Текст книги "Без игры"

Автор книги: Федор Кнорре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Громко простучав по ступенькам железными полозьями, лихо скатились детские санки, и человек, сидевший на них, еще раз с силой оттолкнувшись руками, проскочил тротуар и врезался в сугроб так, что чуть не повалился на бок.

– Хулиганская морда!.. Лихач чертов!.. – крикнул другой, спускаясь следом за санками, сильно прихрамывая. Он вытащил санки с безногим из снега, взялся за веревку и потащил за собой по улице.

– Эй, берегись, задавлю! – весело покрикивал безногий.

Он нарочно вовсю толкался руками, наезжая хромому на пятки.

Все поплыло и спуталось в голове Наташи. Как во сне шла она за ними. Держась поодаль, старалась разобраться, что случилось, и ей казалось то одно, то другое. Они прошли длинную улицу, свернули в переулок, еще раз свернули, и наконец ей стало казаться: тот безногий на санках не может быть Митей, нет, она узнала бы его голос. Он не переставая нес какую-то пьяноватую развеселую чушь, а хромой только коротко, грубо отругивался сквозь шарф, и похоже было, это безногому нравится.

Когда товарищ на ходу его грубо одергивал, он заливался хохотом и сипатым пьяным голосом противно, представляя маленького, верещал: „Ой, дяденька миленький, чичас вывалюсь, ножки простужу!“

Наконец они свернули в какую-то калитку, подъехали к крыльцу и оглушительно заколотили в дверь. Им отворили сразу же, видно, ожидали. В освещенном проеме двери в облаке морозного пара появилась женщина. Она молча быстро нагнулась, ухватилась за веревку и потянула ее к себе, помогая втащить санки с безногим. Тот размахивал руками, упирался, хватался за косяки двери, всячески кобенился, кричал, что не желает, чтоб его втаскивали в дом. Завязалась дурашливая суматоха пьяной борьбы. Наконец хромой, что привез санки, разозлился, сбил руку безногого с косяка и, ругаясь сквозь стиснутые зубы, протолкнул сани через порог.

– Выпить тебе охота! А по морде тебе не охота?.. Волоки его, укладывай в постель, Глаша... Отмыли, чистый, как поросенок... Дверь запирай!

Он с силой захлопнул входную дверь, тяжело дыша, отдуваясь после борьбы, сильно прихрамывая, спустился по ступенькам на дорожку, протоптанную в снегу от крыльца до тротуара.

Она стояла в приотворенной калитке, загораживая, ему дорогу, и невольно посторонилась, давая ему пройти.

Только в последнюю минуту, громко глотнув воздух от волнения и ужаса, она невнятно, неуверенно, вопросительно позвала:

– Митя?..

Он приостановился, тупо глянул на нее, что-то пробормотал недоуменно. Она заметила, что он пьян гораздо больше, чем ей показалось сначала.

Ничего не понимая, не узнавая, он оторопело глядел, как девушка в сером шерстяном платке вдруг опустилась в снег и обеими руками обхватила его ноги.

– Митя!.. У тебя же – ноги?.. – со страхом ошибиться, она крепко ощупала ему колени, икры и наконец лодыжки. – Счастье какое! – Она прерывисто всхлипнула, засмеявшись, и закашлялась.

Только тут он узнал ее по голосу и как-то разом все понял:

– Боженька миленький, да ведь это вдруг Наташка! А? Ты же Наташка! – как будто в испуге всплеснул руками, нагнулся, чтоб ее поднять, но она все еще крепко обнимала ему ноги.

Он покачнулся и сел с ней рядом в снег. Теперь он узнал и ее лицо. Сидя против нее в снегу, протянул руки, с силой стиснул обеими ладонями ей щеки и с восторгом держал, не отпуская, мешая ей даже слово выговорить.

– Нет, ты погляди только!.. Наташка!.. Наташка и есть, а?.. Да ведь я ведь!.. Да ведь я ведь... Так полагал, что тебя никогда уж... И не будет никогда! А?..

Наконец они поднялись и стали отряхивать друг друга от снега. Он старался теперь говорить обдуманно, солидно и не торопясь, чтоб не так заметно было, насколько он выпивши. Но от этой жалкой уловки он выглядел только еще хуже.

