Текст книги "Без игры"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Семья, – говорила она, – требует, чтоб с утра все были налицо за столом, в сборе. Поел? А там хоть на голове ходи, не мое дело!

Завтрак был горячий, обильный и приготовлен, сразу видно, руками бывшего шеф-повара, с блюдами фаршированными, запеченными и взбитыми на миксере, но все к этому привыкли и не очень-то замечали.

– Говорят, еще трех таксистов убили! Вот ужас! – намазывая паштетом ломтик ржаного подсушенного хлеба, сказала Анна Михайловна. – Где же наша милиция, а?

– Они молодцы только талоны прокалывать за ерундовые нарушения, – фыркнула Зинка.

– Глупости, – сказал отец, глотнул чаю и поморщился, будто хлебнул горького. – Какие глупости вы повторяете. Никого больше не убивали. Только тех двух.

– Только! Тоже неплохо. И не могут поймать. Великие титиктивы!

– Не следует рассуждать о том, чего не знаешь!

– Только и интересно – о том, чего не знаешь! Если б люди имели право говорить только о том, что твердо знают, какое молчание установилось бы на земле!

– Уж тебе-то точно рта не пришлось бы открыть, – Андрей кинул при этом хлебный шарик в тарелку Зинки.

– Да!.. Зинка, чего ты там копалась в моей комнате? – вдруг вспомнила Анна Михайловна. – Что ты там потеряла?

– Я не потеряла, а искала ключ от твоего ящичка... Ну, такого. Несгораемого.

– Что-о? Какого еще ящичка?

– Ну, шкатулки... Ну, твоей шкатулки. Как будто деревянная, а на самом деле железная... Да нет, это все-таки скорее ящичек, а не шкатулка.

– Сейфик у мамы? – зевнул Андрей. – Привинчен к полу?

– Ага, не сдвинешь.

– Значит, сейфик?

– Откуда ты?.. Что за идиотство!.. Всюду пролезет!.. Сейфик!.. А что же, по-вашему, я свои золотые колечки, облигации на огороде в скворечнике должна держать?

У отца сделался какой-то не свойственный ему глупо-удивленный вид, он стал похож на филина, недоуменно переводил круглые глаза с одного на другого. Потом его точно встряхнуло. Он слегка нахмурился и тем голосом, каким говорил только на работе, сухо и коротко, как обрезал разговор:

– Прекратите все. Зина, об чем речь? Коротко и ясно. Ну?

– Пожалуйста. Я не могла найти ключа от... этой штуки. Куда ты, мама, его спрятала? Я хотела положить обратно ерундовое колечко, которое я оттуда взяла напрокат. Больше мне его не надо. Вот оно! Палец оттягивает.

Анна Михайловна странно, одеревенело молчала.

– Зачем же ты роешься без спросу в маминых ящиках? – как будто успокоившись, что все выяснилось, отец наклонился над тарелкой и начал отламывать вилкой кусочек рыбы.

– Я не рылась. Я просто заглянула. У мамы двадцать два ящика в секретере, и все открыты. А эта чертовина заперта, да еще железная. Чисто психологически объяснимо, что заглянуть мне интересно было в запертую, где браслеты... там и кольца, висюльки. Если б мама не переложила ключ в другое место, и разговора бы не было.

Анна Михайловна заметно побагровела. Андрей отметил, что вот сейчас она вылитый шеф-повар у раскаленной плиты, в самый разгар работы. Но она молчала – это было странно. А когда она заговорила, стало еще странней! Вместо ожесточенного разноса, крика, упреков, которые Зинка безусловно заслужила, багровая Анна Михайловна примирительно, почти шутливо выговорила своим густым голосом, с такой силой сдавленным у нее внутри, что прозвучал он как-то пискливо:

– Больше так не делай... Давай я сама положу.

Даже Зинка обалдела. Повернула вокруг пальца и легко стащила старый перстень. Под ним обнаружилась полоска розового лейкопластыря, подклеенного, чтоб широкий перстень не соскользнул. Потянулась через весь стол к матери. Перстень небрежно лежал у нее на ладони, и почему-то все на него внимательно смотрели. Анна Михайловна потянулась навстречу, даже чуть привстала со стула. Что-то сковывающее, неестественное было в ее движении – просто видно было, что ей хочется схватить перстень, а она заставляет себя не спешить – взять так же свободно и небрежно, как протягивала Зинка. И этот разнобой, двойственность ее движения и желания были так сильны, что, когда она наконец двумя пальцами добралась до перстня, он, как живой, выскользнул, прямо-таки выпрыгнул из судорожно стиснувших его пальцев и покатился по столу, стукнулся об тарелку и исчез под ее краем.

