким голосом, чем тот, каким велась вся предыдущая беседа. К счастью, никто из окружающих не обратил на них внимания, иначе Зине не избежать бы любопытных вопросов со стороны охочих до новостей провинциальных кумушек.

– На вопрос ваш: "когда", я, пожалуй, еще могу ответить, с его слов, разумеется. Как он говорит – дня через два, много три, но "зачем" – этого я положительно не знаю. Я пытался было его расспросить, но он очевидно уклоняется от откровенностей.

– Так что, вы даже не знаете, от кого и письмо?

– Решительно не знаю. Я его и не видел вовсе.

– Честное слово?

– Честнейшее.

В ту минуту они увидели высокого, рябого пластунского офицера в серой черкеске, с огромным кинжалом у пояса. Немного нетвердой походкой и радостно улыбаясь, он направлялся прямо к Зине. Заметив это, Зинаида Аркадьевна торопливо встала и умоляюще шепнула Колосову:

– Ради Бога, спасите, это Богученко, он идет приглашать меня на мазурку; я его и трезвого боюсь, а сейчас он, кажется, несколько в кураже.

– В таком случае нам не остается другого, как самим пуститься в пляс. Позволите?

– Не до того мне, ну, да делать нечего, из двух зол надо выбирать меньшее. Идемте.

– Это, значит, иными словами выходит так: лучше уж с Колосовым, чем с Богученко. Душевно признателен, – скорчив шутливо обиженную мину, произнес Иван Макарович.

– Ах, вовсе не то! – улыбнулась Зина. – Какой вы злой.

Она грациозно оперлась на его плечо, и в ту минуту, когда Богученко уже стоял от них в расстоянии какого-нибудь шага, Колосов из-под самого его носа умчал Зину в противоположный конец зала.

– А, ч-ч-черт! – с досадой выругался Богученко, следя воспаленным взглядом за стремительно несущейся парой. – Оп…п…п…ять оп…п…поздал.

– Что, братик, не везет? – услыхал Богученко сзади себя знакомый голос. – Мне, брат, тоже не везет, пойдем, друже, выпьем лучше горилки с горя, а дывчинам нехай бис снится.

Богученко поднял голову. Против него, в довольно-таки потертом мундире пехотного поручика, стоял высокий, сухопарый офицер с щетинистыми усами, морщинистым смуглым лицом и большими черными, бегающими глазами под клочьями густых бровей. Звали его Костров. Он пользовался репутацией храброго офицера, но неудачника. Несмотря на оказанные им не однажды подвиги, он по службе подвигался туго, через что давным-давно умел озлобиться и сделался несдержан на язык. Эта невоздержанность, в связи с любовью к кутежам, еще больше тормозила служебные успехи Кострова. Он теперь был в сильном градусе, но на ногах стоял твердо.

– Что ж, пойдем, – охотно согласился Богученко, – я, признаться, танцевать хотел, но со мной танцевать не желают… не удостаивают… Да, брат… мы слишком моветонны, так, кажется, говорится?.. В таком случае, что же нам иначе остается делать, как не выпить… Так я говорю?

– Совершенно верно. Мы с тобой, друже Богученко, в другом месте танцевать будем… Знаешь где? В аулах. А музыкой нам будут боевые барабаны да визг чеченских пуль. Так, брат?

– Всенепременнейше. А ты разве в поход идешь? Когда?

– Скоро. Как только оказия пойдет. Послезавтра, кажется. В отряд генерала Фези волонтером. Что мне здесь делать? Пусть здесь танцоры остаются да дамские угодники, а поручику Кострову здесь не место.

– Не место, – совершенно искренне согласился хорунжий Богученко, в хмелю не разобравший хорошенько, к чему гнет его приятель, – совершенно не место, – подтвердил он, покрутив для вящей убедительности головой.

– Представь, Зина, – шепнула Аня на ухо подруге, поведя бровью на проходивших мимо них в буфетную комнату Кострова и Богученко, – Костров-то мне сегодня в любви было начал объясняться. Говорит, что уже два года как "обожает" меня, да все не решался признаться, а сегодня его, наконец, "прорвало", так и сказал: "прорвало". Я чуть не умерла со смеху. Каков? А что, – добавила она шаловливо, – уж не выйти ли нам с тобой замуж? Я за Кострова, ты – за Богученко, он ведь тоже к тебе неравнодушен… Как ты думаешь? Право?

И не дожидаясь ответа подруги, Аня громко и весело рассмеялась; она смеялась так заразительно, что даже Зина, несмотря на тяжесть, которая была у нее на душе, не могла удержаться от улыбки.

Несмотря на то, что бал был очень оживлен, было много танцующих интересных кавалеров, Зина чувствовала себя нестерпимо. Известие о полученном Спиридовым таинственном письме, а еще больше о его скором, неожиданном отъезде произвело на молодую девушку удручающее впечатление. Дорого бы она дала, чтобы очутиться в эту минуту одной в своей комнате и там на свободе разобраться в нахлынувших на нее ощущениях, но, к великой ее досаде и огорчению, это было невозможно. Напротив, вместо одиночества она принуждена была все время находиться в толпе ухаживателей, слушать их восторженные комплименты, отвечать на них, время от времени танцевать и все время о том только и думать, чтобы не выдать наружу волновавших ее чувств.

– Что вы такое сказали Зине? – спросила Аня, вальсируя с Колосовым. – Я заметила, она после разговора с вами сама не своя.

– Решительно ничего, уверяю вас. Зинаида Аркадьевна спрашивала меня, почему не пришел Петр Андреевич; я сказал: не знаю, и между прочим сообщил ей, что Спиридов получил письмо и уезжает в Петербург.

– Как в Петербург, когда, почему? – заволновалась Аня.

– Те же вопросы мне задала и Зинаида Аркадьевна, но и вам я могу ответить только то же самое, что отвечал ей: "Решительно ничего не ведаю".

– Вы никогда ничего не ведаете, – капризно надула губки и передразнила его Аня. – Такая интересная новость, а вы даже и не позаботились разузнать, что и как.

– Не знал, что новости, касающиеся Спиридова, вас так интересуют, – обидчивым тоном возразил Колосов. – Если бы я мог это предположить, я бы у него из горла вытянул признание и обо всем подробнейшим образом доложил вам. Впредь постараюсь быть догадливее.