Текст книги "Без игры"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Но вот это он почему-то помнил, хотя не было, кажется, ничего сказано, и было это несколько минут или часов – непонятно.

– Черт его знает что! – сказал он себе с досадой. – О чем это я думаю? Просто почти ни о чем!.. Все-таки, вероятно, все дело не в том, что было, а в том, что ты вдруг почувствовал или понял в какую-то минуту. Да-а, что-то, вероятно, в этом было...

Он попробовал за шиворот, как собаку от неверного следа, насильно оттащить свои мысли куда-нибудь в сторону, к более вещественным и определенным приятным воспоминаниям этого своего «свадебного» путешествия с Юлией, но все, что он вспоминал, было опять-таки похоже на кинофильм с выключенным звуком, когда только шевелятся губы и оркестр трубит в беззвучные трубы, колотит по молчаливым клавишам рояля и бесшумно бьет барабан.

И тут он опять вспомнил белые босоножки, увидел их и понял, почему он их вспоминает. Конечно, вот почему! Да, они стояли на полке под задним стеклом машины, через которое светила луна. Они были мягко освещены, да, именно как драгоценность в витрине ювелирного магазина. Он даже вспомнил эти странные буквы на подложенном снизу листке местной кавказской газеты, машина стояла на берегу моря, на усыпанном крупной галькой пустынном пляже, и машины их спутников в беспорядке, носами в разные стороны, стояли поодаль, и все в них спали. Черные обрывы круто падали с гор к берегу ночного моря. Светила яркая луна с чуть ущербленным боком, волны гремели, перекатывая гальку. Он стоял, держась за раскрытую дверцу машины, видел и слышал как-то разом все вокруг – взрытое ветром море, гремящий пляж и удивительную луну, темные громады гор, окружающих бухту, стрекот кузнечиков и запах сухой полыни, все что было вокруг нее. А сама Юля лежала и спала, точно в глубине раскрытой раковины, в железном футляре машины. Удивительно маленькая, укрывшись простыней, уголок которой она почему-то во сне сжимала рукой, – комочек нежной, ранимой человеческой плоти. Кажется, сердце у него неожиданно защемило тогда на минуту, от смутной тревоги, от внезапно вспыхнувшего желания как-то ее охранить, уберечь... Однако все это у него скоро прошло. Он все, казалось, позабыл. А теперь вот лежал, думал и вспоминал, чувствуя себя подло обманутым, обворованным самым ловким и изворотливым вором – самим собой.

...Впечатления, оставшиеся от плавания на морозильном траулере, стали со временем не такими уж неприятными. Угнетающая усталость, унизительный страх показать себя слабее других из-за непривычки к физической работе, несмотря на хорошо развитые мускулы и ловкость баскетболиста и теннисиста. Все это было нестерпимо унизительно, но в конце концов он втянулся. Не так уж плохо все было на траулере. Правда, морской «романтики» никакой он что-то не приметил, Так – хорошо оборудованный завод с общежитием, только вместо забора ходят волны... А вот на берегу ему теперь было худо, совсем худо... До того, что ему показалось, как будто ему очень не хватает Димы Дымкова. Он обрадовался, когда тот позвонил по телефону.

Они условились встретиться и посидели часа три в шашлычной. Дымков пригласил его к себе, и тогда стало смешно и неловко не позвать его к себе. Дымков явился.

– Это ты тут и теснишься? – спросил он, мельком окидывая веселым взглядом просторную дачу с ее двумя этажами и зимней террасой.

Маленький стол с закуской был накрыт наверху. Изнывавшая от любопытства Зинка еле дождалась – случайно зайти в комнату. Зашла, приятно удивилась, приветливо поздоровалась и через пять минут демонстративно выставила на стол бутылку французского коньяку.

– А что? – сказал Дымков. – И такое люди пьют! Притерпишься, и ничего.

Вообще вся обстановка дачи производила на него не больше впечатления, чем оформление шашлычной. Он даже, кажется, радовался за Андрея, что у того все так здорово устроено: отдельная комната и стеклянная терраса на двоих, пополам с сестрой.

