Текст книги "Без игры"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Здравствуйте, Дымков, – опомнилась Юля. – Что это вы ее так?

– Был я у них у всех. Побывал. Нечего ей там ошиваться.

– Вот, слышал? Он мне заявляет, что ты у меня единственная приличная подруга.

– Подходящая, я сказал.

– Ну, подходящая. Слушай, это чайник? Можно, я чего-нибудь вскипячу, ей-богу, я подыхаю.

– А домой он тебя тоже не пускает? – вяло улыбнулась Юля.

– Пускает, да я не такая дура. Пусть тут находится... Ой, до чего тут хорошо, тепло как... Когда я выйду замуж, я оборудую себе кухню и буду в ней жить... Я вот тут, плита тут, Дымков на коврике у дверей.

Дымков беззвучно смеялся, глядя на Зинку, она поймала его взгляд и вдруг почему-то очень серьезно объяснила Юле:

– Ты знаешь, он добрый, только стесняется. Я его так возненавидела, что был один момент – чуть было не решила выйти за него замуж. Ты только представь себе, что было бы!.. – Она фыркнула со смеху и зажала рот ладонью. – Вот было бы! Мама взвилась бы на крышу, на самую трубу, – через мой труп! Моя дочь и какой-то бродяга, не пущу через порог, я не для того тебя выучила испанскому языку и воспитывала из тебя дуру, чтоб отдать какому-то проходимцу, он тебя будет бить, он не может тебе обеспечить приличного существования, несчастная, по крайней мере, надо отремонтировать комнату моющимися обоями; я достану французские!.. И сунет мне тыщу в сумочку и шепнет – это тебе пока, – а папа два раза пожмет плечами, и даст сто пятьдесят, и скажет: я мог бы и двести, но не хочу, чтобы ты приучалась транжирить.

Дымков все смотрел на нее и закатывался беззвучным смехом, похожим на восхищение.

– Он меня знаешь чем купил? – вдруг таинственно зашептала Зинка. – Он сказал, что я очень ничего, только мне бы хоть немножко пополнеть! Представляешь? Да мне только дать себе волю!..

– Следите, сейчас закипит!.. – крикнула Юля и побежала к дверям, где задребезжал новый звонок. – Вы Галя Иванова? Снимайте пальто, пожалуйста, папа вас ждет. Ему скоро придется ехать... Отчего вы так долго?

Как будто не понимая или вовсе не слыша вопроса, Галя начала снимать пальто и вдруг обернулась к Юле:

– Мне неудобно стало... Я все смотрела на окна... А может, они и не ваши.

Она вошла в столовую и как-то напряженно остановилась посреди комнаты.

На ней была черная юбка и нарядная мохеровая розовая кофточка – оделась понаряднее, зная, к кому идет. Узкое книзу лицо с туго обтянутыми скулами расширялось кверху, как будто чтоб дать место непомерным глазам, очень светлым, изумленно расширенным. Взгляд был сосредоточенный, но от волнения почти невидящий, как бывает у некоторых девочек, когда впервые в жизни они выходят на пустую клубную сцену, чтобы произнести напряженно заученное пионерское приветствие.

Так как она не двигалась, Лезвин сам подошел к ней и поздоровался.

– Галя, вот он, Владимир Семенович... Вы его хотели видеть... Инспектор! – добавил он, видя, что она как будто не понимает.

Она все стояла посреди комнаты и продолжала молчать, даже не ответила, когда Владимир Семенович встал и, поклонившись, поздоровался.

Глаза у нее совсем побелели, как будто она и видеть перед собой перестала. Она мучительно, с усилием, глотнула, и тут вдруг на всю квартиру раздался ее громкий, без всякого выражения голос, именно такой, каким она лет десять тому назад рапортовала с пионерской трибуны.

– Я Иванова, Галя... – Все в квартире замолчали, услышав этот напряженный голос. Видно, она и сама его услыхала и поняла, что делает что-то не то. – Иванова Галя, – повторила отчетливо, но уже обыкновенным комнатным голосом.

– Да, я понял, вы садитесь, Галя, – поспешно подошел и пододвинул ей стул Владимир Семенович. – Присаживайтесь.

– Хорошо, – сказала она и не села. Теперь все в комнате стояли. – Значит, вы знаете. Моего мужа Иванова...