– Я тебя по шалманам искала... Митя!.. – В голосе ее он очень ясно уловил щемящий стыд. Неловко скрываемый стыд за него. – Что же это?.. Неужели теперь ты всегда... так? А, Митя?

– Ну, это нельзя так сказать, – с витиеватой пьяной рассудительностью возразил Митя. – Конеш-шно... не без того, чтобы... однако работаю же я на работе... Именно в должности... в смысле грузчиком... В какую сторону тебя провожать?

Пока они шли рядом по улице, он с удивительной быстротой трезвел.

– А тетка-то! Тетка Женя наша! А? – совсем трезво и горестно воскликнул он. – Ты знаешь?

– Я!.. А ты откуда узнал?

– Все тут знают. По кабакам тоже свое Информбюро действует.

– Что я замуж вышла?

– Ну, конечно.

– Вон и дом, где я живу, третий в переулке по левой руке. Видишь?

– Вон тот вон? Вижу... А за каким чертом мне его видеть?..

– Митя, а ты приходи в воскресенье в гости.

– Да ты на меня посмотри. Кому такой нужен? Какой из меня гость?

– Ты приходи прилично. Приходи, Митя! Ведь ты можешь!

– Да совестно. Только тебя осрамлю.

– Чего тебе совестно?

– Рожа...

– Побрей ее, и все!

– Не знаю. Не могу сказать... Разве если вместе с Афонькой заглянем, на минутку! Так, на файф-о-клок!

В тот день, как полагалось, смотря по гостям, Степанида закуску выставила самую скудную: кислую капусту, картошку в кожуре и грубо и крупно нарубленный винегрет из свеклы. Над столом она возвышалась как часовой на сторожевой вышке. Не то что угощать, куда там! Сидела, зорко присматривалась, точно огород села стеречь, чтоб не очень-то обобрали ее винегрет да кислую капусту.

Неизвестно зачем к столу допущен был и ее папа-маляр. Сказать „приглашен“ было бы нелепо ввиду его старой закваски в отношении водки.

Наташа волновалась, будто жениха на смотрины привела, это было нелепо, но всем заметно, и она это сама замечала, волновалась еще больше и ничего с собой не могла поделать. И муж ее Вася тоже это чувствовал и неумело пытался прийти ей на помощь: был приветлив, все старался добродушно шутить. Очень ему хотелось, чтоб все обошлось по-хорошему, и Наташа успокоилась.

Афанасий, гремя шарикоподшипниками колесиков своей платформы, вкатился в комнату, круто развернулся и, упираясь руками, лихо вскочил на стул.

Он был трезв, волосы гладко расчесаны на пробор, рубаха чистая, опрятная, на куртке пуговицы разнокалиберные все были на месте, жена прилично снаряжала его в гости. Митя, усевшись за стол, не скрывал, что его сюда притащили против воли. Молчал и, как бы сдерживая усмешку, не поднимал глаз от тарелки.

Скоро обнаружилось, ради чего тут посажен маляр. Степанида, уверенная в жизненной мудрости папани, который насквозь понимает жизнь и сумеет во всем разобраться насчет проходимцев и жуликов, поручила ему завести разговор, расспросить и разобраться, а если можно, лучше всего на чистую воду вывести: что тут к чему.

За столом сидели, наливали и опрокидывали уже довольно долго, когда маляр спохватился и, точно локтями растолкав, перебивая всех, вдруг заговорил. Как мотору необходим стартер, чтоб завестись, старому маляру, прежде чем заговорить, нужно было для разгона промычать несколько определенных слов. Он их проговорил, хотя и невнятно, и все замолчали.

– Трык-твою-трых-трак... Это что?.. Старые знакомые, значит? – ткнул, показывая пальцем на Митю, потом на Наташу. Язык у него всегда плохо ворочался во рту, и все, что он говорил, казалось продолжением ругани.

Митя медленно поднял на него глаза, безмятежно созерцая палец, и ничего не ответил.

– А этот? – туго проворчал толстым языком маляр и ткнул в Афанасия.