– Это все папаня? – одобрительно обвел он пальцем круг в воздухе. – Силен! – И тут же, видимо совершенно перестав замечать окружающую обстановку, любезно начал отвечать на расспросы Зины о морской жизни и о самом себе.

– Действительно, десятилетку я окончил, но отвращение ко всякой художественной литературе мне впоследствии удалось побороть. Конечно, не сразу.

Всякая неловкость исчезла, все весело подвыпили и хохотали, слушая, как Дымков импровизировал, изображая свою бывшую преподавательницу литературы, когда та своими словами пересказывала стихи.

– Вдумывайтесь в красоту прочитанного нами отрывка произведения! Дымков, Дима, вдумывайся ко мне лицом, а не задом!.. Итак: лес! Из-за леса нам видны деревья! Ручей струится, издавая свое характерное журчание. Ветерок доносит запахи чего-то не противного! Птички делают свое дело при помощи чириканья. Со своей стороны, листва тоже болтается не зря, производя легкое шелестение. И все это сливается в единую картину, напыщенную красотой нашей родной природы.

Было глупо и весело, и в заключение Дымков спросил их, не согласятся ли они, скрипя сердцем, посетить его скромное жилище.

Он то и дело в разговоре нарочно, как бы неграмотно, путал слова, по чему легко было угадать – он прекрасно знает их правильное произношение.

К тому часу, когда отцу пора было уходить на работу, на улице уже темнело, и Юлю понемногу и все сильнее охватывало беспокойство, какая-то душевная неуютность, точно стоишь на сквозняке, не понимая откуда дует. Тревога в течение вечера все время росла, незаметно, беззвучно, как поднимается в градуснике ртуть от одного деления к другому.

Она ничего не знала о ночных рейсах отца, но безошибочно чувствовала близость чего-то неблагополучного, угрожающего опасностью. Расспрашивать его о работе было бесполезно – к этому она привыкла с детства. Они заканчивали ужин в молчании, не пытаясь малодушно отвлечься какими-нибудь посторонними разговорами. Владимир Семенович аккуратно разламывал котлету, накладывал кончиком ножа красный соус, неторопливо жевал и добросовестно доедал все до конца и, отодвигая от себя тарелку, поднимал голову, встречался глазами с Юлей, приглядывавшей, чтоб он все доедал, как полагалось. Секунду они смотрели друг на друга и потом тихонько обменивались улыбками, как два заговорщика, у каждого из которых своя тайна и оба согласились о ней не говорить вслух, но не желают скрывать, что она у них есть.

Странным образом Юля начинала слышать тиканье стенных часов, когда приближался урочный час. В обычное время она даже нарочно не могла бы расслышать их тихого хода.

Пес, всегда выражавший шумный протест, когда кто-нибудь уходил из дома, не взяв его с собой, плелся в переднюю с угрюмым видом.

Когда дверь квартиры раскрывалась, Юля еле удерживалась, чтоб не броситься обнять отца. Пустой дверной проем казался ей зловещим. Отец перешагивал через порог, и ее охватывал бессмысленный страх, как будто он с края безопасной, твердой земли ступал за порогом на зыбкую почву трясины или на край обрыва.

На прощание он целовал ее в лоб, коротко кивал и, еле заметно подмигнув, уходил, никогда не оборачиваясь.

Томление тревоги, когда она оставалась одна после ухода, как-то утихало, сменяясь покорным унынием. Именно в такой час унылого упадка и явилась Зинка.