– Знаю, знаю!.. – поспешил Владимир Семенович.

– У него горло было забинтовано, чтоб незаметно было. Они сзади накинули ему петлю, когда он за рулем сидел, – она говорила очень отчетливо, ледяным каким-то, ровным голосом...

– Ты молчи, ну, нельзя ей мешать, – прямо-таки отталкивал Лезвин Владимира Семеновича, все порывавшегося ее прервать. – Молчи, тебе говорят, пускай.

– А вы, товарищ Инспектор, теперь заняли его место. Вместо него сели за руль. Вы стали вместо Кости ездить и ездили и ждали, может, вам накинут из-за спины проволочную петлю, да?

– Молчи, слушай... – яростно шикнул Лезвин.

– Не могу, – оттолкнул его Владимир Семенович. – Вам, Галя, это все очень уж представляется...

Она его даже не услышала.

– У вас тут вот забинтовано, это они вам сделали. Моего Костю вы не можете мне вернуть. Другого, никому не известного Иванова вы, наверно, спасли, и я теперь могу жить дальше. Я ведь не могла. Говорят: справедливость. А какая она, справедливость? Бумажки составляют, посылают... По телефонам звонят... Они медленно ползут... И правильно, пускай все идет по порядку, а как жить? Невозможно! Отчаяние, вы знаете? Это когда ты потерял веру в правду. Когда зло сильней всякой правды, не махайте на меня руками, я понимаю теперь все, и что вы, конечно, не один были. Есть все-таки люди... Ведь вы вот это свое живое горло подставили под петлю... я ее у себя вот тут на горле все время чувствовала. Мне уже казалось, красная полоса у меня тут начинает выступать, – она на полдороге удержала руку, потянувшуюся к открытой на шее кофточке. – Я добивалась к вам попасть, даже сама не знаю зачем. Хотелось вам что-нибудь оставить... Да что тут можно? А это согласилась его мать отдать. Для вас... А вы как хотите.

– Что это? Что вы принесли? – как-то опасливо отстраняясь, чуть не пятился Владимир Семенович от бумажки, которую осторожно выложила на стол Галя Иванова.

– Это он сам. Костя. Его мама свою вам отдает. На память. Или как знаете. Пускай у вас, а?

Владимир Семенович осторожно взял в руки фотографию со стола и стал разглядывать. Мальчик лет трех, голопузый, в одних трусиках, смеялся с открытым ртом, закинув вверх голову. Обеими руками он прижимал к щеке и плечу большой рисунчатый мяч, видно, отнял и не отдавал кому-то, чьи большие руки тянулись к нему с верхнего обреза снимка. Очень хорошо получились ромашки в траве, маленькие пальчики, облапившие мяч, и пупок на пузе.

– Руки тут видны – это он с отцом в мячик игрался, – тихо сказала Галя.

Еще минуту Владимир Семенович смотрел на маленького Иванова, как тот радовался со своим мячиком в траве, заросшей ромашками, потом очень серьезно сказал:

– Я это возьму. Спасибо. Спасибо, что вы об нас подумали, Галя. Маму поблагодарите.

– Я скажу, вы меня извините, можно, я сяду... – Она прошла, не замечая подставленного ей стула, через всю комнату и, судорожно ухватившись за спинку, неуклюже, боком присела в углу на диван.

Тончайший, пронзительный звук вдруг возник и повис в воздухе. В дверях появилась Зинка. Раскинутыми руками она цеплялась за косяк. Закинув голову, как воющая собачонка, она заливалась жалостным, не то бабьим, не то детским визгом. С перекошенным мокрым лицом, с расшлепанными пухлыми губами, она раза два икнула и всхлипнула, стараясь что-то сказать. Дымков обхватил руками и попытался утащить ее обратно на кухню, но она не только не далась, а его самого втащила через порог в столовую.

Там она сослепу от слез огляделась и узнала Юлю. Сунулась к ней, единственной, у кого могла спросить:

– Юль... это правда? Ей-богу, правда?

Юля, не понимая, глянула на нее и опять повернулась лицом к отцу. Сама она и не думала плакать, только замерла и побелела.