Совершенно непонятно, отчего все, что происходило с этим закатившимся под тарелку перстнем, вдруг стало казаться чем-то значительным.

Отец почему-то поднял тарелку и, вместо того чтобы подать жене перстень, стал нелепо подталкивать (или отталкивать?) от себя его по столу краем тарелки, которую он держал в обеих руках. При этом кусочек севрюги съехал к краю тарелки и соскользнул на стол.

– Ну вот! – с облегчением, своим обыкновенным голосом воскликнула Анна Михайловна, встала, начала подбирать ножом севрюжину и кружок морковки. – Теперь еще и скатерть мне испортили.

Перстень лежал посреди стола, точно о нем все позабыли. И тут Зинка весело объявила:

– А один дурак мне сказал, что он не серебряный. Он сказал, будто это платина. Это может быть?

– Я не ювелир, – твердо сказала Анна Михайловна. – И в другой раз не шастай по чужим ящикам.

Сразу после завтрака все разошлись в разные стороны. Андрей надел старую куртку и ушел бродить по лесу. Зинка отправилась в гараж, завела машину и, сидя за рулем, дожидалась, пока прогреется мотор. Мотор давно прогрелся, а она все сидела, ждала, задумавшись. Наконец выключила его и поплелась через двор обратно к дому, на ходу наматывая на палец и раскручивая в обратную сторону цепочку от ключа зажигания.

– Что за мерзость!

Зинка услышала голос отца, замерла и дальше стала потихоньку пробираться к лестнице и потом наверх, в комнату Андрея, откуда, как ей было известно, лучше всего слышно, что говорят внизу под ней, в спальне.

Разговор у Анны Михайловны с мужем завязался сразу же после завтрака и, разгораясь все жарче, дошел уже до взрыва, до рыданий. В голосе Анны Михайловны и сейчас слышны были слезы, вернее, бывшие слезы. Она уже перешагнула через какой-то порог разговора, когда еще можно спорить, реветь, путаться.

– Ах, ты... какие вы тут все чистоплюи, а?.. Чисто плевать хотите, да? – Теперь в ее непросохшем голосе прорывались все время истерические выкрики, однако благоразумно приглушенные. – Раз уж ты надо мной прокурорничать взялся, так теперь слушай, я тебе все выложу. Что я от тебя скрыла! Отвечай! Скрывала, что у меня семья была? Муж, капитан третьего ранга, Вася – мальчик, все у меня было, квартира на Васильевском острове, свекровь, бабушка-старушка, двое братьев, один уже женатый, а все мы из-под Ленинграда или ленинградские, и вот война, блокада с бомбежкой всех убрала, и осталась я одна, как будто только на свет родилась, а кругом блокада, и никого у меня нету. И надежды нету. Я бы, наверно, вовсе одичала... Да я и была дикая, ненормальная. А потом вдруг стала воображать в фантазии, что у меня вдруг когда-нибудь будет опять семья. Доживу и устрою себе новую семью, лучше той, прежней... Да, за эту свою семью я ни себя, ни другого кого не жалела. Родила, выкормила, вынянчила, всех оберегла, вот вы и живете теперь на даче, а она на мне стоит, вашего спасибо мне и не требуется.

– Участок и дача мне были выделены на законном основании в свое время, как положено...

– Положено, да не так поставлено. Без меня была бы голая халупа на пустыре.

– Я вовсе не отрицаю, что вы... я понимаю, но у нас о другом разговор, совершенно о другом... Ну, капитан третьего ранга, я знаю, а этот... эта шкатулка, о которой Зина... это платиновое кольцо? Это ведь настолько дорогая вещь, что я не могу себе представить, каким образом в нашем доме... и там еще что-нибудь?.. Висюльки?..

– Дорогая! Ух, дорогая! Надоел мне разговор. Никого я не убила и не украла. У меня расписка на каждую вещь.