– Спасибо, что ты меня впустила! – торопливо говорила она, проходя в столовую. – Можно мне сесть? И тебе можно сесть? Ты меня только выслушай, а там можешь – в шею. Я только изложу тебе фактический материал, а ты решай. Если хочешь знать, я на твоей стороне. Я за тебя, можешь мне поверить. Я уверена, что мой братец, которого я люблю, способен учинить пакость, что он чего-то учинил и во всем виноват. Я его не защищать пришла. Так вот, шесть месяцев он проплавал простым матросом, мариновал или морозил селедок, а это на него так же похоже, как если б он няней пошел в детский садик, все прямо в обморок попадали, маму чуть не треснул инфаркт, даже папа два раза пожал плечами и не сказал ни слова. Есть у него какой-нибудь характер? Для него это – подвиг! Все-таки шесть месяцев. Правда, кругом море, не выпрыгнешь, но он ведь нарочно и сбежал в такое место. Ты подумай, он скот, но что-то человеческое в этом все-таки есть! Ведь он из стыда перед тобой сбежал, когда ты его отшила. Он ведь не романтик, бригантинами его не заманишь. Ты мне не поверишь, и правильно, мне никто не верит, а все-таки я тебя люблю, понятия не имею почему, но почему-то я к тебе привязалась... надо быть таким ослом, тебя упустить!.. Ну, к черту все. Можешь ты с ним встретиться на нейтральной почве?

– Нет... Совсем нет.

– Правильно. И я бы так ответила... То есть я-то неизвестно еще, как бы ответила, но все равно правильно. Ну вот, встреться с ним и скажи это ему в глаза: нет! Все-таки какая-то ясность. Он съест и успокоится. А то он взорвется и чего-нибудь такого отмочит! Ну, полгода прошло. Поговорить-то можно? Внести ясность.

– Да она давно есть уже – ясность.

– Хорошо. Давно. Мало ли что было давно. Не можешь же ты все время прятаться. По-моему, ты все-таки просто должна ему что-то сказать, чтоб он понял, на каком свете он живет.

Долго тянулся такой тягостный для Юлии разговор, все время повторяясь и возвращаясь к одному: нужно встретиться.

– Что это за нейтральная почва? – мучительно морщась, как от головной боли, заранее чувствуя отвращение к этой почве, спросила, наконец, сдаваясь, Юля.

– Да есть такой Димка Дымков, он свой мужичишка, тоже на корабле болтался. Он приглашает нас и тебя. Просил передать тебе привет... Он мне знаешь что сказал, что я «насыщенная», на первый взгляд глупо, но когда вдумаешься... пожалуй, во мне что-то такое есть... Вообще с ним все очень легко.

После ухода Зины Юля бессмысленно долго мыла руки, стоя перед раковиной, потом тщательно вытерла их мохнатым полотенцем, пока не опомнилась, что пришла зачем-то в ванную, а зачем – не помнит. На руках оставалось чувство нечистоты, она открыла кран с горячей водой и поспешно стала снова намыливать руки, пока не вспомнила, что только что перед этим уже их вымыла.

Она пустила душ, отрегулировала температуру воды и, вся занятая своими мыслями, начала раздеваться до тех пор, пока не увидела свои голые ноги. Вдруг ей показалось что-то бесстыдное в том, что она тут стоит, раздевается догола. Ее передернуло от стыда и отвращения к себе, она поспешно натянула халатик, выключила душ и ушла к себе в комнату, но там было тоже нехорошо, и она села на свое место за обеденным столом и стала внимательно разглядывать уже давно знакомую хрустальную, то есть – граненую стеклянную вазочку, которую всегда ставили посредине, после того как прибирали посуду.

Песик соскочил со своего кресла, где лежал, свернувшись клубочком, и подошел посмотреть, что она собирается делать у стола. Она ничего не собиралась делать. Он, громко зевая, потянулся и поплелся обратно к себе на нагретое место.

«Это неизбежно», – почему-то складывались у нее в голове слова. Что неизбежно? Все, что произошло, конечно, неизбежно, и неизбежно надо перестать пытаться делать даже для самой себя вид, как будто ничего такого конкретного не случилось. Все случилось, и права Зина – бессмысленно прятаться от других и самой закрывать глаза.

Все, о чем ей подолгу удавалось не думать, становилось для нее даже как бы и небывшим вовсе – все это, в связи с предстоящей встречей на нейтральной почве у какого-то Димы, теперь точно прорвалось сквозь запертые двери, вошло в квартиру, заполнило пустоту комнаты, бесцеремонно расположилось вокруг нее.