Больше всех потерялся, кажется, Владимир Семенович. Лезвин ткнул его гневным взглядом:

– Ну! Досекретничался! Любуйся!.. Так бы и дал тебе!.. Юленька, золотце, ну было, ну правда, да ведь все прошло! Все окончилось... Да что вы застыли? Уж лучше вы себе волю дайте, как эта барышня!.. А?..

– Ох, товарищи! Мне ведь ехать пора. Прошу у всех извинения, машина ждет... Вы тут разберитесь без меня... Может, чаю, а, Юленька? – И он с постыдным облегчением исчез в прихожей, где тотчас хлопнула дверь.

– Сбежал! – с сердцем сказал Лезвин. – Хотя нет, ему действительно надо. Он в клинику, товарищи, поехал. К жене. У него жена там, знаете ли, находится.

Зинка расслабилась и успокоенно, тихо ревела в углу дивана, закрывая лицо руками. Давно к ней присматривавшаяся с интересом собачонка вспрыгнула на диван, сунула нос ей между ладонями и щекой, посмотрела, нет ли там чего? – убедилась, что ничего, кроме мокроты и похныкивания, нет, стала осторожно отдирать лапой Зинкину руку от лица.

– Теперь я пойду, – сказала Галя и хотела встать.

– Вам куда-нибудь надо? – внимательно спросил Лезвин.

– Мне?.. Куда мне надо? Нет, никуда не надо.

– Тогда, я думаю, может быть, кто-нибудь сумеет чаю сорганизовать?

– Разрешите мне! – вызвался Дымков со строевой бодростью. – Чайник уже вскипел. Только укажите, где брать посуду, я сейчас заварю.

Чаепитие, то есть накрывание на стол, доставание пачек печенья, добавление варенья из большой банки в две вазочки – оказалось лучшим выходом из неловкого, тягостного положения, в котором нечаянно оказалась вся сборная компания.

Все оказались при деле и, как ни странно, стали брать варенье, хрустеть сухариками и пить чай, точно для этого тут и собрались.

И вот за этим обыденным, домашним занятием у всех отлегло от сердца, всем вдруг стало казаться, будто они давно, хорошо и доверчиво знакомы. Точно спутники, которых связала дальняя, долгая общая дорога.

– А вы его дочка? Я так и подумала, – вдруг быстро спросила Галя и, сама себе утвердительно кивнув головой, улыбнулась Юле одними глазами. – А Инспектор к вашей маме... в клинику? Она уже, может быть, выздоровела, да?

– Ее, может быть, отпустят домой, только ненадолго. Может быть, на Новый год. Но это точно неизвестно.

– А она давно?..

– Давно.

– К Новому году она уже должна выздороветь?

– Нет, – Юля ответила спокойно, уклончиво. – Просто ее отпустят на Новый год. Вот мы и ждали.

– Чего вы ждете? – недоверчиво вмешалась Зинка. – Отпустят или нет?

– Вот увидим! – хмурясь, отвернулась Юля.

– Вы знаете! – вдруг с чуткой бестактностью прервала становившийся странным разговор Галя. – Вы знаете, где мы познакомились? – Она впервые после его смерти заговорила про мужа. Почему-то ей легко стало. Даже захотелось тут, сейчас что-нибудь рассказать. Точно говорила о том, что было незапамятно давно, так давно, что о себе можно говорить уже как о третьем лице. – Он меня с танцплощадки взял. Околачивалась я по танцплощадкам. Водки я еще не пила, нет. Так, кагор какой-нибудь. До водки не дошла, и он меня увидел, сам не танцевал, а увидел и увел. И я от него два раза убегала. Он все сверхурочно работал, чтоб мне подготовиться поступить в медицинский, а сейчас я уже на второй курс перешла. Он на такси работал, пока я не окончу, а тогда он поступит... кто меня знал, не поверили бы, что когда-нибудь поступлю и на втором курсе буду. И я бы не поверила... А вот как получилось, правда?

Телефон зазвонил от долгого ожидания нервным, режущим ухо звоном. Юля схватила трубку.

– Я, я... – тихо проговорила упавшим голосом. – О-ой... Неправда?.. Ой, с ума сойду...

Голос Владимира Семеновича звучал суховато, он говорил из какого-то официального места, как бы небрежно, по-деловому:

– Юля, понимаешь, мы скоро приедем... Да, с мамой... Ее одевают, она уже одевается.