Афанасий, явившийся в гости с твердым намерением ради товарища вести себя аккуратно, с великим облегчением почувствовал себя освобожденным, как будто его в родную стихию окунул своим грубиянством старый маляр. Обидеть его можно было только жалостью, нежничанием и всяческим состраданием. А если дело пошло на хамеж, тут он был как рыба в воде. Он весело ткнул через весь стол пальцем в маляра:

– А сам кто? Папаня? Не то дедуня?

– Земляки? – тянул свое маляр. – С одной деревни... или это... с одной части, что ли?

– С одной! Даже с одной армии.

– Почему ты ничего не берешь, Митя? – умоляюще громко перебила Наташа. – Дай я тебе положу. Капусту хочешь?

– Я подам! – поспешно схватил и поднес миску Вася.

– Все на столе, для всех стоит! Ничего не спрятано, чего ты, Васька, еще суешься подносить! – одернула сына Степанида.

Старой закалки маляр подхватил злобную ноту, которую расслышал в ее голосе.

– В фактицким отношении... Да... Чем же это вы занимаетесь на пару? Трудоустройство какое имеете?

– Молодым всегда у нас дорога!.. Старикам всегда у нас... привет! Привет, папаня! – дурацким тоном объявил Афанасий, лихо выхватил откуда-то из-под полы бутылку водки и выставил на стол.

Маляр одобрительно рыкнул:

– Откубривай, Вася!.. Тебе за это... что нога... орден какой выдали? Или медаль?

– Стремились, очень стремились, ну не поспели никак! Отправили меня в тыл в несознательном состоянии.

– Значит, нет ничего?

– Яко наг, яко благ, яко нет ничего! Рядовой стрелковой части, попросту – морская пехота! Гроза морей, царица полей.

– А напарник твой? – гнул свое маляр.

– Это, дедуня, выше хватай. Он старшина-моряк, подрывник, самая тихая на войне должность. Четыре раза тонул, два раза взрывался, и только ножку поцарапало.

– А ему-то что... В фактицким отношении тоже не поспели?

– Почему же. Он, может, просто в баню орденов не носит и на пьянку с собой не берет. Так и получается.

– А то бы нацепил? В парадном случае? Во всю грудь? – с возрастающим злорадством выкрикнул маляр. – Во сколько небось, а?

– Сколько было, столько бы надел, – без всякого выражения холодно проговорил Митя и усмехнулся в лицо маляру.

Тот с идиотским торжеством хрипло пропел:

– У меня калоши есть, берегу их к лету, а по правде вам сказать, ни ху-ху их нету! В фактицким отношении сам-то ты, я вижу, скорей всего не на фронте, а по пьянке под поезд попал, а? Вот тебе и отхватило ноги к такой-то матери. Много таких-то есть.

– Много, дедуля, много! – с издевательским восторгом подхватил Афанасий. – Верно говоришь, откуда ты только так все понимать научился! А то что хорошего на фронте, кругом шум, стрельба, нехорошо! А ноги что? Мне теперь даже лучше: в сугробе заснешь – ноги не отморозишь, по лужам топать – сапог не промочишь.

Стартер работал вхолостую, а маляр сидел выпучив глаза и не мог выговорить ничего членораздельного.

– Шлепнем еще по экземпляру! За знакомство! Главное дело, не бойтесь – пьяный напьюсь, а с ног никогда не свалюсь.

Неожиданно маляру это понравилось. Не то что выпить, – тут его приглашать не надо было, а сам Афанасий, с ним сколько ни задирайся, ничего не выйдет, только поддакивает.

Степанида с досадой заметила, что старый маляр совсем сбился с линии, прихлебывает, ухмыляется. Размашисто чокается с Афанасием. И это вместо того чтобы выводить на чистую воду и раз навсегда отвадить от дому этих двух нежелательных посетителей.

Она сидела, распаляясь все больше своей особенной, сухой злостью, которая у нее никогда не вскипала, не выплескивалась, а только накалялась, как утюг: брызни – и взвизгнет от жара.

– Чтой-то я не пойму! – заговорила визгливым голосом, ядовито поджимая губы, ни к кому не обращаясь. – Какое это такое может быть детство?.. что вы тут понимаете? Этот Митя твой здоровый мужик уже был, а ты девчонкой еще у своей тетки приживалась. Дурачок, он, что ли, был, с маленькими возиться. А не напоминает он на дурачка-то! Нет! При чем же тут у вас будто бы детство?