Она перестала быть хозяйкой своих мыслей и памяти, она жалась, забившись в угол, а они хозяйничали у нее перед глазами, выволакивали откуда-то из глубины картины, лица людей, сказанные и непроизнесенные слова. Все, что было и не могло уже перестать быть, все это ее злосчастное свадебное путешествие, автомобильная поездка к морю.

Воспоминание было нестерпимо постыдное, как будто ты влипла и испачкалась в грязи. Совершенно безразлично, какая роль тебе в этой истории досталась, – ты ее участница и никуда не денешься от чувства, что всякая роль в этом фарсе для всех позорна. Ей было стыдно за себя, стыдно, что были минуты, когда она испытывала какое-то идиотское, приятно щекочущее чувство своего превосходства в тот момент, когда их просторная машина со спокойным жужжанием легко обходила на автотрассе дребезжащие «местные» автобусы, за окнами которых виднелись ряды лиц людей, сидевших в тесноте. Ведь сама она всю жизнь ездила в автобусах, троллейбусах. Однажды ей сделалось вдруг нестерпимо неловко сидеть, развалясь, в теплой сухой машине, когда они нагнали на пустом шоссе девушку, шагавшую, согнувшись, под дождем, прикрывая голову фанеркой.

– Давай мы ее возьмем! – просила она мужа.

– Да она же вся мокрая, заляпает у нас все! – удивлялся Андрей, но тут же весело согласился: – А впрочем, черт с ним. Подсадим!

И она поспешила отодвинуть к сторонке на заднем сиденье кожаную сумку с гнездами для термосов и тигровый плед, чтоб освободить место. Они подсадили девушку, и Андрей сейчас же запросто завел с ней разговор, расспрашивал, откуда она, кем работает, как зовут, и, свернув с дороги, довез ее до самого дома, и под конец они смеялись и болтали, как старые знакомые, а Юля, немного сбитая с толку, притихшая, чувствовала себя отодвинутой в сторону и молчала.

Несколько раз выходило так, что они обедали в хороших ресторанах, хотя можно было поесть в обыкновенной столовой. Юля не вмешивалась ни во что. И когда Андрей, вытащив пачку из заднего кармана брюк, расплачивался за обильный обед с закусками, она старалась не показать виду, что это ее удивляет. У них в семье никогда не любили и не копили денег. Но к ним относились с уважением. Их надо было считать, рассчитывать, чтоб хватило до определенного числа или на покупку пальто. И вдруг она увидела впервые, как можно деньги презирать. Бездумно пользоваться и небрежно, не боясь проброситься, метать, как карты, на край ресторанного столика пятерки и десятки. Эти серьезные, хозяйственные, деловые удостоверения, выданные за проделанную работу, на ее глазах падали из плотной пачки, точно разменные фишки в какой-то игре. Она не могла даже понять, хорошо это или плохо. Просто сбивало с толку.

Ведь все в ее жизни стало не таким, как было. С ней был Андрей, он назывался ее мужем, хотя она этому совсем не могла поверить. И весь мир вокруг него как будто жил по другим законам – их надо было принимать и понять, только бы самой не оказаться хуже, чем он от нее ожидает.

Была жара, костры, шашлыки, громадные бутыли фиолетового вина, которое казалось ей невкусным, но она пила, была пестрая компания, у которой тоже были свои правила, как себя вести, дурачиться, рассказывать анекдоты; ее разглядывали на пляже, подробно вслух обсуждали форму ее колен и щиколоток, и протестовать – значило выставить себя на посмешище – дурой, не усвоившей общего закона поведения в этом легком, жарком, развеселом отпускном мире. А потом, когда вся компания голосованием выбирала ее «мисс» какой-то «мыс»... она уже позабыла какой, – ей это приятно польстило. Они всё куда-то ехали, длинные проспекты по обочинам были сплошь усажены розами, потом начинались бесконечные повороты горных дорог, и в воздухе одуряюще пахло магнолиями, а на стоянках, по ночам, в черном бархатном воздухе плясали бесчисленные светящиеся мушки, небо горело южными звездами, а вокруг всегда была шумная компания каких-то прежних знакомых Андрея, увязавшихся за ними с самого начала путешествия. Среди них был, тоже в собственной машине, доктор математических наук Натоптышев, совсем молодой мужик, худой, со впалым животом, очень услужливый, но мрачноватый, и его жена, старше его лет на десять, но зато очень красивая. Уже шла к концу третья неделя поездки, уже надоели хороводы вокруг костерчиков, жара и кислое вино, и на ночных остановках мужики стали больше налегать на водку. И вот, в один такой мутный вечер с совсем плохоньким дымным костерчиком, время совсем уже шло к ночи, все показалось Юле вдруг очень скучным. У нее слегка кружилась голова от выпитого вина. Без вина было бы невозможно высидеть в дыму весь вечер на сырой опушке леса среди выпивших людей и не завыть от тоски.

