Текст книги "Тайна поповского сына"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Дорогой Куманин рассказал, что Астафьев арестован, но находится ли он на гауптвахте или отправлен в Тайную канцелярию, про то никто не знает. Единственно, что известно Розенбергу, – это что герцог требовал, чтобы Астафьев был отправлен в Тайную канцелярию, а генерал Бирон всеми силами противился этому.

Но чем кончилось дело, неизвестно.

Старик грустно слушал Куманина, и даже собственная счастливая судьба не очень его радовала.

«Что я, – мелькало в его уме, – все– равно одной ногой уже в могиле…»

Удача Кузовина все же была как бы светлым лучом и позволяла надеяться на лучшее будущее. Астафьев и семья Кочкаревых приободрились и очень радушно встретили Куманина как приятеля и однополчанина их Павлуши.

Куманин, между прочим, пообещал всеми правдами и неправдами узнать, где находится теперь Павлуша и вообще в каком положении его дело.

Во всяком случае, по его мнению, никакая серьезная опасность не угрожала арестованным, ввиду выяснившегося отношения императрицы к Бранту и поддержки Волынского.

Эти рассуждения подействовали успокоительно на несчастную семью.

Но они не понимали герцога.

Если бы императрица самостоятельно простила Кузовина, желая выказать свое великодушие, герцог не имел бы никакой личной причины восставать против этого. Его самолюбие не было бы уязвлено.

Но здесь вмешался Волынский, он опорочил в глазах государыни человека, которого герцог выставлял честным и верным слугой, он унизил в глазах всего двора всегда злорадного самого герцога, и императрица стала на сторону ненавистного ему кабинет-министра.

Тут уже речь шла не о Кузовине и других, а о самом герцоге. Надо было прежде всего восстановить свой престиж, а для этого был только один путь – это доказать, что Брант говорил правду, что бунт был очень серьезен, что пусть Кузовин стар и дряхл, но все же его влияние и личный пример имели огромное значение, а остальные двое являются тягчайшими преступниками, грозившими взбунтовать весь край. Если это удастся, станет ясным, что он, герцог, всегда стоит, как часовой, на страже интересов государыни и России, а другие только стараются подорвать доверие государыни к верным слугам, чтобы тем легче было провести свои преступные планы.

А что это удастся доказать, Бирон не сомневался. На то есть у него Тайная канцелярия, есть «ласковый» Андрей Иванович Ушаков. А у Андрея Ивановича есть палачи, мастера своего дела, есть дыба, длинники, колеса, раскаленные щипцы… много чего есть у генерала, перед чем содрогались самые мужественные люди и послушно повторяли все, что нашептывал им ласковый Андрей Иванович…

В тот же вечер из канцелярии герцога были спешно отправлены два приказа: один в Тайную канцелярию, другой в лейб-гвардии Измайловский полк.

XVI
АКАДЕМИК ЭЙЛЕР

Эйлер, член академии, профессор высшей математики, сочиняющий высокие и остроумные математические вещи, встретил Сеню очень внимательно, с ласковой покровительственностью.

– Ну, мой юный ученый и изобретатель, – начал он, – итак, мы хотим летать по небесам? Отлично, отлично, посмотрим…

С замиранием сердца Сеня разложил на столе принесенные чертежи и выкладки и открыл ящик с волшебной птицей…

– О, о! – произнес немец, рассматривая птицу и чертеж, в общих чертах поясняющий ее устройство. – Настоящий Архит Тарентский. Ты, молодой ученый, слыхал об Архите Тарентском? – спросил он.

Сеня отрицательно покачал головой.

– Это, по-видимому, был великий ученый, этот греческий философ и математик, – продолжал Эйлер, поднимая кверху палец, – о нем пишет Авл Галлий, римский историк II века, в своем сочинении «Noctes Atticae» [6]6
  «Ночи Аттики».