Митя повернулся к ней, преспокойно уставился и рассматривал с обидно-равнодушным интересом, не отвечая.

Маляр и Афанасий замолчали. В наступившей тишине, вдруг совсем позабывшись, громко и радостно рассмеялась Наташа:

– Да вы же не знаете! Ведь он спасал моего чертенка!.. Чуть сам не захлебнулся!

Совсем неловко стало за столом. Даже Митя, обернувшись, недоуменно смотрел на Наташу невидящими глазами, как в глухую темноту, потом нахмурился, сузив глаза, точно стараясь уловить какую-то светящуюся точку, и вдруг все лицо его разом просветлело.

– Ага, вспомнил? – в нелепом восторге воскликнула Наташа.

– Что такое? Что это такое? Вы про что? – озадаченно, все беспокойнее спрашивал Наташин муж, примирительно улыбаясь.

Наташа, не отвечая, откинулась на спинку стула, закинула голову и, глядя в потолок, почти запела, озорным смеющимся голосом:

– Был у меня возлюбленный, самый первый. Он был чертик. Красивый, как огонь. Он мчался верхом на розовом поросенке и всем показывал нос. Я его очень любила, укладывала спать к себе под подушку...

– Точно! Точно! – впервые рассмеиваясь, радостно кивал Митя. – Ты мальчишек попросила покатать его у нас в пруду на парусной лодочке, а она и опрокинулась. Мальчишки за мной: „Скорей! Наташкин черт на лодке катался и потонул!“ Я прибежал: стоит на берегу, в волосы вцепившись, и на воду уставилась... Я уж нырял, нырял, да куда там, в заводском пруду вода как кофий.

– Да, да, посинел весь, чуть сам не захлебнулся... Я долго переживала, как он лежит там, бедный, в грязной тине, и некому ему даже нос показать... Потом я про него позабыла. Странно. Вот вдруг вспомнила.

– Не пойму, ничего не пойму... – растерянно озирался Вася. – В каком это смысле тут черти? Ты это смеешься?

– Нет, что ты! Настоящий чертик. Маленький, со спичечную коробочку, вдвоем с поросенком. Ну, игрушка. Других-то у меня не было.

– Ты никогда мне не рассказывала.

– Да я и сама позабыла. Вот сейчас только: Митя пришел, из-за него, что ли, и вспомнилось.

– Это дурачество-то, утоплых чертей вспоминать, у тебя небось от тетки твоей, богомолки, осталось, – брезгливо скривив губы, выговорила Степанида.

– Глупей сказать ничего не могли, – так и вспыхнув, Наташа выпрямилась. – Богомолка! Да я ни разу не видела, чтоб она молилась. Это у вас все какие-то великие праздники: „Ведение“, „Микола“, „Сретенье“ – а что оно такое, даже и сами не знаете.

– Совсем другое дело. Тебя никто не заставляет. Это уж наш русский обычай такой, а не богомольство какое-нибудь, – презрительно отвернулась Степанида.

За столом зашумели Афанасий с маляром, а Наташа с Митей как будто одни остались с всколыхнувшимся воспоминанием о тетке Жене, общей тетке Евгении Воиновне. После того как отхлынули бои и потекли черные будни оккупации в чужом украинском городке, где совсем случайно ее захватила война, она как ни в чем не бывало, так же, как она это делала у себя дома, с утра собирала соседских ребятишек и уводила их на целый день гулять в пригородный лес. Набиралось их, по рассказам, до тридцати голов мелкоты, и по утрам они топали, поднимая пыль по улице, как стадо телят за пастухом, следом за теткой. Только при немцах она стала для важности носить маленькую, сплюснутую траурную шляпку из черной соломки. Сухая, невозмутимо строгая, в сползающих на кончик носа очках – чистая карикатура на старую деву, классную надзирательницу, – она на виду у всех шествовала вдоль улицы к лесу, изредка рассеянно шлепая по затылку отстающих.

Уже после стало известно, что в общем этом маленьком стаде были многие дети разыскиваемых, расстрелянных, скрывшихся из города, и две кудрявые еврейские девочки, которых она сама коротко обстригла и в конце концов выучила твердо выговаривать „р“.