Она отвела глаза от огня, встала и, сразу очутившись в полном мраке, потеряла ориентировку, пошла, наверное, не в ту сторону, где стояла их машина. Машины были все одинаковые, «Волги», – в темноте цвета не различались. Пока она шла шагов тридцать – сорок, глаза уже привыкли и от ярко горевшего звездного неба стало почти светло. Она, зевая, ткнулась в стекло, посмотреть, вернулся ли домой Андрей, – машина служила им постелью, домом. Посмотрела и ничего не разобрала. Там как будто что-то шевелилось. Она дернула за ручку, приоткрыла дверцу и отшатнулась, еще совершенно ничего не поняв, не разглядев, – просто как отшатывается человек, нечаянно ставший свидетелем того, на что постыдно глядеть. Она оттолкнула от себя, поспешно захлопывая, дверь, точно так же, как если бы по ошибке сунулась в мужское отделение бани, – судорожно-испуганно и виновато. По запаху узнала, что машина была не их, – изнутри, когда открылась дверца, пахнуло чужим женским пряным запахом. То, что увидели почти в полной темноте машины ее глаза, она просто как следует не поняла. Конечно, там был Андрей и жена Натоптышева. Они были как-то вместе, вдвоем, что-то там делали, все равно что.

Ей захотелось куда-нибудь уйти или хотя бы спрятаться. И некуда было. Только в машину, которая уже перестала с этой секунды быть ей домом. Она постояла, беспомощно оглядываясь – куда деваться. Кругом была ночь, вяло галдели люди у костра, стояли машины. Деваться было некуда. Она с опаской заглянула через стекло в машину Андрея, точно боясь и там увидеть что-то отвратительное. Пришлось все-таки залезть под крышу ставшего совершенно чужим, жалкого жестяного домишки.

«Все кончено... все кончено...» – повторяла она себе, хмурясь и стараясь понять, как это теперь будет, когда «все кончено».

Ее трясло от холода, она закуталась с головой в мягкий чужой плед и долго сидела, вжавшись в угол заднего сиденья, и неожиданно заснула в изнеможении от страшной усталости повторения этих слов.

И наутро, и потом она вела себя, кажется, нелепо. Она ничего не сказала Андрею про вчерашнее, только спросила, не может ли он одолжить ей тридцать рублей, потому что ей нужно купить билет на поезд.

Она и его сбила с толку тем, что говорила как бы равнодушно и не напоминала о вчерашнем. Она так была поглощена тем, что в жизни ее все изменилось и ничего больше не будет так, как было до сих пор, что ей совсем не о чем было с ним говорить.

На рассвете Андрей, не прощаясь ни с кем, повернул машину обратно, и они помчались молча в обратный путь, и опять через окно врывался запах цветущей магнолии и возникали пальмы с гроздями маленьких бананчиков под самой кроной, и слева то и дело показывалось синее, рябящее солнечными бликами море, а она жалась одна на заднем сиденье и томилась оттого, что еще долго придется все это терпеть.