– Я не требую никаких расписок.

– Нет уж, я предъявлю, раз в доме такие прокуроры завелись, я предъявлю.

Хлопнул выдвигаемый ящик, потом была тишина. Потом донесся голос Анны Михайловны, громко, с торжеством:

– Вот! Будьте настолько любезны, читайте: «Перстень платиновый, с монограммой на обратной стороне, с надписью „А. Н. Т. 1913“. Продан гражданкой такой-то гражданке – мне. Условленная цена внесена полностью. Подпись руки гражданки такой-то удостоверяется.

Управляющий домами.

Подпись руки гражданки удостоверяется.

Зам. нач-ка управления столовыми. 1943 год». Ну, что? Украла?

– Нелепость. Почему трест столовых удостоверяет?

– Очень просто, я же там работала. Завстоловой.

– Уберите это, пожалуйста. Не желаю я этим заниматься.

В комнате стало тихо. Потом стукнул задвинутый ящик, и вдруг он быстро спросил:

– Постойте. Дайте мне посмотреть.

– Опять? Ладно же. Только это будет в последний раз. Пожалуйста, убеждайтесь.

– Сорок третий год. Это же блокада.

– А я что твержу?

– Значит, во время блокады вы и... приобрели этот перстень? Я не понимаю, как можно в подобных условиях... заниматься покупкой?..

– Как будто она, у кого я покупала, была в блокаде, а я не была! Я сама дистрофию имела.

– Все равно, это глубоко безнравственно. Наверно, у голодного человека?

– Наверно. А я сама-то была сытая? Да я бы эти три сосиски сама бы рада проглотить, как зверь какой. А я их отдала! От себя оторвала и отдала!

– Сосиски!.. Что значит – три сосиски? Вы это кольцо получили в обмен... на три сосиски?

– Да, сейчас это вспоминать, может быть, стыдно и некрасиво показывается!.. А я не знаю даже – я ли это была? Разве я себя помнила? Задичала, а кольцо сберегла... думала, если выживу, с чем начну новую жизнь?.. Семью себе строить? На голом месте?.. Я у себя изо рта вырывала... Теперь, после завтрака, можно чистоплюйничать!

– Что за мерзость! – в отчаянии выговорил отец, и это были первые слова, услышав которые замерла вернувшаяся Зинка. – И может быть, у вас имеются еще подобного рода бумажки?.. Еще, да?

– Этот разговор окончен. Я показала, что ничего у меня ворованного нет? Вот и хватит с меня.

– Нет!.. Я требую... Нужно все это... Я требую, чтоб все это было сдано...

– Куда? Куда это сдавать? И почему это я пойду?

– Ну ладно, все равно под каким предлогом... Избавиться!

– Да что я дурного сделала? Да я, может, этой женщине последнюю радость в жизни доставила. С кольцом, без кольца, она и так померла бы!.. Если у тебя желание в рассуждения пускаться...

Зинка по окрепшему победному тону матери безошибочно определила, что разговор идет к концу, и поспешно бросилась вниз по лестнице, однако не поспела. В прихожей налетела на отца. Он, не попадая во второй рукав, тыкался кулаком в наброшенное в спешке на плечи пальто. Зинка подхватила пальто и помогла ему найти ход в рукав.

С шапкой в руке он выскочил во двор и пошел к воротам. Зинка догнала, вцепилась в него и силой заставила остановиться.

– Что ты меня держишь? – возмущенно спросил отец. – Отпусти, пожалуйста!

– Ты куда собрался? – не отпуская, глядя ему прямо в лицо, настойчиво спросила и повторила Зинка.

Он вдруг опомнился и деловито сказал:

– Как куда? Просто в город. Мне нужно в город.

– На чем же ты поедешь? Или ты пешком?

– Как все люди. На электричке. – И дернулся у нее из рук.

– Не бесновайся! – дружелюбно посоветовала Зинка. – Я тебя отвезу.

– Ах, так? – сказал он, оглядываясь вокруг себя, точно впервые очутился тут во дворе.

В машине, когда они выехали на шоссе, он окончательно пришел в себя и даже по совету Зины принял нитроглицерин и еще розовую таблетку из тех, что всегда у него были наготове в кармане.

Лицо его стало насупленным и хмурым, но это и было обыкновенное выражение его лица.