[Закрыть]. Да, Архит сделал деревянного голубя, который мог летать. Совсем как ты… Да! Но это было давно, за четыре века до Рождества Христова.

Сеня с большим интересом слушал ученого.

– Да, – задумчиво продолжал Эйлер, – давно, еще в мифические времена, рвались люди к небу. Гений человека неустанно работает. Но герои гибли, а на их месте появлялись другие. Да, были герои! Монах бенедиктинец Оливер Мальмсбери семьсот лет тому назад взлетел на крыльях и разбился. А читал ли ты «De secretis operibus artis et naturae» Бэкона? [7]7
  Об изолированном труде искусства и природы.


[Закрыть]Прочти, у него тоже есть воздушный корабль. Данте из Перуджи, Мюллер, Региомонтан – они летали тоже. Гениальный Леонардо да Винчи оставил нам свои чертежи… Да, да! К небу, мой юный друг, это мечта человечества… Но посмотрим, однако, что сделал ты, – закончил немец и погрузился в рассматривание чертежей и вычислений. Он несколько раз вставал, брал с полки то одну, то другую книгу, записывал что-то на бумаге, изредка задавая Сене вопросы, когда встречалась какая-нибудь неясность в чертеже или расчетах.

Сеня затаив дыхание следил за строгим, серьезным лицом профессора, сердце его билось. Он забыл о времени, забыл о нем и профессор. Порою Эйлер что-то выкрикивал по-немецки, иногда потирал руки.

Наконец он поднял голову и глубоким взглядом посмотрел на Сеню. Потом он медленно встал, прошелся по комнате и, остановясь перед смущенным Сеней, серьезно сказал:

– Ты можешь стать великим ученым, тебе надо учить высшую математику, механику и физику, и я буду учить тебя… Я, я! Жаль, что ты родился не в Германии. О, Германия – это свет народов, это колыбель науки!

Эйлер опустил голову.

Мысль о покинутой родине на миг взволновала его.

– Что ж, – продолжал он, – и отсюда ездят за границу. Мы поучимся, я попрошу. О, мы будем великим человеком, – уже весело произнес Эйлер, ударяя рукой по плечу Сеню, и его лицо озарилось детски доброй улыбкой.

Лицо Сени сияло от восторга, глаза горели.

«Да будет благословен этот добрый человек», – думал он.

Он горячо поблагодарил Эйлера. Но вместе с тем Сеня не забывал, что главной его целью было добиться покровительства ученого для того, чтобы проникнуть к императрице и, в случае милостивого к нему отношения, умолять о помиловании Кочкарева.

Поэтому он робко спросил ученого, что он думает об его снаряде.

– Ты сделал великое открытие, – ответил тихо и медленно Эйлер, – но тут, – он указал рукою на чертежи и вычисления, – тут нет ясного объяснения: или ты сам не знаешь, что ты сделал, и тогда все это неповторяемая случайность, или ты скрываешь это и тогда это действительно великое дело.

Сеня вспыхнул и низко наклонил голову, – знаменитый математик сразу увидел недостающее звено.

Но Эйлер не обратил никакого внимания на смущение Сени и продолжал.

– Когда вот этот снаряд будет готов, – он указал на последний чертеж, – мы посмотрим на практике. Тогда, если хочешь, я доложу Бирону. Но только, – понизив голос и робко оглядываясь, начал ученый, – бойся герцога. Он зол, мстителен и подозрителен. Подумай об этом. Герцог захочет один владеть твоим секретом. Он будет бояться и тебя, и твоего снаряда. Ты выдумал страшную машину. Герцог знает, что его ненавидят. Он вечно окружен сателлитами [8]8
  Зависимое, подчиненное лицо.


[Закрыть], через своих сикофантов [9]9
  Профессиональный доносчик, клеветник и шантажист.