Не все эти дети дожили до дня освобождения, но те, кто остались в живых, припоминали, что в лесу тетка учила их петь советские песни, придумывала игры, показывала птиц, праздновала 1 Мая и День Красной Армии, учила, как надо думать одно, а говорить при немцах другое, хотя вообще врать грех, но сейчас нужно. И никто из пяти-семи-восьмилетних ребят, которым она доверялась, ее ничем ни разу не выдал, не проболтался. Еще она им рассказывала какие-то сказки, но запомнили они в особенности одну, которая всегда кончалась игрой. Она говорила, что давным-давно, в старину, жил на свете один такой мальчик, очень бедный, до того добрый, что все его желания исполнялись. Однажды он сидел на дороге и лепил из мокрой глины птичек и налепил их целую стайку. Подошел злой мальчишка и стал ногами давить и топтать его мягких глиняных птичек. Тогда мальчик заплакал, захлопал в ладоши и закричал: „Кш! Скорей улетайте!“– и глиняные птички послушались, вспорхнули и улетали. Досказав сказку, тетка громко хлопала в ладоши и вскрикивала: „Кыш!“ – И все ребята только этого и ждали, во весь дух разбегались в разные стороны по всему лесу и прятались.

Задумывала она что заранее или нет – никто потом, конечно, сказать не мог. Скорее всего, ничего она не могла задумывать, а просто так оно само получалось. В один прекрасный день, когда к городу уже приближались бои и фашисты готовились бежать, на полянку в лесу, где тетка играла с ребятами, из города, задыхаясь и спотыкаясь, прибежала молодая женщина с криком: „Угоняют! Сюда едут!..“

Тетка своим строгим скрипучим голосом объявила: „Вот я сейчас захлопаю в ладоши, значит, „птички разлетаются!“ – бегите в разные стороны! Сегодня как можно подальше, поняли? И пока я не позову, не сметь возвращаться!.. Ну, мои дорогие! Бегом!“ – и громко захлопала жесткими сухими ладошами. Ребят как ветром сдуло, только один вялый мальчик и две девочки остались на месте, капризничали, не хотели играть. Обозленные, страшно спешившие, видимо боясь задерживаться, солдаты застали их на поляне и бегом потащили детей к машине. Тетка Женя сорвалась, пытаясь вскарабкаться в высокий кузов машины, упала и, даже не отряхнув с себя дорожной пыли, встала и пошла, широко шагая, следом за машиной.

– Да, да... – Митя вздохнул. – И ничего дальше неизвестно, что с ней было.

– Определенного ничего, Кто-то вспоминал, что видел ее черную шляпку в канаве. Ведь все почти, что известно, сами дети рассказали. Которые успели разбежаться по лесу. А дети забывают быстро... Да, видели ее у дверей комендатуры, она стучалась, требовала, чтоб ее впустили. Ее отталкивали, гнали прочь, а она строго и повелительно, по-русски и по-немецки, с непоколебимой убежденностью повторяла: „Там мои дети!.. Мои дети, вы что, не понимаете!“ И она втиснулась-таки в дверь, и больше ее никто не видел... Только смятую шляпку в канаве...

– Чудное дело, а чего ж это фашисты на нее глядели, столько времени ее не трогали? – насмешливо поджала губы Степанида.

– Надо будет их спросить, – тихо проговорил Митя.

– Чего тут особенного, – оживился маляр. – Немец видит, ведьма в шляпке, псих с приветом – отворотился да плюнул.

– Всего скорей, это одни выдумки. Кто это все видел-то?

– Дети!.. И стыдно вам говорить!

– Чего люди не придумают.

Маляр в восторге от своей находчивости завопил:

– А где это фактицки запротоколировано? Игде?

– Мы пойдем, – сказал Митя и встал. – Довольно противно с вами разговаривать.

Но тут как с цепи сорвалось и покатилось вовсе уж безобразное.

Афанасий одним рывком спрыгнул со стула на свою платформочку и с грохотом помчался вокруг стола в надежде завязать с кем-нибудь драку. У него был излюбленный прием: с разгона подкатиться, сбить с ног – и врукопашную. Ручищи у него были железные.

– Какие ты слова, старый хрен, посмел выговорить, повтори! Псих? Псих и ведьма? Подлинная патриотка советского народа – вот она кто! Попробуй повтори! Я из тебя такое сделаю, куриная твоя рожа!