На второй день пути ее вдруг ужаснула мысль, что она может быть беременна. Мысль об этом теперь показалась ей до того невыносимо стыдной, что ее стало тошнить. Пришлось остановить машину в каком-то жидком, уже обыкновенном лесочке недалеко от Тулы, она ушла в кусты, и ее вырвало. На этом, правда, и кончилась, к счастью, ее беременность. Она очень не хотела думать, но какая-то ищейка в ней шла по следу. Вдруг она вспомнила и поняла настоящий смысл случайно подслушанных слов Натоптышевой: «Ну, уступи! Ради меня, слышишь? Будь милым кротиком!» Среди общей суматохи и двусмысленных шуток того дня она не поняла ничего, как глухая. Теперь вдруг все стало ясно: они были на «ты», Андрей был «кротиком», и сказано-то это было втихую, и было вовсе не хохмой. Просто у них были старые отношения, и потому, вероятно, Натоптышев так покорно и мрачно вел свою машину от самой Москвы, следом за ними.

Это ничего не прибавило, раз все равно все было кончено, до того кончено, что она могла даже терпеть его присутствие, сама старалась не проговориться, даже как бы задобрить его, чтоб как-нибудь дотерпеть до минуты, когда между ними захлопнется дверь ее городской квартиры.

Она и дотерпела. Наверное, нелепо было так ему ничего не сказать определенного, но что-то вроде временного паралича мысли и воли охватывало ее в эти дни, похоже на спасительное бесчувствие обморока при встрече с чем-то, чему сознание отказывалось верить.

Если б какой-нибудь дотошный следователь стал ее допрашивать – что же, собственно, случилось? Что именно она видела? – она не могла бы четко ответить на его вопросы. Как это ни странно, она долгое время не могла отчетливо представить себе, что именно произошло. Но негатив моментального снимка того, что она увидела внутри кабины – помимо и даже против ее желания, оказывается, хранился где-то на дальних задворках ее сознания. И только целые месяцы спустя отпечаток этого негатива вдруг мало-помалу стал проявляться с полной отчетливостью: вот это темное неясное, оказывается, спина, это запрокинутое светлое пятно – лицо, а это нога. Она наконец увидела то, чего не смела увидеть сразу. Все, что там происходило. И тот мгновенный вывод, что «все кончено», ей подсказало просто то, что она поняла, угадала сразу же... Дело ведь не в том, что «было», а в том, что, оказывается, такое могло быть. А раз могло, не все ли равно, как и когда произошло.

Потом были долгие месяцы освоения происшедшей для нее полной перемены в жизни. Точно очутившись в незнакомой опустевшей стране, она осматривалась, привыкала и думала: вот, значит, как мне придется теперь жить.

Все ее недолгое прошлое, связанное с Андреем, все эти пугливые надежды, доверчивые восторги, беспамятное забытье ее влюбленности – теперь представлялось временами далекого детства, о котором она, повзрослевшая, уже не совсем молодая женщина, вспоминает с усмешкой, снисходительной, отчужденной.

Только в ожидании неизбежной встречи ей поневоле пришлось пережить всплывший, как жижа из засорившейся вдруг канализационной трубы, весь этот трагикомический, фарсовый, водевильный кусок ее прошедшей, нет, не прошедшей, а отрезанной, отшвырнутой от себя жизни.

Собака, которая всю ночь, то и дело просыпаясь и переставая сопеть, приглядывала за Юлей, все не встававшей из-за стола, вдруг оживилась, подняла голову и, одним прыжком соскочив с кресла, бросилась к двери.

Только тут Юлия сообразила, что ночь прошла и уже сереет зимний рассвет за окнами. Уже слыша, как поворачивается ключ в парадной, проковыляла, хромая на затекшую от долгого сидения ногу, стараясь ступать на цыпочки, к себе в комнату.

Собака, повизгивая от восторга, приплясывала и суетилась в передней.

Выждав минуту, Юля бодрым голосом окликнула:

– Явился? Будем пить кофе?

Инспектор сидел на корточках и обеими руками гладил лохматую мордочку собачонки, которая, зажмурясь, замерла, прижавшись к его колену. Так они здоровались при его приходе, когда никто не видел.

– Кофе? – Просто поразительно, до чего приятно, когда у тебя за спиной закрыта дверь, не надо ловить в зеркальце любого неожиданного движения на заднем сиденье, прислушиваться сквозь гул мотора к постороннему шороху, гладить дружелюбную морду шершавого приятеля и вдобавок услышать: «Кофе?» Душа отдыхает.