– Тебя домой?

– Да-а... – он проговорил с сожалением, как человек, которому некуда деваться. – Сегодня ведь выходной.

– А где ты будешь обедать?

– Чепуха. В одной из близлежащих столовых.

– С твоим желудком тебе в близлежащие лучше не ходить.

– Ты думаешь?.. Ну, можно заехать в магазин, купить что-нибудь. Я не голоден.

– А если там очередь, ты будешь в очереди стоять?

– Конечно. Не полезу же я без очереди... А ты думаешь, там очередь?

– Выходной же... Ничего, я все устрою.

Она остановила машину за углом небольшого магазина, взяла у отца деньги и скрылась во дворе. Минут через десять она вернулась с аккуратно запакованным свертком.

– Ты в очереди стояла? – рассеянно спросил он.

– Да. У директора. Это мамин магазин, тут меня знают, как родную.

Он почти не слушал. Только когда машина остановилась у подъезда их дома, с большим усилием, с покашливанием, глядя в сторону, прерывисто выдавил:

– Ты там, вероятно... может быть, услышала?..

– Нет, я в гараже была. Только слышала, как ты сказал про мерзость.

– Очень жаль. Но что же делать... Вот мой совет, Зинуша. Не имей никакого дела со всем этим...

– Я поняла... Ладно... А то колечко, которое мне на день рождения подарили?

– Это совсем другое дело. Это мой подарок. То есть куплен на мои деньги.

– Мама покупала?

– Ну, кажется, а что?

– А сколько ты ей денег выделил?

– Не помню... Хотя, в общем, помню. Сто шестьдесят рублей... А что?

– Просто так. Чтоб я знала, почем такие колечки с камушками.

Что другое, а врать с ясными глазами и светлой улыбкой Зинка умела. Она не знала точной цены, но все-таки была в курсе дела. Такое кольцо стоило раз в восемь – десять дороже этих папиных ста шестидесяти.

– Я поднимусь с тобой наверх. Давно квартиры не видела. Разверну тебе пакет и разложу, что куда надо. Ты сам-то, пожалуй, и не догадаешься.

– Да?.. Ну, хорошо, хорошо, спасибо! – удивился, а потом как будто обрадовался он.

Юле давно пора было уходить, она уже опаздывала и все не решалась уйти, все не теряла надежды дождаться отца. Ходила бесцельно по комнатам, и собака ходила за ней, стараясь понять, почему это Юлия одета, ничем не занята и все-таки не выводит ее погулять на улицу.

Наконец Юля уселась, как в зале ожидания, напротив телефона, засунув руки в карманы пальто. Прыжок вскочил на диван, сел и тоже стал смотреть на телефон. И тот зазвонил.

Она схватила трубку так поспешно, что выронила ее на колени, подхватила обеими руками и наконец услышала спокойный голос Лезвина.

– Юля? Хорошо, что я вас застал дома. Боялся, что вы уже ушли. Доброе утро!

Она почти не понимала его слов, только с замиранием сердца ловила смысл, значение звука его голоса. Не дослушав, перебила:

– Его нет дома! Он не вернулся домой!

– Он просил вам позвонить. Так что доброе утро!

Нет, голос Лезвина был не тревожный, не зловещий, он не успокаивал, а как будто слегка подсмеивался, и это-то и было успокоительно. Не очень-то, но все-таки чуть-чуть сняло напряжение.

– А утро доброе?

– Юля! – засмеялся Лезвин. – Вот ей-богу, доброе. Как будто я вас обманывал когда!

– Уф-ф!.. Тогда постойте секундочку, я трубку возьму как следует, – она быстро перехватила трубку, выпростав шнур, захлестнувший локоть. – Теперь говорите, что все-таки случилось?

– Все уже в порядке. Попал он в небольшую автомобильную аварию. Все цело. Ему голову, понимаете, встряхнуло немного. А врачи этого не любят, его подержат дня три под надзором. Это я вам точно говорю, вы теперь чувствуете, что я не вру?

– Чувствую... немножко.

– Ну вот, а дня через три ему и бюллетень закроют, может выходить на работу. Или хоть в отпуск, как он все мечтал.

– Правда? Опять в ночную смену?

– В ночную смену ему больше не надо.

– Почему?.. Почему не надо?