Митя, распахнув дверь, держал настежь открытой и напрасно подзывал к себе Афанасия. Степанида, которой как раз скандал-то и нужен был, орала, захлебываясь от злого восторга, срываясь на визг:

– Хахаля!.. Ты это хахаля, значить, в дом водить будешь?.. Отвечай, Наташка! Еще нищего привела!..

Муж Вася хватался за голову, мученически причитал попеременно:

– Мама, мама, зачем вы все так любите обострять!.. Наташа, ты все ж таки должна учитывать!.. Мама, убедительно к вам обращаюсь!

Афанасий с громом носился по комнате, лихо разворачиваясь, и в веселом бешенстве перекрикивал всех:

– Дедуля, желаешь на прощание холодную закуску: мордой об стол! Да смотри, убирай на ночь помело, не то дочурка твоя махнет в печную трубу на теплую товарищескую встречу в районе Лысой горы! Счастливого полета, маманя!

Наконец-то Мите удалось его перехватить на ходу и силой выпихнуть за дверь.

Милосердное время в конце концов мало-помалу своей мокрой губкой смывает с черной, исчерканной вкривь и вкось мелом доски воспоминаний самые постыдные, отвратительные, кривые фигурки таких дней.

Не вызывая ни обиды, ни злобы, они всплывают обесцвеченные, обезвреженные и потухшие. И ты уже не стискиваешь зубы, не сжимаешь кулаки, равнодушно проводив всколыхнувшееся воспоминание, от которого когда-то так горело сердце, захлебываясь от обиды и жажды отомстить – и тут же, сию секунду, не сходя с места, добиться торжества справедливости. Мельком и равнодушно помнится, что было дальше.

Однажды Митя зашел в библиотеку за книгой, как-то нечаянно проводил Наташу после работы до самого дома. Они стояли под самыми окнами и, кажется, смеялись. Не очень-то ей хотелось спешить домой, и вот они стояли и разговаривали, не слыша дробного стука, несшегося откуда-то сзади. Она обернулась наконец и, все еще продолжая оживленно улыбаться, встретилась глазами с осатанело-злобными глазами Степаниды. Та стояла у окна, в пяти шагах у них за спиной, и стучала по стеклу костяшками пальцев, неистово выбивала прерывистую дробь точно автоматными очередями.

Потом она выдала Наташе долгий и мерзкий скандал на кухне, а когда вернулся с работы Вася, все разжигала и его на скандал, а он то вспыхивал и несмело пытался покричать на Наташу, то опять упрашивал мамашу, ради бога, не обострять... Степанида обзывала его дураком без гордости, стращала его позором перед соседями, которые якобы „всё понимают и скоро пальцем начнут показывать“, и в конце концов назвала его овцой и мерином, и тут – глупее ничего и выдумать нельзя было – презрительное, долгое, непроницаемое молчание Наташи от этих слов вдруг прорвало истерическим смехом. Она убежала из комнаты и хохотала так, что слезы текли, и не могла остановиться. Кончилось все тем, что в доме никто не разговаривал друг с другом целую неделю, и все было похоже на какие-то похороны... Да, может быть, так оно и было?

Митя после этого случая даже и в библиотеку перестал заходить. Много времени спустя они случайно столкнулись на улице, в толпе около кино. Откуда-то тотчас выскочил Афанасий. Он очень обрадовался, воодушевился необыкновенно и, не слушая никаких возражений, объявил, что им необходимо сейчас же идти в кино.

Киношка была самая захудалая, и уже начинался сеанс, но ему все было нипочем: сам покатил к кассе, прорвался без очереди, стал добывать билеты. До окошечка он не доставал, и какие-то девушки бросились ему помогать, а он с ними балаганил: вот, мол, до чего славно без лишних оконечностей – девочки тебе билеты покупают, а мозоли от худых сапог как рукой сняло!

– Хватает же у него пороху. То задирается в драку, а то вон какой цирк устраивает. Он ведь сейчас как будто не очень и выпивши?

– Да это разве от выпивки? – очень тихо сказал Митя. – Бодрится человек. И то только на людях.

– Зачем же ты с ним вместе пьешь, а, Митя?