– Ну, брат, да ты сам не свой! – искренне изумился Дымков.

Они сидели и курили поодаль от накрытого, с пирогами и разноцветными настойками, стола и ждали, когда Зина притащит, как обещала, Юлию.

– С чего это ты вообразил?

– Твоя душа охвачена... Как правильно сказать: сметение или смятение? Сме... – похоже на сметану, а смя... на яйцо всмятку.

– Ничем моя душа не охвачена. Ни сме, ни смя. Даже едва ли она у меня есть.

– Ну, как знаешь. Я не набиваюсь. Тебе видней.

– Чего мне волноваться. Это Зинка по своему нахальству вообразила. Конечно, она и не подумает сюда приходить.

– Что-то лестница скрипит, – замер, прислушиваясь, Дымков.

Дом был очень старый, крепкий, двухэтажный сруб. Вероятно, чья-то загородная дача в древние, дореволюционные времена. Потом битком набитый жильцами жилой дом, а теперь назначенное к сносу строение, из которого уже выехали почти все жильцы, только бабка Дымкова все еще отказывалась от двухкомнатной квартиры и, хотя срок уже надвигался, упиралась и капризничала, не желая расставаться с расписной изразцовой печью. Она была к ней очень привязана. На каждом изразце плыл синий кораблик с распущенными парусами, целый флот синьковых корабликов плыл по всему зеркалу печи, и от них веяло благодатным жаром на всю комнату. Летом печка была прохладная – кораблики холодили руку, когда она их касалась. В жизни у бабки не было такой красивой печки, за которой и ухаживать было приятно, и поругать, и попрекнуть можно, если вздумает дымить. Менять ее на отопление с какими-то железными трубами ей ужасно не хотелось. Тому, кто не знал, сколько намучилась бабка Наталья за свою, без малого восьмидесятилетнюю, деревенскую, а потом поселковую жизнь от плохо сложенных печей, – ее печная привязанность, конечно, показалась бы смешной. Но Дима ее, видимо, понимал. Он даже обещал, когда начнут ломать печку, отбить двенадцать корабликов и пристроить их один к одному куда-нибудь на новой квартире. Бабка отмахивалась и злилась на такое нелепое утешение, но ей все-таки было приятно, что он ради нее может натворить глупостей, а пожалуй, и вправду приволочет за собой кораблики. Зная его характер, она верила, что он все так и сделает, и вдруг, представив себе на ненавистной новой квартире пристроенные где-нибудь в углу, где у людей бывает печь, дюжину аккуратно выложенных Димкой изразцов, втихомолку усмехалась...

Юлия все-таки пришла. Задержалась на кухне, пока Зинка знакомила ее с бабкой, затем они вместе вошли в комнату. Дымков, как хозяин, чопорно склонив голову, представился и, пропустив гостей вперед, за спиной у Юлии сделал почтительно-изумленное лицо, очень явственно округлив рот, изобразил «о!». Это означало удивление и уважительное восхищение.

Андрей этого не заметил. У него просто упало сердце, когда она вошла. Очень трудно тому, кто сам не испытал, объяснить, как это бывает, когда падает сердце: что-то в тебе обрывается – и все меняется. Только и всего. Вот была обыкновенная комната ожидания. Она вошла, и комната стала совсем другой – захватывающе интересной комнатой, где идет живая жизнь с волнением, страхом и радостью, опасностью и надеждой. Очень хорошо, что тут были Дымков с Зинкой.

Поздоровались, не зная, нужно ли протягивать друг другу руки. Протянули, и оба не почувствовали касания.

– Нет! – негодующе сказала Юлия, когда Дымков налил всем водки.

Но тут, приглаживая на голове сингапурский платочек, вошла бабка Наталья, сказала: «А ну-ка, моего пирожка!» – и, не присаживаясь, первой взялась за рюмку.

«Да, впрочем, почему же, может, так и проще будет», – подумала Юлия и выпила.