– Никому больше не надо, вот почему. Исключительно только поэтому. Довольно из меня вытягивать! А? Может, его и раньше отпустят... хотя лучше считайте три дня. Что ему передать?

– Поцелуйте его.

– Ему не понравится, что-нибудь попроще.

– Спасибо, что позвонили. Скажите, что я иду гулять с барбосиком! Ему приспичило, надо спешить!

– Вот это подходяще, я так и передам.

...Почти полную правду говорил инспектор Лезвин. Не объяснять же дочери, что легкое сотрясение мозга, сломанная ключица и сильно надорванное ухо – результат скользнувшего, сорвавшегося удара по голове обрубком железного прута.

Выбросившись плашмя из опрокидывающейся машины, Инспектор получил вдогонку этот удар, так плохо удавшийся мужику, сидевшему на заднем сиденье. Удачнее у него и не могло получиться, с такой силой его отбросило на сумасшедшем завороте силой инерции, когда машина врезалась в сугроб, почти перевернулась и застряла, лежа на боку с крутящимся в воздухе передним колесом.

Трое пассажиров такси почти на четвереньках выползли из сильно накренившейся кабины и один за другим соскочили на землю, щурясь и отворачиваясь от ослепительного света сильных фар только что взвизгнувшего тормозами автомобиля.

– Пострадавшие есть? – из неясной темной мглы, скрывавшей все, что было за фарами. Голос слышался лениво-безучастный.

– Мы просто опомниться не можем! – сейчас же откликнулся совсем мальчишеский, с истерической дрожью, голос длиннолицего. – Водитель оказался в нетрезвом состоянии или припадочный... Представляете? Ехал-ехал, и вдруг пожалуйста!

– Составим акт... – равнодушно проговорил человек в милицейской форме, выступая на порог света. – Документы есть?

– Как это странно! Мы же в гостях были, зачем нам документы? Вы запишите наши адреса.

– Ни у кого нет документов? Тогда придется проехать в отделение.

– Вы с таксиста спрашивайте! А мы-то при чем?

Еще две фигуры выдвинулись в полосу света, неторопливо подошли поближе.

– Вот пристали, честное слово, – вдруг усмехнулся мужик с заднего сиденья и скучающе зевнул. – Документы, документы... Ну, есть документ, – и протянул паспорт.

– Ну вот, это другое дело, – одобрительно заметил человек в форме и развернул паспортную книжечку, но смотреть не стал, только держал развернутой в левой руке. За его плечом зажегся сильный ручной фонарик и уперся прямо в раскрытые листки паспорта.

– Иванов... – спокойно прочел голос, невнятно стал читать дальше и вдруг как выстрелил голосом: – Вы Иванов? Иванов!

И тут вдруг Иванов быстрым кошачьим движением сунул руку за борт пиджака под пальто, но тут же с натужным, нутряным стоном выдернул ее обратно и упал на колени.

Двое других – шофер и женственный юноша – не оказали никакого сопротивления, только что-то быстро говорили, даже когда на снегу уже валялись вытряхнутые из их карманов обрезок железного прута и сразу же свившаяся кольцами блестящая струна.

Случайное такси, порожняком возвращавшееся в парк, едва не выскочило на тротуар, так загляделся водитель на эту ярко освещенную картинку, возникшую перед ним в темном глухом переулке на далекой окраине.

– Нет, нет! По сто! И крышка! – решительно скомандовал Дымков официантке и ладонью сделал движение над рюмкой, как будто отсекая льющуюся в нее струю.

– Еще пятьсот, – упрямо повторил Андрей.

– По сто грамм!

Официантка не в первый раз слышала подобные препирательства.

– Ну так как же? Двести или графинчик? – потом она улыбнулась Андрею, но послушалась Дымкова. Так ей показалось спокойнее.

– Чивой-то ты уж больно завихряешься. Гдей-то тебя заклинило, и ты никак с мертвой точки не сдвинешься.

– Я сейчас ей позвоню.

– Тогда уж лучше выпей. Из трактира звонить? Какой разговор может образоваться, когда на нее из трубки сразу сивухой понесет?

– Чего же ты мне не даешь выпить?

– Я за тебя перед твоей сестрой отвечаю. – Дымков сделал строгое лицо, надулся и постучал пальцем по краю столика. Оба расхохотались.