[Закрыть]он знает все, что говорят о нем. На улице, дома, где бы он ни был, его охраняют, он может уберечься от злоумышляющих на него, ходящих, ездящих, плавающих. Но какие силы спасут его от летающих? Что защитит его от грома, падающего на голову с облаков? Он подозрителен, он не поверит тебе… А если твой снаряд попадет в руки его врагов – он погиб. Подумай о той опасности, которой ты подвергаешься. Не лучше ли уехать в Германию? Там оценят тебя. Послушай меня.

Сеня, бледный, потрясенный неожиданной речью ученого, молча слушал его слова, и мало-помалу страх охвата вал его душу. Но он вспомнил Настю, Артемия Никитича и потом ему было бы больно отдать то, что он считв своим лучшим достоянием, плод своих лучших сил, неродной стране.

Он печально покачал головой.

Эйлер понял его.

– Я понимаю тебя, – сказал он, – тебе трудно оставить Россию и ехать на чужбину. Мне тоже было это больно…

Его голос прервался.

– Но, – продолжал он, – таи тогда свое изобретение до лучшего времени. Оно настанет и для вас. Ваша родина велика и сильна. Могучий царь пробудил ее к новой жизни…

И долго еще говорил ученый, но Сеня только печально качал головой.

«Будь, что будет, – думал он. Его сердце сжималоя тоской. – Все равно спасу их. Хоть на это пригожусь, коли Бог не судил мне счастья».

И в его воображении промелькнула Настя рядом с молодым Астафьевым…

Не дождаться счастья – не все ли равно?

– Нет, – твердо и печально произнес он, – в руки государыни я отдам и свою судьбу, и свой снаряд.

– Хорошо, – ответил растроганный Эйлер, – я помогу тебе, и, быть может, Бог не оставит тебя. А теперь покажи мне свою птицу.

Эйлер вывел его на просторный двор. Ученый жил на окраине города, на двенадцатой линии Васильевского острова. Далеко вокруг его дома-особнячка тянулись пустыри.

С умилением, почти благоговейно следил ученый за полетом волшебной птицы.

Потом он обнял Сеню и поцеловал его в лоб.

– Теперь ты мой ученик, мой сын, – взволнованно произнес он, – о, Боже! Боже! Если бы ты родился в Германии!

Кроме них да настоящих птиц, летавших по двору да над двором, чудесную птицу видели еще голубые глазки, с любопытством смотревшие из окон. Но русые головки мгновенно скрылись, когда Сеня поднял голову. Но все же он успел их заметить. Это были детишки знаменитого ученого.

Сеня вернулся домой взволнованный и гордостью, и опасением, и надеждой. Он все подробно рассказал нетерпеливо ожидавшим его Василию Кирилловичу и Вареньке.

Василий Кириллович был не только в восторге от успеха своего юного друга, но и встревожен несколько предупреждениями Эйлера.

Он знал, что Эйлер находится под особым покровительством Бирона, всегда был человеком осторожным в выражениях относительно своего покровителя, и если он решился на такие слова – значит, у него были твердые основания, и, кроме того, он почувствовал искреннюю симпатию к Сене, о происхождении и судьбе которого Василий Кириллович дал ему самые обстоятельные сведения.

Но Варенька была глубоко потрясена. Из всего рассказа ее только поразили слова профессора о Бироне.

Смертельная тревога запала в ее сердце. Что слава, что деньги! Лучше жить в безвестности да без опаски.

– Ах, Сеня, Сеня, откажись! – с мольбой проговорила она.

При относительной простоте нравов того времени, еще не выработанных формах общежития, в среднем классе переход с «вы» на «ты» совершался просто и почти незаметно. Тем более это было естественно со стороны Вари, так как по своему положению она стояла значительно выше Сени.

Ее лицо загорелось. Василий Кириллович подошел к неи и с доброй задумчивой улыбкой потрепал ее по щеке и сказал:

– Ну, ну. полно, глупенькая, не так страшен черт, как его малюют. Разве герцог испугается его?

Действительно, детски красивое лицо Сени, казалось ни в ком не могло возбудить даже малейшего подозрения.