Зинка с Дымковым занялись своим каким-то непритворным разговором, как будто отстранились, так что они с Андреем остались как бы наедине.

– Спасибо, что ты все-таки пришла, – тихо сказал Андрей.

– Это все Зина... Уверяла, что это нужно...

Они еще почти ничего не сказали друг другу, но Андрей уже многое понял, просто по ее виду, по звуку ее голоса. И когда начал говорить, то совсем не то и не так, как он представлял себе заранее.

– Нет, нет! – он обращался как будто не к ней, а к самому себе, ко всему тому, что он думал до той минуты, как увидел и почувствовал Юлию. – Ничего этого не будет. Не думай, что я стану, например, оправдываться или просить, ты этого не бойся.

– Да, да, не надо, – торопливо, морщась, попросила Юлия.

– Ты вольна думать, что хочешь, только хотелось бы, чтоб ты знала. Это вот как: человек заболел смертельно опасной болезнью. Болезнь уже в нем, а он разгуливает среди людей, смеется, пьет водку, сплетничает, ходит на футбол, без очереди протискивается к прилавку, затевает что-нибудь на будущее лето, которого он вовсе и не увидит!.. Ах, нет, нет, это я сбился, ты извини, спутался. Он прекрасно знает, что в нем эта болезнь, которая переломит всю его жизнь... Он знает! И все равно по инерции, по тупой бессмысленной привычке, которая въелась в него, всосалась в него за долгие годы его пошлой привольной жизни, он продолжает еще действовать так, как будто ему не известно, что уже все, кончилась его прежняя бездумная, тупая, скотская жизнь. Это я лучшего примера не нашел, кроме как «болезнь», а это совсем другое, ты извини, я это слово скажу: это когда человек вдруг полюбил. Я ведь уже знал, что тебя люблю, но еще не понял, до меня не дошло, как изменилась моя жизнь. И вышла мерзость, потому что она была до того привычная, что я ее не замечал... Тебе трудно это слушать.

– Ничего... – голос ее был напряжен, как струна, и звучал однотонно, почти бессмысленно. – Ничего... трудно.

Зина, прислонясь спиной к натопленной печке, удерживала Дымкова, чтоб он, как-нибудь случайно обернувшись, не помешал разговору. Они давно уже были на «ты».

– Что я тебя спросить хотела?.. Ах да... – она с веселым любопытством рассматривала Дымкова, – слушай-ка, неужели тебе ни разу и не хотелось взять меня да и поцеловать?

– Тебя? Нет. – Зинка изумилась – так серьезно и твердо это прозвучало после всех шуточек. – Ты же родная сестра моего друга.

– Та-ак! – протянула Зинка почти жалобно. – Раз я его сестра... мне так и сидеть, да?..

– До некоторого предела, – сказал он уже повеселее.

– А когда он наступит, этот твой предел?

– Ну, во всяком случае я ему сначала скажу... А что это ты такие кольца носишь?

Зинка посмотрела на свой палец с толстым кольцом и пренебрежительно взмахнула кистью, точно брызги стряхнула.

– А чем тебе мое кольцо не понравилось? Хочешь, брошу!

– Первый раз, как я у вас был, на тебе три кольца были, и все золотые.

– Пф!.. Ну, я хотела поразить твое воображение, вот и напялила.

– А теперь?

– Теперь вот надела простенький серебряный перстенек. Не собираюсь вытрющиваться.

– У тебя еще много таких простеньких осталось?

– Я и этот у мамы взяла.

– Стащила?

– Еще чего. Она мне хорошие позволяет брать. С камушками.

– А ведь ты, пожалуй, не врешь, – задумчиво сказал Дымков. – Дай-ка мне твой перстень.

– Пожалуйста, не будь я сестрой моего брата, я бы тебе его совсем отдала.

Дымков отошел к окну и внимательно осмотрел кольцо.

– Так-с, получите ваш предмет обратно. Платина.

– Эксперт!.. Что ты понимаешь. Из царских полтинников сляпано.

– Это кто тебе сказал?

– Кто! Мама сказала. Ей по наследству, что ли, досталось.