– Как, прямо сейчас?.. – в испуге внезапной нечаянной радости кричала Юля. – У нас даже занавески не повешены... И мы тут чай пьем! Мы тут все чай пьем... А на сколько? Неужто до после Нового года?

– Ну, зачем тебе трубку, мы же едем сию минуту... Это мама подошла!

– Юля, мы сейчас едем! – голос матери ликующий, совсем здоровый голос, звенящий от счастья. – Лезвин у нас? Ты его не отпускай! А кто еще?

– Мама, ты их не знаешь... Ну, да, Зина здесь с одним, Дымковым, и Галя, они собираются уходить.

– Неправда! – возмущенно сказала Зина.

– Кто у вас сказал «неправда»? – смеясь, спросила мама.

– Зина сказала.

– Пускай никто не уходит... Сколько времени я гостей не видала. Пригласи их в гости. У нас есть чем их угостить?

– Мама, скорей! – простонала Юля. – Приглашу! Только скорее!..

Едва она, не опомнившись еще, обернулась от телефона, Дымков вскочил:

– Где занавески? Стремянка я видел где. Не бойтесь, будет сделано, как в ателье.

– Это твоя мама? Она сюда приедет? – жадно вытаращив глаза, набросилась Зинка.

– Она вас всех приглашает в гости.

– Я и так не ухожу... Юленька, а как это: до после Нового года – я не понимаю. А потом?

– Что потом?.. Ну, не знаю... Возвращаться обратно в клинику.

– А потом? Юля?

– Кто знает, что бывает потом? Может быть, ее опять отпустят... Ты только подумай, она целый месяц будет дома, даже на Новый год! Она вернется в милую свою прежнюю жизнь! Мы надеяться не смели на такое счастье... Ой, как тут накурено...

Она, нетерпеливо дернув звякнувшим запором, настежь распахнула двойные рамы.

Морозный воздух хлынул в комнату. Далекие окна домов мягко светились через площадь сквозь медленно и косо плывущий поток мохнатых снежинок. Комната наливалась крепким диковатым запахом мороза и вольного снега, казалось, что нет за окном никакого города, а только белые холмистые поля, за которыми вдали едва мерцают чьи-то огоньки в горах.

Галя подошла и испытующе заглянула Юле в лицо.

– А я понимаю. Значит, сейчас все хорошо. Да?

– Да, да, они, наверное, уже садятся в машину... Господи, да они уже, наверное, едут!..

– Наверное. Я рада. – Она робко дотронулась пальцами до ее плеча. – Знаете, правда, я за вас очень рада.

Они остались вдвоем у окна. Стояли рядом, молча, понимая друг друга, как сестры, у которых на плечах одинаково тяжкий груз только начинавшихся жизней с их радостями, обманами и горем, нестерпимым и все же не вечным.

Зина, прислушиваясь к ним, просто попятилась от великого изумления. Все продолжая пятиться, наткнулась на Лезвина, быстро повернулась и ухватила его за пуговицу. Жарко дыша в самое ухо, страстно зашептала:

– Послушайте! С ума они сошли? Ведь ее в последний раз отпускают. Ведь это ужасно!.. Ужасно? Что же это за счастье?.. Да вы-то что? Тоже можете радоваться?.. Все с ума посходили!

– Да ведь вы и сами радуетесь, – не глядя на нее, сказал Лезвин.

– Я?.. Как это может быть!.. – плаксиво изумилась Зина. – Дымков, ты что-нибудь тут?.. Ты все понимаешь? А?

Дымков стоял на стремянке под самым потолком.

– Я занавески вешаю.

Голос его звучал твердо и строго. Зинка метнула на него испуганный взгляд и разом послушно оборвала хныканье.

Папоротниковое озеро

В глубокой ночной тишине, сквозь сон расслышал неясный шум. Что это могло быть? Прикидывая разные зрительные образы к этому, слабо расслышанному, нераспознанному звуку, он представил себе приоткрывающуюся скрипучую дверь... колодезь?.. крик?.. – ничего не сходилось, и тут звук, скрипучий, ноющий, повторился. Сразу все стало так же ясно, как если бы он прямо у себя перед глазами все увидел: старую, сохнущую сосну на холме, похожую на скелет дерева с двумя живыми веточками у самой макушки. Ее длинный голый сук с начисто содранной корой, дотянувшийся до ветки соседней сосны. Этот скрипучий, кряхтящий звук дерева, трущегося о дерево, все объяснил: поднялся ветер с реки, вот и все. Тишина. На оконных рамах ровные белые полоски снега... Но тут же, разом он вспомнил: да ведь никакого снега тут и быть не может! Ведь еще осень, и светлые полоски на раме – это от лунного света. Осень, и ночь еще не кончилась.