Варенька вздохнула.

– Батюшка, – с тоской сказала она, – не его будет бояться герцог, а его снаряда, как бы не выведали его секрета враги герцога, а кто ныне не враг ему?

Сеня вздрогнул – это были почти слова Эйлера.

– Я должен, – опустив голову, проговорил Сеня.

Тредиаковский с некоторым удивлением взглянул на него. Потом подумал и сказал:

– Ты ждешь награды от государыни?

– Да, – тихо проговорил Сеня, не поднимая глаз.

Тредиаковский сделал несколько шагов по комнате.

– И этой наградой будет?.. – он остановился.

Сеня поднял загоревшиеся глаза.

– Спасение Кочкарева, моего благодетеля, – докончил он.

– Я знал это, – отозвался Василий Кириллович чуть слышно добавил: – И его дочери. Да, – продолжал он, – тяжко жить. Но в самом деле, не лучше ли подождать? Я слышал, что здоровье государыни плохо. Что тогда будет делать Бирон? По ней есть законная наследница, дщерь Петрова, принцесса Елизавета…

Он вдруг замолчал, словно испугавшись своих слов.

Но Сеня не обратил внимания на его последние слова.

Какое ему было дело до того, кто воссядет на всероссийский престол после Анны.

– Время не терпит, – глухо ответил он. – Надо торопиться теперь.

Он встал.

– Я иду работать, надо вскорости закончить последнюю махинацию.

– Я помогу тебе, – произнесла Варенька.

– О да, – с радостью ответил Сеня, – помоги, Варвара Афанасьевна.

В последнее время Варенька была постоянной помощницей во всех его работах. Она собирала и переписывала небрежно набрасываемые им вычисления, кроила холст, готовила веревки и, по его указанию, скрепляла отдельные части махинации.

Это был деятельный, драгоценный помощник.

Она наблюдала за всем, бережно хранила все материалы, внимательно следила, чтобы сарай был всегда заперт, когда в нем не производится работа.

На рассвете она вместе с Сеней производила опыты.

Работа Сени быстро подвигалась к концу. Оставалось лишь собрать отдельные части, это уже не были крылья, надеваемые на руки и ноги, нет, это был целый аппарат, с сиденьем, с четырьмя крыльями, с хвостом и головой, представляющей собой две длинные широкие лопасти. Вся машина приводилась в движение одной ручкой, помещавшейся близ сиденья, которая заставляла работать крылья, бьющие по воздуху, как крылья птицы.

Наконец аппарат был собран.

Восторг овладел Василием Кирилловичем, когда аппарат, разбежавшись по двору на колесиках, поднялся в воздух и описал круг.

Варенька не помнила себя. Она плакала и смеялась одновременно.

После одного круга Сеня опустился.

– Тяжело, – проговорил он, растирая правую руку, – больно стало, дышать трудно.

– Погоди, это устроится, ты сделал первый полет, слава тебе, – проговорил, обнимая его, Тредиаковский. – Теперь я скажу Эйлеру, что он может прийти.

Прошло несколько дней, в течение которых Сеня старался облегчить и усовершенствовать свой снаряд, что ему отчасти и удалось. Но он сам отчетливо понимал, как далек его снаряд от совершенства. Смутные мысли бродили в его голове, но когда он старался осуществить их, он сразу чувствовал свое невежество. Чего-то не хватало ему, каких-то знаний.

«Учиться, учиться, – мечтал он, – Эйлер поможет…» Но и то, что он сделал, поражало, как чудо, всех видевших этот снаряд. Не меньше других был удивлен этим и Эйлер.

– Не знаю, что ждет тебя в России, – проговорил он, – но в Германии ты имел бы и великую славу, и деньги, и приобрел бы знатность. Если ты все же хочешь, чтобы твоя махина была известна государыне, я при первой удобной минуте доложу об этом герцогу. Но хорошенько обдумай это.