– Вот и женись на ней. За нее и отвечай!

– За нее? Пожалуй, не возьмусь.

– Махнуть бы опять куда-нибудь в плавание! Годика чтобы на три, а?

– Нечего тебе махать.

– Это еще почему? Что я, хуже других?

– И сам знаешь, что не пойдешь. Зачем тебе понесет? Я вот пойду. И с легким сердцем. Профессия у меня – море. А ты как? В виде любителя? Это глупость – любительничать.

– Я пойду позвоню. Пан или пропал.

– Бутан или пропан. Будешь болван, если позвонишь.

– Мне надоело мучиться, если хочешь знать.

– Мучение твое в тебе сидит, а не в ней. Пожалуйста, я тебе объясню, если сумею. Ты слушать можешь? Можешь. Так. Может быть, вы даже помиритесь. Ты надаваешь ей самых приятных клятв, – это я не знаю, я не составитель телескопов! Но лучше бы для вас обоих – пускай бы ничего этого не было.

– Это почему такой телескоп, папаша? Откуда такой идиотский прогноз? Ты не знаешь, что во мне делается! С ней я совсем другой человек, понял ты, мудрило-мученик?

– Нет, ты тот самый, никакой ты не другой. Да ты вот сейчас на этом месте топтался в виде танцевания с посторонней бабкой.

– С рыжей? Да я уже и забыл! Нашел тоже! Или она не рыжая? Ну и что, ну, станцевал?

– Да совершенно ничего... Все пляшут, все смотрят и тискаются, все... Однако у тебя, брат, подход... ну, как объяснить? Вроде как у людоеда. Он встретит человека и сейчас прикидывает, сколько из того говядины получится. Так ты не с точки говядины, а с кобелячьей точки. Ни одну не пропустишь, взвесишь, определишь сорт, годится ли, и так далее...

– Как будто ты сам...

– Верно – правильно. Ничего тут нет. Да только ты весь тут, тебе уже не остановиться.

– Ты что-нибудь знаешь? Узнал?

– Откуда?

– Может, от Зинки? Хотя она, по-моему, ничего определенного сама не знает. Но догадливая, гадючка... Нет, ты ничего не можешь знать... Предположим, ты определил кое-что... Отчего же я тогда мучаюсь, если я такой, как ты меня изображаешь? Притворяюсь я, что ли?

– Так ты же хороший очень парень. Стал бы я с тобой водиться в противном случае. Вот от этого и мучаешься. Чего тебе притворяться? Передо мной-то? Я сам вижу, говорю тебе: лучше обрежь... Не годитесь вы в пару. Где ты меряешь километрами – она сантиметрами, где ты метрами – она миллиметрами. Счет у вас разный.

– А вот я позвоню.

– Не держу. Может, и лучше.

Твердой походкой, пробираясь зигзагами между шумных столиков второсортного ресторана, он добрался до вестибюля к автомату.

– Да, да! – очень быстро, видимо наготове, дожидавшаяся звонка, ответила Юлия.

– Ты мне разрешила звонить. Ничего, а? – совсем трезвым голосом произнес Андрей и вдруг представил себе Юлию у телефона и улыбнулся от нежности. Она молчала. – Мне очень плохо, Юленька.

– Что-нибудь случилось?

– Ты считаешь меня негодяем. Это твое право... А ты думаешь, негодяям хорошо живется на свете? Нет, им очень плохо. Очень, очень...

Ему вдруг так жалко стало себя, что защипало в носу от слез, подступивших к глазам. Что-то сдвинулось и замутилось в его сознании, он спутался и выговорил совершенно нелепое:

– Ты долго еще будешь меня мучить!.. – почти тут же понял, что сказал что-то не то, но было уже поздно.

– Не надо, пожалуйста, ко мне звонить, когда ты выпил.

Он стоял с мертвой трубкой в руке и, медленно поворачивая голову, с отвращением разглядывал жалкие затертые украшеньица дешевого вестибюльчика, не совсем понимая, как это он сюда попал.

Пока он говорил по телефону, Дымков быстро расплатился, освободил столик и уже с любезным поклоном пустил парочку, ожидавшую очереди.

– Надевай пальто. Надо уходить. Я сжег наши корабли. Сдал столик.