Он снял с губы окурок, отшвырнул в сторону и сухо сплюнул ему вслед.

– А что? Говорят, нехорошо?

– Митя! – позвала она его.

– Конешно-конешно, – не желая отзываться на ее голос, дурашливо протянул он. – Это конешно! – Отвел взгляд в сторону и усмехнулся очень странно: виновато, но все еще дурашливо.

– У Афони ведь, кажется, жена?

– Жена. Да ведь она, дура, надрывается, все его жалеет, никак не может себя удержать. Такого ему долго не вынести. Он ведь еле держится. Есть у него день с выпивкой, и есть ведь и ночь. А по ночам он плачет. Да черт с ними с обоими: как ты сейчас-то сама живешь?

– Я? Хорошо. Молча.

И вовсе выветрившаяся, с полным равнодушием вспоминаемая эта дурацкая сцена на крыльце. Вернувшись домой, Наташа постучала в дверь. Никто не отворил. Она позвонила. Дверь не открывали. Тогда она сошла с крыльца, хотела заглянуть в окно кухни. И тут дверь отворилась, вышла Степанида с чемоданом в руке. Поставила его на пол и закричала что-то, чего Наташа даже понять не могла. Крик был для того, чтобы услыхали соседи, а смысл тот, что Наташу выгоняют из дому, что терпеть ее хахалей тут больше не станут.

Боковым зрением Наташа видела, что заранее предупрежденные соседки заняли свои места на крылечках и в окнах.

Никакого достойного и гордого ответа в голову Наташе не пришло. Она совсем растерялась от неправдоподобной нелепости происходящего и тупо попыталась все-таки подняться на крыльцо и войти в дом. Но тут Степанида поддала ногой ее старый обтертый чемоданчик с испорченной застежкой. Пересчитав ступеньки, чемодан упал на землю и раскрылся, распахнулся настежь, всем напоказ выставив все свое содержимое: Наташины кофточки, смятые трусики и бюстгальтеры. Было в этом что-то такое бесстыдное, позорно доказывающее ее вину, что оставалось только бежать.

Присев на корточки, она трясущимися руками запихивала все обратно в чемодан, точно следы гадкого npеступления; совершенно неважно, что никакого преступления не было, позор-то оставался! Сидела на корточках посреди двора, где дети перестали кричать и бегать и во все глаза следили за ее непослушными пальцами, и, не сумев застегнуть застежку замка, подхватила чемодан под мышку и, споткнувшись в воротах у тротуара, пошла, не зная куда. Просто ушла оттуда.

Ключ от служебного входа в библиотеку она взяла у дежурной и, дождавшись, когда все уйдут, легла на упакованные пачки книг, поступивших в библиотеку, и лежала, разглядывая длинные ряды корешков потрепанных книг.

Часу в двенадцатом к ней постучался муж Вася. Она его впустила. Он сказал:

– Вот видишь, до чего ты себя довела? Смотри, еще хуже доведешь, – и она с облегчением вздохнула оттого, что слова были такие глупые и, верно, даже не его собственные.

Потом, уже своими словами, он стал ее уговаривай вернуться домой и попросить, ну хоть для вида, прощения у мамы, и тогда никто не посмеет ее выгонять и все уладится.

Удивляясь своему полному равнодушию, она слушала и смотрела на него с удивлением, точно видела в первый раз.

Ему показалось, что он уже ее уговорил, он ободрился, добавил: „Конечно, ты и мне лично обещаешься, что это в последний раз...“

Она слушала его, охваченная одним только чувством душащей, беспробудной скуки, и молчала, дожидаясь когда он наконец уйдет.

Странная вещь – этот ровный синий свет под гул мчащихся колес, начинает казаться: сейчас не ночь, не день, а просто такое вот странное синее время. И неотступное это ощущение, что ты как бы „нигде“, а только откуда-то куда-то...