Сеня на это ответил, что он уже все хорошо обдумал, и снова благодарил, и снова просил, чтобы Эйлер поскорее доложил о нем герцогу.

– Хорошо, я сделаю все, что могу, но мой совет: не говори сразу всего, скажи, что еще работаешь, а пока покажи одну птицу, да можно еще крылья, а про эту машину молчи.

Тредиаковский вполне согласился с этим мнением.

– На птицу государыня посмотрит, как на игрушку, она развлечет и позабавит ее, да и ее любимца Карла. Крылья тоже не могут внушить опасения. Тут нужна смелость, и ловкость, и умение управлять, а главнее всего, что и руки, и ноги заняты, да долго и не пролетишь. Плевать разве только можно сверху, вот и все, – с улыбкой произнес Тредиаковский.

«А машина не то. Теперь она легче держится на воздухе, можно работать только ногами, обе руки будут свободны, после последнего усовершенствования ее», – по крайности, так полагает Сеня…

На том и порешили.

Сеня все же не утерпел, чтобы не сбегать к Кочкаревым.

Он ужаснулся тому, как изменилась Настенька за те две недели, что он не был у них.

Она похудела, побледнела, глаза ввалились.

– Сеня, милый, – со слезами говорила она, – смерть наступает, видно. Где батюшка, что с родным, где… За что это?.. Вот говорят, цесаревна добрая, ее бы попросить, а другие говорят, что герцог тогда никого не пощадит, что он всех преследует, кто к цесаревне обращается. О Боже, что же делать нам?..

Марья Ивановна мучилась вдвойне, и за мужа, и за Настеньку. Она давно уже угадала ее незамысловатую тайну.

Узнал Сеня и про Кузовина, и это утешило его. Значит, не так уж страшен донос Бранта.

Но о своих надеждах он не сказал ничего.

– Придет время, теперь уже не за горами. Все узнают. Спасу, хоть бы погибнуть из-за того пришлось…

XVII
В ТАЙНОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

Тяжелым кошмаром, диким сном казалось Артемию Никитичу все, что произошло с ним. Он потерял сознание, когда схватили его грубые руки холопов и кинули в закрытый возок. Человек древнего рода, богатый помещик, с честью и почетом служивший при великом императоре, окруженный всеобщим уважением в своей губернии, вдруг подвергся наглым оскорблениям немецкого выходца низкого происхождения, не признанного дворянином даже на своей родине.

Когда тяжелые ворота Тайной канцелярии захлопнулись с визгом своих железных ржавых петель за привезшим его возком, он едва пришел в себя, плохо осознавая окружающее. Темными, сырыми коридорами его провели до каменного мешка, которому, быть может, суждено было стать его могилою.

Его втолкнули в низкую дверь, заперли ее, и он остался один. Насколько он мог сообразить, он находился в подвале.

Пол был сырой и липкий, стены мокрые, маленькое, продолговатое окошечко, заделанное решеткой, едва возвышающееся над уровнем земли, тускло пропускало сквозь себя дневной свет. В этом сумеречном свете Кочкарев увидел грязный тюфяк на полу и около него железную табуретку. Это было все.

Стоять на полу в легких башмаках было сыро и холодно. Артемий Никитич сел с ногами на тюфяк. Все тело его ломило, в голове шумело, он никак не мог собраться с мыслями.

Глухая тишина царила вокруг, только в камере что-то жило, шевелилось, шуршало…

Мыши, гады, – Кочкарев не знал…

«Погиб, – думал он, – кто знает, что творится за этими стенами».

Он постучал кулаком в стену. Никакого отзвука, словно он ударял в скалу.

«Что-то теперь дома, – думал он. – Ждут, наверное, меня, надеются, гадают».

Тяжелый стон вырвался из его груди. Он упал ничком на грязный тюфяк.

И потянулись часы, томительные, мучительные, похожие друг на друга, как близнецы древнего мифа: Сон и Смерть.