Он полежал с открытыми глазами, отдыхая от снов, потом встал со своей постели – тюфяка, высоко набитого свежим сеном, – и босиком прошел за загородку к плите, вделанной в громадную русскую печь. Чиркнул спичку, поджег полоску березовой коры, тут же свернувшуюся трубочкой, подсунул ее под растопку и безучастно остался сидеть на корточках, еще сквозь полусон наблюдая, как побежал, потрескивая, березовый огонек и наконец громко застреляли, облизанные горячими язычками огня, мелко наколотые полешки растопки.

Только когда загудело в трубе, он встряхнулся от оцепенения, встал и поставил чайник на плиту около помятой алюминиевой кастрюльки с похлебкой для Бархана.

Не взглянув на часы, по свету за окнами определил, что много еще остается ночи. Вернулся к себе, закурил и снова лег, натянув на босые ноги полушубок.

Что-то все снилось, снилось ему ночью. Он лениво стал, одно за другим, припоминать и усмехнулся даже. Наверное, когда очень уж долго нет у тебя никакого собеседника, сам с собой научаешься спорить. Пожалуй, и насмехаться и высмеивать себя тоже.

Конечно, эти столько времени валяющиеся нераспечатанными конверты опять ему снились. Будто бы он сидел, как дурак, и раскладывал эти конверты по столу, точно гадалка карты, рубашками вверх. Потом они сами переворачивались, открывались – и на месте адресов оказывались десятки бубен, усатые валеты, дамы треф, и это будто бы ему все выходила дорога... Все ему куда-то ехать. Вовсе он и не мечтал и не желал никуда ехать и, спохватившись во сне, зло и твердо проговаривал свое верное заклятие: «Да оставьте вы все меня в покое!» И вся эта ерунда, как черти от петушиного крика, разом пропадала. Он осознавал себя на своем месте: в сторожке, в спокойном одиночестве.

С этими знакомыми Снами Нераспечатанных Писем он давно уже научился справляться, отгонять их и просыпаться по желанию, но были и другие, тягостные, предательски неожиданные: возникает какая-то квартира, и он почему-то ходит ее осматривает. Все там странное: кухня в громадном зале и при ней тесная, как чулан, квартирка. Но он непреклонно кому-то объявляет: «Это очень удобная, это прекрасная квартира!.. Очень вам хорошо тут будет жить! Вот видите, печка какая! – И дрянная облупленная печурка вдруг становится по его требованию кафельной печью. – И ведь она с цветочками, – настаивает он. И на белом кафеле действительно высыпают нарядные цветочки. – А из окон, посмотрите, какой вид прекрасный». И тут же за окном открывается каменная набережная медленно текущего канала, и на мосту невдалеке скульптуры черных вздыбившихся коней... В общем, он каждый раз во сне устраивает и налаживает им отличную квартиру и уже радуется, до чего прекрасно им там будет жить, его охватывало чувство какого-то неуверенного восторга не то искупленной вины, не то исправленной несправедливости, сердце тревожно и смутно ликует и стучит так, что он просыпается счастливым, растерянно чувствуя, как неудержимо выцветает, ускользает от него радость, и наконец с беспощадной четкостью вспоминает: ах да, их-то ведь и нет вовсе! Некого ему устраивать, никому никаких удобных квартир, никаких прекрасных видов – ничего, ничего не нужно и никогда уже не понадобится.

После всех снов неизбежно было возвращаться на свое настоящее, дневное, реальное сегодняшнее место. Если бы кто взглянул сверху, с самолета, он увидел бы бескрайнее море сосновых кудрявых вершин – и на полянке, в самой глуши, маленький квадратик крыши его лесной сторожки. Поднять крышу, тут и он сам, лежит в уголочке. Себя человек, конечно, не видит, но представить себя все-таки нетрудно: лохматый... тяжелый, потрепанный жизнью... угрюмый, нелюдимый мужик. Да это еще что! Посмотреть, каким он станет тут в лесу лет через пять. Вот это будет дядя.