Время еще было раннее, когда Андрей распрощался с Дымковым, отдал ему свою часть ресторанного счета и обнаружил, что денег у него один рубль с мелочью, что он недопил и что он глубоко оскорбленный, непонятый и несчастный человек.

Без отвращения он подумать не мог, чтобы вернуться на дачу, ужинать, ложиться спать. Вообще, кажется, он сейчас ни о чем не мог думать без отвращения. Но из всего, внушавшего ему отвращение, самым близким был городской дом, где последнее время жил в одиночестве отец.

Отец очень удивился его приходу и как будто не очень уверенно обрадовался.

Андрей, увидев отца, сразу вспомнил, что можно попросить у него денег. Зачем, он еще и сам не знал. Только знал, что деньги ему нужны. Без денег он чувствовал себя как без крыльев, жалким пешеходом, прохожим в толпе прохожих.

Сразу брякнуть: «дай денег», конечно, было нельзя. Они прошли в столовую.

– Ты, может, закусить хочешь?

На столе в раскрытом пакетике пергаментной бумаги лежала нарезанная ломтиками ветчина, стояла одинокая маленькая тарелочка (пачкать ради себя одного большую отец стеснялся), полупустая чашка, масло и хлеб.

Андрей подцепил ногтем ветчинный ломтик и отправил в рот, вспомнив, что, кажется, голоден.

Отец был сегодня в странном настроении, но Андрей это отметил только мельком.

– Возьми еще... Бери, не стесняйся, – сказал он в то время, как Андрей с набитым ртом еще дожевывал ветчину.

«Нет, его просто не узнать! – думал Андрей, с усилием разглядывая отца. – Тон какой-то товарищеский, и улыбается, как будто я малютка, кашку у него кушаю. С чего это он вроде раскис?»

– Ты что выпил? Ну, зачем это, брат? В твои-то годы! Нехорошо.

– А в какие хорошо? В твои?

– Ни в какие нехорошо... А у тебя что? Настроение неважное?

– Это ты точно. Неважное, в смысле омерзительное и гнусное. А так ничего.

– Я тебе чем-нибудь могу помочь? Я бы с радостью.

«Вот черт!.. Еще с радостью! Размяк, размяк! До того, что теперь у него денег попросить язык не поворачивается. Что это с ним?»

Отец точно прочел его мысли. Стеснительно хмыкнув, панибратски-бодро (что у него удивительно неестественно вышло) ляпнул:

– Может, тебе деньжонок подкинуть? – даже слова и те были не его, где-то когда-то им подслушанные, может, лет двадцать назад.

Он притащил из спальни бумажник, и Андрея неприятно царапнуло по сердцу, когда он увидел, до чего мало там денег. С гадким чувством, что обманывает простака, он взял две десятки из предложенных четырех, отметив, что в бумажнике остается всего три. И постарался сделать веселое лицо. Пускай старик воображает, что облагодетельствовал его двумя десяточками, когда он-то целился не меньше чем на сотню-другую...

Выйдя из дому, Андрей перехватил такси. Назвал дачный адрес, ожидая отказа, отнекиваний. Однако таксист без слова опрокинул рычажок счетчика, они поехали.

Минут через десять совместной езды, как бы попривыкнув друг к другу, они разговорились.

– А то один чудак меня боялся везти на дачу.

Таксист обернулся и со снисходительной усмешкой оглядел пассажира.

– Чудак!.. Он не чудак. Я сам такой чудак был. А теперь не чудак! Что ж, ничего не слыхали?

– Насчет чего? Нет, наверно, не слыхал.

– Вам-то что!.. А то, что их поймали, всю шайку. Всех!.. Стрелять к собачьей матери таких.

Он даже согласился подождать у дачи, пока Андрей наскоро добывал у мамы денег, чтобы вернуться в город с крыльями.

Анне Михайловне было приятно узнать, что отец отделался двадцаткой. И она сказала с горечью:

– Он всегда был такой!

Поужасалась, что от Андрея пахнет вином, взяла с него слово пить только дома, а не в скверных компаниях, ведь она ему никогда ничего не запрещает. Потом напомнила, что ей самой для себя ничего не нужно, она живет только ради него и ради Зины, в конце концов выдала ему двести рублей.