Тусклый свет в оконце постепенно гас, и наступила тьма. Кочкареву было все равно. Тьма в его душе царила уже давно.

Хотя у него и были часы, но он ни разу не полюбопытствовал взглянуть на них. Не все ли равно?

Открылась дверь, кто-то вошел, поставил около него кружку с водой, прикрытую ломтем хлеба, и ушел.

Кочкарев даже не поднял головы.

Смутные и ленивые мысли бродили в ней. Переход от известных удобств жизни, от всеобщего уважения к этой смрадной и сырой камере с кружкой воды и куском заплесневевшего хлеба был так быстр и неожидан, что мысли Артемия Никитича разбежались, как облачко при налетевшем урагане.

Когда при слабо брезжущем свете он проснулся после тяжелого сна, опять заскрипела дверь и опять принесли кружку с водой и кусок черного хлеба.

Это повторялось три раза в день.

Ничто так не угнетало Артемия Никитича, когда он пришел в себя, как невозможность громко выразить все свое возмущение. Хоть поговорить с кем-нибудь. Но поговорить было не с кем. Человек, приносивший хлеб и воду, скользил, как тень, и был нем, как истукан. А дни шли тяжелые, однообразные.

Но вот однажды, когда рано утром открылась дверь и Кочкарев ожидал своей обычной порции хлеба и воды, в камеру вошел офицер в сопровождении двух солдат и резко крикнул:

– К допросу!

Кочкарев обрадовался этому грубому окрику. Он торопливо встал, кое-как привел себя в порядок и громко ответил:

– Я готов.

Офицер вышел уже в коридор.

Сопровождаемый двумя солдатами, идущими по бокам, Кочкарев переступил порог своей камеры.

Шли долго, то поднимаясь, то спускаясь по тесным, темным коридорам. Наконец начало светлеть. Коридор стал шире, и целые потоки лучей восходящего солнца хлынули через большие окна.

Этот солнечный свет слепил глаза Артемию Никитичу и вместе с тем словно радостной волной вливался в его душу. Он уже бодрее шагал, и в его душе рождались светлые надежды.

Быть может, императрица узнала о нем, сам герцог понял, как он был неправ… Да мало ли что могло случиться! Вот он придет сейчас, и ему объявят свободу, и, радостный и счастливый, он полетит домой.

Есть Бог!

Перед большой дубовой дверью, где коридор расширялся, образуя собой как бы залу, с высокими, большими окнами, его остановили.

За дубовыми тяжелыми дверями не слышно было ни звука.

Кочкарев подошел к окну, ему никто не препятствовал. Перед окном был большой сад. Давно уже наступила поздняя осень, но снег еще не выпал. Желтые, красные листья кружились под порывом ветра. Через сад виднелась Невская перспектива и по ней безумно мчавшиеся кареты с форейторами, линейки, тарантасы, конные офицеры.

Жизнью и свободой веяло от этой картины, и еще тяжелее становилось на сердце у узника.

Широкие дубовые двери раскрылись и снова закрылись за вошедшим Кочкаревым.

Он очутился в просторной, очень светлой комнате… Прямо против двери большой стол, заваленный бумагами. Вдоль стояли шкафы красного дерева, наполненные делами и книгами. Направо – небольшой стол, налево – кожаный диван, около него столик, на котором стоял графин с водой и бутылки вина.

За большим столом сидел невысокий полный человек в генеральском мундире.

На его широком добродушном лице играла приветливая улыбка. Он был похож на радушного хозяина, принимающего желанного гостя.

За небольшим столом в темном камзоле сидел худой, бритый человек и сосредоточенно что-то писал, поскрипывая гусиным пером. При входе Кочкарева он даже не поднял головы.

Судя по слышанным описаниям, по генеральской форме со звездой Артемий Никитич сразу узнал Ушакова, уже почти десять лет, с самого воцарения Анны Иоанновны, бывшего начальником Тайной канцелярии.