Когда совсем рассвело, он оделся, боком присел к столу, напился пахучего липового чаю с оставшейся горбушкой хлеба. За окном, вдоль просеки, сплошной стеной стоял лес. Полтора года назад, ранней весной, он увидел его впервые и теперь уже знал хорошо. Конечно, лес есть лес, его никогда до конца не узнаешь. Но свой участок он знал. То есть только так, как может человек выучить, запомнить наизусть страницу книги на чужом языке. Он с закрытыми глазами помнит длину напечатанных слов, расположение промежутков между ними, что после чего идет и сколько строчек на странице, – так что, куда ни ткни пальцем, сразу определит, в какое место страницы попал. И только.

Он вышел на крыльцо. Деревья стояли притихнув, настороженные, окутанные горьковатым отдаленным запахом бедствия – холодной гари, наверно, и в самом деле чувствовали, что где-то вдалеке за рекой идет беда и веет на них тревожным своим духом.

Он вынес из дому и поставил на землю у крыльца еще теплую кастрюльку с похлебкой, закрыл за собой дверь и дважды повернул большой амбарный ключ в замке. Собрался было свистнуть, но Бархан, конечно, и сам уже все услышал: как хлопнула дверь, как звонко щелкнул замок. Рыскал по обыкновению по лесу, а все знал, что делается вокруг дома. Вынырнул из кустов, плавным прыжком перемахнул через изгородь, пробегая мимо кастрюли, потянул носом, принял к сведению, что похлебка еще горячая и никуда от него не уйдет, и вопросительно осмотрел Тынова. Как только тот заговорил, Бархан сел прямо перед ним и стал ждать. Сидя он был по пояс человеку. Поднял, слегка скособочив, морду и уставился ему прямо в лицо.

– Ухожу. В город ухожу, за продуктами, – раздельно, внятно сказал Тынов. Бархан не шелохнулся, пытливо всматривался в глаза. – Ухожу. А ты дома. Дома. Ладно?

Что в город за хлебом, Бархан, конечно, и сам понял, хотя бы по тому, как хозяин накинул обе лямки пустого вещмешка на одно плечо. Он встал, и с глухим дружелюбным бурчанием толкнул Тынова плечом в колено, и пошел проводить его до ограды. За калитку не пошел в знак того, что остается дома. Некоторое время он внимательно смотрел вслед Тынову, следил, как тот уходит по просеке и наконец, свернув на боковую тропинку, совсем исчезает за деревьями. Еще минутку он просидел в некоторой задумчивости, как вдруг, точно змея его укусила, подскочил, резким броском повернувшись всем телом, и со всех ног кинулся к миске. Обе окаянные сороки были уже тут как тут, совали носы в его кастрюлю. Он налетел на них и, как всегда, чуть-чуть не достал до кончика хвоста взлетевшей сороки. Впрочем, он и сам знал, что не достанет.

Суматошно махая пестрыми крыльями, сороки взлетели на ветку и хулиганскими голосами возмущенно затрещали, застрекотали «караул!», как будто их тут ограбили, оскорбили и хвосты выщипали.

Тынова на шоссе подобрал автобус, и через час он подъезжал уже к городу. Шесть совершенно одинаковых узеньких островерхих дачек стояли в ряд на довольно неуютном месте, среди пней лесной вырубки в стороне от шоссе. На детских качелях, слишком низко повешенных, у самой земли, старательно пытался раскачаться мальчик. Перебирал короткими лапками в сандалиях, разбегался, пытаясь качнуться, но тут же снова цеплялся ногами за землю. Рядом у крылечка одиноко дымил в траве черной трубой самовар.

«Какие-то люди уже дачки построили, – с отчужденным удивлением равнодушно подумал он. – Давно ли война кончилась, а вот уже люди на дачу ездят. Самовары греют... Чудно!..»

В городе Тынов не был давно, целый месяц, пожалуй, и теперь без всякого любопытства сквозь пыльные стекла автобуса смотрел, как появляются первые бревенчатые домишки и переулки, поросшие травкой. Потом стали попадаться крепкие, старинной стройки, дома каменного города. Посчастливилось этому городку, война не докатилась, не коснулась его, и, когда проезжаешь главной улицей на автобусе, тут не увидишь ни развалин кирпичных стен, облизанных черными языками копоти, ни высоких печных труб среди мусора и бурьяна – унылых надгробных памятников некогда живым домам.