А когда он умчался на такси обратно в город, всплакнула от беспокойства за сына, от несправедливости своего сухаря-мужа, от воспоминания о всех жертвах, действительных и мнимых, которые она принесла ради того, чтоб свить семейное гнездо, вырастить, выхолить детей.

Потом она долго все обдумывала и наконец решила: позвонила Юлии.

– Юленька, – сказала очень осторожно. – Говорит мать Андрея. У меня надрывается сердце. За сына и за вас. Послушайте старую женщину. Я прожила тяжелую жизнь... – она тихонько всхлипнула, – пожалейте меня, я ведь мать. Не ломайте свою и его жизнь, вы так молоды, все еще обойдется. Пойдите навстречу, мы, женщины, должны создавать семью и ради этого... нам приходится столько выносить...

Юлия чуть не швырнула трубку при первых словах этого монолога, но мало-помалу она вдруг расслышала за всеми этими причитаниями, за стертыми словами настоящую боль. Она перестала слышать все неубедительные убеждения, только слышала голос беспомощной, обиженной и усталой пожилой женщины, которая ее о чем-то умоляла. Ей самой захотелось плакать.

– Вы не расстраивайтесь, – жалобно утешила Анну Михайловну, когда та наконец замолчала, ожидая ответа. – Пожалуйста, не расстраивайтесь. У него все будет хорошо. Все обойдется. Поверьте мне – он меня не любит. Он очень равнодушен, ему это все только казалось. Я думаю – он едва ли кого-нибудь и после сможет полюбить. Не знаю... может быть... но едва ли... Я ведь не сержусь, не ссорюсь, не обижаюсь на него, но поймите, вам не надо беспокоиться и меня уговаривать... Мне из-за вас тоже очень неприятно, что вы звоните, честное слово... Мне же самой так горько...

Анна Михайловна слушала с недоумением: что она, дурочка или наглая? Еще она меня утешает!.. А в голосе – слезы... пожалуй, дурочка все-таки... И тут она нечаянно произнесла слова, после которых у Юлии сразу отлегло от сердца.

– Ну, знаете, Юленька, вы только попробуйте, попробуйте помириться с Андрюшей, не мучьте себя и его... Ну, хоть... пока. И может быть, все потом станет хорошо...

– Он что, у вас? – вдруг спросила Юлия.

– Нет-нет... Он уже уехал.

Значит, у нее или был у нее.

– Он мне звонил пьяный!

– Ах, какая вы еще девочка! Он просто сам не свой! Наверное, готов на все, может и выпить... Понимаете, он мечется!..

– Извините, у меня звонят в дверь, – быстро и холодно проговорила Юля.

...После ухода Андрея отец долго ходил по комнатам, неопределенно усмехаясь и машинально потирая руки. В его образе жизни ничего не изменилось за последние дни. Но изменилось очень многое.

Этот с головой ушедший в работу человек, умевший принимать быстрые решения, разбираться в сложных ситуациях и проблемах, обладатель множества знаний и навыков, совершенно не умел думать о самом себе.

Если б его спросили, например, счастлив ли он, он бы пожал плечами и смог бы ответить только, что это не его профиль, как ответил, если бы заводам, которыми он занимался, вдруг вместо тяжелых машин и станков предложили делать балалайки или парусные фрегаты.

Если б его спросили, нравится ли ему его жена, он честно мог бы только сопоставить факты и сделать вывод, что, очевидно, когда-то, лет тридцать с лишним назад, она ему нравилась, иначе ведь он бы на ней не женился! Не так ли? Это было когда-то. А теперь у него было то, что называется «семья» и, следовательно, жена. То, что ребята дали ей прозвище «семьевладелицы», его смешило и нравилось ему, доказывая, что они верно и с юмором разбираются в расстановке сил.

После всплывшей истории с платиновым перстнем никакого переворота для него не произошло. Только некий тяжкий сдвиг. Он начал разбираться и пришел к выводу, что перстень не был такой уж полной неожиданностью. Он давно уже обнаружил, что у него за спиной жена непрерывно занята работой, вечно улучшая оборудование дачи, добывая то, что было очень не просто достать, словом, как выражались Андрей с Зиной, «мама вечно шурует», устраивает ненужные, по его мнению, ремонты, пристройки и переделки и удивительно дешево (по ее словам) приобретает картины, которые ему никогда не нравились.