Хотя Кочкарев и много слышал о «ласковости» страшного генерала, но все же в первую минуту он невольно поддался обману. Добродушное лицо генерала ввело его в заблуждение, казалось, оно говорило, ну вот и слава Богу, недоразумения теперь кончены, потолкуем, как приятели.

И Ушаков так и начал:

– Гвардии майор Артемий Никитич Кочкарев? – спросил он, слегка приподнимаясь и любезно наклоняя голову.

– Да, – ответил Кочкарев, – но я бы хотел…

Ушаков остановил его мягким движением руки.

– Помедлите, майор, – сказал он, – ежели вы устали, то извольте присесть на диван и выкушать у нас стаканчик вина. Уж не взыщите, – со вздохом продолжал он, поднимая к потолку свои маленькие, масленые глаза, – плохо у нас содержат. Да ничего не поделаешь, батюшка, много всяких людей к нам доставляют, а на содержание… да что, тут и говорить нечего.

И Ушаков с безнадежным видом махнул рукой.

– Так выкушайте стаканчик вина.

Кочкарев поблагодарил, с удовольствием уселся на удобный диван и с жадностью выпил стаканчик вина, оказавшегося действительно очень хорошим и крепким.

Это сильно подбодрило его.

Ушаков, наклонясь над бумагами, искоса наблюдал за ним.

– Да, сударь, – вдруг заговорил он, – много негожего говорят про нашу канцелярию, а видит Бог, все облыжно. Стоим мы на страже престола, никого не утесняем, но зорко следим за злодеями и злоумышленниками. Им ли мирволить. Правда, сударь?

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Ну, а коли ненароком попадется нам почтенный человек, так разве мы мучим его? Николи того, сударь, не бывало. Просто-напросто спросим, так ли дело было, ну и говори как на духу, как перед Господом. Только и всего. Ведомо нам отлично, что нередко облыжно доносят. Так-то, сударь. Не выкушаете ли еще винца?

Но Артемий Никитич поблагодарил и отказался.

– Коли так, – произнес Ушаков, – и вы успели уже отдохнуть, так не приступим ли к делу?

«Я спасен», – подумал Кочкарев, а вслух бодро произнес:

– Что ж, я готов!

Легкая, мимолетная улыбка скользнула по губам Ушакова и мгновенно скрылась.

– Итак, начнем, – начал он, – а теперь, сударь, попрошу вас встать, здесь место присутственное, и дело вершается именем ее величества.

Едва заметная перемена в тоне Ушакова не ускользнула от внимания Кочкарева.

Значит, все же он обвиняемый. Начался допрос.

– Кто?

– Дворянин Артемий Никитич Кочкарев, лейб-гвардии отставной майор.

– Сколько лет?

– Пятьдесят девять.

Затем последовали вопросы о семейном положении, об имуществе, бывал ли каждогодно у святого причастия и так далее.

Снявши эти официальные показания, Ушаков откинулся на спинку кресла и сложил на круглом животе свои толстые руки с жирными, словно обрубленными, короткими пальцами.

– Ну, а теперь, сударь, – начал он, не глядя на Артемия Никитича, – расскажите нам, как вы крестьян бунтовали при содействии сержанта лейб-гвардии Измайловского полка Павла Астафьева?

– Я! Бунтовал! – в негодовании воскликнул Кочкарев. – Это гнусная клевета и ложь…

И он подробно рассказал о несправедливом взыскании подушных, о поведении Бранта, настроении крестьян и участии сержанта Астафьева.

Ушаков с ласковой улыбкой слушал его показания.

Когда Артемий Никитич, тяжко дыша, остановился, Ушаков все с той же ласковой улыбкой проговорил:

– Так вы, сударь, не отрекаетесь, что сочли сбор подушных «несправедливым»?

– Оно, конечно, несправедливо, – горячо ответил Кочкарев, – я уже платил подушные…

Ушаков даже закрыл от удовольствия глаза, как кот, поймавший мышь и заранее наслаждающийся ожидаемым им обедом.