До чего же снаружи все выглядит удивительно благополучно, – думает он, – и все это только снаружи, потому что ничего нам не видно внутри. Ни в человеке. Ни под крышами этих домиков. Осколки каких взрывов долетали сюда, за тысячу верст, и дотлевают теперь там внутри, какие пожары обуглили, изранили, обожгли жизнь вот этой угрюмой женщины, что с какой-то печальной добросовестностью внимательно наклоняет кривой носик старого чайника, поливая горшочки с цветами, прильнувшими к пыльным стеклам маленького окошка домика.

Автобус после коротенькой остановки дернулся, качнулся и загремел дальше.

В кафе «Северное сияние» было еще безлюдно, только трое подвыпивших посетителей за столиком в углу бестолково горланили, дурашливо потешаясь друг над другом.

– По-твоему так получается, что оно есть как бы собака? Ты так определяешь! А? А на что собаке юбилей? Это ей на что, а? – захлебываясь со смеху, тыкал пальцем в соседа горбоносый рыжий мужик.

– Юбилей? Юбиле-ей? – всплескивал в изумлении руками другой, у которого очень толстощекое лицо как рамкой обведено было круглой черной бородой. – Какие ей могут быть юбилеи, когда она за забором у Лабазникова бегала?... Виноват, это я оговорился...

– Вот и поздравляем! Опомнился!

– Ничего не опомнился! За забором! У Лазебникова, не Лабазникова! Это точно! От морда! Толще моего! – он надул щеки и вытаращил глаза, показывая, какая морда.

Третий собеседник, улыбчивый и вялый, горячо поддакивал обоим по очереди, приговаривал примирительно:

– Это все пра... правильно. Мордастая? Да, да, такие мордастые бывают! Ага!

Тынов подошел к стойке и поздоровался.

Буфетчица Дуся, не отвечая, молча смотрела на него и сдержанно улыбалась.

– Присаживайтесь на место, вас обслужат! – Тут, конечно, никого не обслуживали, так что это прозвучало весьма иронически.

Она демонстративно отставила в сторону начатую бутылку и открыла новую. В мерочный стакан налила водки, по знакомству гораздо выше нужной отметки ста пятидесяти граммов, сковырнула пробку с пивной бутылки, вышла из-за прилавка и сама отнесла ему на столик. Все улыбаясь, подождала, пока он не выпьет. Юбка у нее была по моде – короче не бывает. Ноги по-летнему голые, загорелые, тоже модные, с узкими коленками. Усаживаясь напротив него за столик, она для элегантности еще слегка поддернула юбчонку, защипнув ее двумя пальцами.

– Долго, однако, пропадаешь, – сказала весело, но как бы презрительно кривя губы, так, что похоже было – она действительно рада его видеть. – Меня-то хоть вспоминал?.. Снюсь я тебе в твоей берлоге хоть когда? Признайся!

– Снюсь! – он согласно мотнул головой. – Сню-усь? А какая она бывает, эта «снюсь»?

– Ты холодной маской прикрываешь настоящие чувства. Вот и все.

– Я их, знаешь, все больше таю.

– А что? И таишь. Нечаянно правду сказал.

– Таю. Таю и снюсь! – Он засмеялся, чувствуя, как побежало тепло по телу.

– Уж передо мной-то не представляйся, будто выпил. Тебе и подобная доза что моська слону.

За столиком в углу, после краткого затишья, пока наливали стаканы, с новой силой вспыхнул хохот и спор. Горбоносый рыжий Хвазанов вдруг прозрел, узнал Тынова, помахал ему рукой, в изнеможении отваливаясь на спинку стула от распиравшего его смеха.

– Он уморит меня, этот! Объясняю ему. Напечатано! Черным по белому! Ей был юбилей объявлен. И портрет видел. Сидит в шляпке. Сколько-то-летие со дня...

– Слыхали? Это у Лабазникова... За забором, в шляпке!

– Ты у Лазебникова говорил!

– А хоть бы и ...зебникова!

– Выражаться у меня – сейчас на улицу! – равнодушно прикрикнула Дуся и, глянув через витрину, вдруг рассмеялась: – Эй вы, опричники! Расселись тут. Вон за вами по всей улице бегают, собирают вашу шайку. Мотайте-ка поживей!