Пассажир с нижней полки вдруг заговорил:

– Черт его знает!.. А ведь в то время это вполне могло статься, что спился бы я совсем. Ведь уже кружило-затягивало меня, как в воронку. Сперва ведь у меня брезжила такая идея, что возьмусь я за Афоньку и начну помаленьку его обуздывать... Была, честное слово! Да как-то упустил я эту благородную идейку, как слепой собаку-поводыря. Шаришь руками в темноте, а ухватиться совершенно не за что. Одно утешение – совсем отворотиться от всего трезвого света. Потому что противно мне в нем находиться, лучше уж опять поскорей очутиться там, где все плывет-размазывается, мешается-путается, и на все наплевать. Однако нет-нет, а всплывало в то время во мне это слово „Елабуга“. Я уже дознался, что ты уехала именно в какую-то Елабугу. Сперва она мне так представлялась: какая-то черная деревня, разъезженные по грязи колеи, и там дождь не перестает, ворота все на запоре, и голодные желтоглазые собаки от прохожих шарахаются. И кажется, даже верить перестал в конце концов, что она вообще на свете-то есть. Скорей всего просто такое обозначение пустого места. Какая-то дыра, кустики вокруг чахнут, и называется это пустое: „Елабуга“. А потом она вдруг стала казаться мне ничего себе, понемножку оживать стала, точно посветлела. Люди там, думаю, наверно, приветливые, пароходы мимо идут, гудят, и наконец почему-то убедился: самое расчудесное место на свете это и есть Елабуга... Уж до того мне плохо было, до того злобно и обидно, до того, что думается: а хорошо бы, чтоб все еще хуже стало! Ничего доброго во мне нет... а вот только откуда-то мне постукивает: есть!.. Есть где-то спасительная твоя Елабуга! И вдруг я пустился в путь. И на третий день схожу в темноте со старого замасленного буксира на черную баржу пристани, и вот я в этой Елабуге, и все мне до того прекрасно, что я даже нисколько никуда не спешу. Дождик в темноте пошуршал и перестал, смоленые доски черным глянцем отсвечивают, в переулке зубчатый забор.

– Дальше я уж и сама, кажется, знаю, – тихонько откликнулась Наталья Павловна.

– Нет еще, нет! – торопливо проговорил он.

Ему хотелось рассказать все, что он помнил и видел дальше, но слова были непослушные, беспорядочно, мешая друг другу, толпились, толкали друг друга, как овцы у тесного выхода из загона, где их очень долго держали взаперти.

Он живо вспомнил, как в воздухе явственно тянуло горьковатым дымком, когда он отворил жиденькую калитку и ступил на хрустнувшую дорожку. Под навесом у земли пламенел кружок отверстия самоварной трубы, из которого с треском вылетали искры.

– Это кто? – услышав его шаги, равнодушно спросил женский голос.

Чья-то рука сняла с самовара трубу, и он увидел точно опаленное огненным отсветом лицо девушки. Прижмурясь от дыма, отодвигая лицо, она воткнула пучок лучинок в самовар, наставила на место трубу и выпрямилась, опять погрузившись во мрак, но он уже запомнил ее лицо и, как бы продолжая его видеть в темноте, спросил про Наташу.

– Что-то такое давно про нее слышала. По-моему, она куда-то уехала, скорее всего в неизвестном направлении. А вам она на что?

– Девушка, я вас очень серьезно спрашиваю.

– Почему вы воображаете, что девушка? Может, я бабушка, внучатам чай кипячу.

– Да я видел ваше лицо, когда вы лучину подкладывали.

– Ах так? Какое же у меня лицо?

– Симпатичное. Волосы светлые. Глазки маленькие.

– Ничего подобного. Это от дыма я сощурилась. Ничего не разглядели. Как раз глаза лучше всего. Да ладно: кто вы такой этой уехавшей Наташе приходитесь?

– Не знаю, как вам объяснить... Мне бы ее повидать. Ну, знакомый.

– Что вы говорите? Никогда бы не догадалась. Досадно, что не застали. Уехала. А как у вас там дома, хоть благополучно все?

– В каком это доме?

– Почем я знаю. Есть же у вас какой-нибудь дом. Из вежливости спрашиваю, не понимаете? Вот самовар закипать собирается, пойду внучат поить.

Он продолжал ясно видеть, даже как бы разглядывать лицо девушки, совсем молодое, кажется, очень миловидное, со вздернутой верхней губой, от которой и коротенький нос казался вздернутым.

– Ничего не понимаю. Она действительно уехала?

– Да, да, она обещалась адрес прислать, когда устроится на новом месте. Так что ей про вас написать можно? как Степаниды здоровье? Ничего, держится?