– А указ-то был ведь ее величества, – совсем тихо произнес Ушаков, – как же таковой указ может быть несправедлив?

Кочкарев был ошеломлен и не нашелся, что и ответить.

– А не говорили ли вы ненароком того же и крестьянам? – вдруг быстро спросил его Ушаков.

– Да, – ответил, собираясь с мыслями, Артемий Никитич, – я говорил, что все, излишне взятое, им назад вернут… Да, говорил сие, – снова подтвердил Кочкарев собственные слова.

– Значит, вы им сказали, что ее величество с них хочет брать лишнее? – все также ласково говорил Ушаков.

Кочкарев совсем растерялся.

– Вы можете, генерал, думать, что хотите, – начал он, несколько опомнившись, – но я могу только одно сказать. Никогда противу государыни я не злоумышлял. Никогда крестьян не бунтовал. А вы своими экивоками с толку меня не сбивайте… Все, что было в моих силах, все я сделал. Во всем виновен Брант. А сержант Астафьев мне был подмогою, ибо без него невесть какое смертоубийство могло быть. Так-то!

Ушаков, слушая его, тихо улыбался и грустно покачивал головой.

– О сержанте Астафьеве дело особливое, – ответил он и, немного помолчав, добавил: – Так что ж, сударь, и больше ничего?

– Я больше ничего не могу сказать, – ответил угрюмо Кочкарев.

– Ну, что ж, – вздохнув, отозвался Ушаков, – быть так! Не откажитесь, сударь, свои слова подписать.

Худой, бритый человек поднялся со своего места и с поклоном подал Ушакову опросный лист.

Быстро проглядев его, Ушаков передал его Кочкареву. Измученный Артемий Никитич, не читая, подписал его.

Ушаков встал.

– Доброй ночи, сударь, – любезно произнес он, – до скорого свидания.

И с этими словами он повернулся и скрылся из глаз растерянного и отчаявшегося Кочкарева в маленькую дверь, находившуюся за его креслом.

Почти сейчас же вошли солдаты, и Артемий Никитич, подавленный допросом, измученный, лишенный надежды, снова был отведен в свой каменный мешок.

Ушаков пока удовольствовался результатом дознания.

Он не получил никаких определенных инструкций от Бирона и потому остановился на первом допросе. Кочкарев был все же знатный дворянин, и без особого приказа Ушаков не решался подвергнуть его допросу «с пристрастием», то есть допросу под пыткой.

Кроме того, дело Кочкарева было не раздельно с Астафьевым, а между тем из полка сержанта Астафьева не присылали. Быть может, сержант нашел себе сильного покровителя, чем в то время вообще регулировалось правосудие. Все эти соображения, вместе взятые, удерживали его от решительных мер по отношению к Артемию Никитичу.

Да у генерала Ушакова и так было работы по горло. Неутомимые шпионы Бирона доставляли ему очень много материала. Кроме того, неимоверно участились разбои в предместьях Петербурга, по Фонтанке и на Васильевском острове. Образовались целые шайки. Дело дошло до того, что грабежи бывали и на самой Невской перспективе. При малейшем подозрении людей тащили в Тайную канцелярию, где их «с пристрастием» допрашивал неумолимый Ушаков. Трудно было сказать, когда он спал. Должно быть, там же, в застенке. Он приходил в Тайную канцелярию чуть свет и оставался там до поздней ночи, а нередко проводил там и ночи напролет.

Затем явились поджигатели.

То здесь, то там горел Петербург. Шпионы сбились с ног. В Тайной канцелярии уставали палачи, не хватало и рабочих рук. И день, и ночь пылали горны, где раскаляли для пыток щипцы и полосы железа. Довольно было ничтожного подозрения в поджоге – и мучительная пытка, и страшная смерть. А потом принимались за оговоренных.

И так без конца.

Но ни разбои, ни поджоги не прекращались.