Трое торопливо повскакали с мест, опрокидывая стулья, напяливая в рукава долгополые красные кафтаны, нахлобучивая колпаки.

– Чего это мужики как приоделись?

– В опричники, что ли, нанялись или в ушкуйники? Черт их разберет. На радостях первую получку пропивают. Кино приехало. Наш город снимать. Навезли всякого хламу-барахла. Один только ты и не знаешь.

– То-то я видел, белых коней ведут куда-то... Тыквы какие-то на площади навалены, это все они, что ли?

– Они, они! У церквушки, – знаешь, Никола на колышках? Ну, где канатная мастерская? – по куполу на брюхе ползают. Знаешь чего? Крест обратно ставят!.. Тоже для съемок... Ты еще примешь? Или погодишь? На вопрос мне так и не ответил.

– Ну и что? Старушки теперь крестятся?

– Старушки сами сымаются. Твой дружок Наборный изо всех щелей беззубых старичков повытащил, мужиков в бояры одели, шапки меховые напялили во-от такие! Сымают всех подряд. Толкучку собрали у пристани.

– Ладно, я сейчас к нему зайду в редакцию.

– Да он и сам на пристани теперь целый день околачивается. Со съемщиками.

– Ну так я на пристань. А мешок у тебя останется. Пока, снюся!

– Свинья, – сказала она ему вслед. – Кабан бессовестный. Снюсю придумал какую-то, – и засмеялась.

Действительно, большая, многолюдная съемочная группа со всякой техникой: лихтвагеном и тонвагеном, ветродуем и даже приданным ей маленьким самолетиком – нагрянула в старинный северный городок – снимать Древнюю Русь, былину какую-то. Городок выбрали для экспедиции потому, что были в нем, кроме бедных обветшалых церквушек, старинный белый собор Фрола и Лавра, на зеленом пригорке над рекой; толстые каменные арки старинного гостиного двора и широкая река с удобной пристанью. Кругом дремучие леса, а в городе электричество и пустующее до начала учебного года здание новой школы, очень удобное для размещения экспедиции.

Картина намечалась довольно пышная, конечно, цветная и с некоторым размахом. Всего несколько лет прошло с того дня, как кончилась война, и людей тянуло на все нарядное, цветное, яркое и праздничное – непохожее на военную серость и скудость.

С прибывшей баржи вывели по мосткам шесть белых цирковых коней и выгрузили множество ящиков с костюмами: кафтанами, боярскими шубами и всякой чудной бутафорией: связками красных копий, алебард и особенно всех удививших пустотелых желтых тыкв!

Тут же баржу спешно начали переоборудовать в древний корабль: поставили мачту, пристроили острогрудый, выпуклый нос с коньком на верхушке и облицевали щитами борт с одной только стороны, потому что другой все равно во время съемки не будет виден.

Помрежи побежали по домам набирать массовку: колоритных старичков с беззубой улыбкой, старушек с особенно морщинистыми лицами, бородатых мужиков, смешливых девиц. Труднее всего было с мужиками (их почему-то именовали ушкуйниками). К счастью, в последний момент помрежи обнаружили целую партию, человек пятнадцать, мужиков с лесоразработок. Они слонялись около пристани без дела, дожидаясь парохода. Сначала они только отмахивались лениво, отшучивались, а потом вдруг сдались и с хохотом, подбивая один другого, чуть не силком затаскивая в общую кучу еще упиравшихся, повалили разбирать кафтаны, шлемы и копья.

Позже всех вместе с режиссером и оператором в город прибыла Марина Осоцкая, молодая актриса, игравшая в картине главную роль былинной древнерусской княжны.

Когда она в спортивном свитере и светлых брюках проходила мимо горисполкома, за открытыми настежь окнами затих стук пишущих машинок и на три минуты остановилась вся работа. Девушки, уже видевшие ее в двух-трех фильмах и ожидавшие теперь чего-то былинного, величественного, древнекняжеского, расшитого жемчугами, были разочарованы. Пожимали снисходительно плечами и такое вынесли определение: просто хорошенькая, только головка маленькая, а шея длинноватая. И уж на что, на что, а на роль княжны никак не подойдет.