Текст книги "Тайна поповского сына"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Истекали последние дни отсрочки, дорогой ценой купленной у воеводы, и погромы начались.

Во главе саратовского гарнизона стоял майор Генрик Генрикович Брант, отправленный сюда по рекомендации Миниха для поправления своих финансовых обстоятельств. И действительно, много он не говорил, но воевода боялся его пуще огня. Стоило немцу сказать, что он пишет рапорт в Петербург, как воевода уже раскрывал свой кошель. С воеводой у него завелась даже своеобразная дружба. Они часами сидели вместе и бражничали. Высокий, толсторожий немец, с словно налитыми глазами, со щетинистыми, рыжими волосами, пил вино кружка за кружкой, без конца курил и слушал болтовню воеводы, едва понимая десятое слово.

Иногда он тоже начинал говорить, и воевода тоже понимал очень мало, но громко вторил немцу, когда тот, бывало, расскажет что-нибудь, для себя видимо смешное, и загогочет на весь дом.

Генрик Генрикович, которого воевода, а за ним и весь город, звал Андрей Андреевич, был скуп и жесток. Он понял, для чего его послали: во-первых, для его собственной выгоды, чего он никогда не забывал, и, во-вторых, поддерживать дисциплину и выучить солдат. Как в первом, так и во втором его усердие не знало пределов.

Он радовался, когда предстояла «экзекуция» в какой-нибудь уезд. Тогда он весело потирал руки и поздравлял солдат «с походом», на что солдаты угрюмо и злобно молчали. Но дисциплину он ввел такую, что у него в строю, как говорится, дышать боялись. И было от чего. Даже привычные люди приходили в ужас от его жестокостей. Он никогда и ничего не прощал. Вид невычищенной пуговицы, непочерненного ремня приводил его в холодное бешенство, и он отдавал провинившегося солдата в «палки».

Во время ученья на плацу всегда стоял «на всякий случай» целый воз зеленых палок, и, действительно, ни одно ученье не обходилось без «случая».

Выудив теперь деньги, с кого только могли, и чувствуя, что дальнейшее промедление может навлечь на них неудовольствие Петербурга, милые друзья Бутузов и Брант решили двинуться «в поход». Этот поход им обоим сулил хорошую добычу. Но надо сказать правду, воевода хоть и был корыстен, но все же не любил и не хотел доводить дело до крайности. Все же это были люди свои, кровные. Были и друзья у него среди помещиков, кем много лет кормился он. Его желание было, чтобы, по возможности, и волки были сыты, и овцы целы. Не таков был Брант.

Он и приехал в Россию как в мирно завоеванную страну. Он чувствовал себя в этой стране победителем и теперь собирался в настоящий поход.

И поход начался.

V
«ЭКЗЕКУЦИЯ»

Шумела и бурлила взволнованная Артемьевка.

На поляне перед церковью собрался сход. Пришли голосить и бабы, но их отогнали.

В шуме сотен голосов ничего нельзя было разобрать. Зловещим гулом неслись отовсюду угрозы. Молодые парни явились на сход с рогатинами, вилами, дубинами и топорами.

– Нечего слушать! Не дадим своих животов! – гудела толпа.

Наиболее благоразумные старались сдержать эту бурю. Но их никто не слушал. Всем уже было известно, как сожгли Богучаровку, соседнего уезда деревню. Отряд уже направился в вотчину Кочкарева. С этим отрядом шел сам Андрей Андреевич, так как вотчина Кочкарева была самой обширной, и там неустрашимый Брант ждал наибольшего сопротивления.

Среди всех особенно был устрашен надвигавшейся грозой Семен.

Он не боялся за себя, за свое имущество, что было взять с него?! Но он боялся, что во всеобщем смятении погибнут труды многих лет. Он спешно очищал свой убогий сарайчик, запаковывал свою волшебную птицу, прятал чертежи и инструменты, почти готовые новые крылья, опытов с которыми он не успел довести до конца, на изготовление которых он затратил так много времени и кропотливого труда. Все свое имущество он аккуратно поместил в большой ящик и собирался отвезти его на ручной тачке на сохранение к боярину.

Покончив с укладкой, он поспешил на сход.

В это же время прискакал в Артемьевку и Артемий Никитич.

При виде его крестьяне обнажили головы и смолкли.

Артемий Никитич слез с коня и вошел в почтительно расступившуюся перед ним толпу.

– Все отдал я, что имел, – начал он глухим, надорванным голосом, и этот голос, при наступившей мертвой тишине, был явственно слышен до последних рядов толпы.

– Все отдал я, – повторил он, – отдали и вы, православные, видит Бог, ничего я не жалел.

Толпа загудела.

– Батюшка, боярин, – раздались отдельные голоса, – все за тебя, не выдадим тебя супостату, басурману.

Сложилось впечатление, что люди готовятся к бою с наступающим врагом. Кочкарев понял это.

– Нет, православные, – снова заговорил он, – всемилостивейшая императрица требует того. Повиноваться должно, знаю, что ввели в заблуждение всемилостивейшую государыню нашу Анну Иоанновну, но все назад получится. Будьте спокойны, православные. Не возьмут лишнего. Бросьте ваши рогатины да дубье, добра не выйдет из этого. Хуже будет. Покоритесь. Потерпите.

– Совесть-то у них волк съел, – раздался из толпы голос.

– Потерпите, – продолжал Кочкарев, – все перемелется.

Толпа снова заволновалась.

– Все животишки отберут!

– Спалят!

– Убьют!

Раздались озлобленные голоса.

– Что сделали с Марьевкой.

– С Богучаровкой.

– С Заозерьем.

– На правеж!..

– Прости, боярин. Чтим тебя, отца родного.

– И тебя съедят…

Буря гневных голосов росла… Вышел отец Петр.

– Братие, православные, – начал он.

– Молчи, не твое дело, – раздались угрожающие крики, – уйди от греха.

Отец Петр торопливо спрятался за Кочкарева.

– Колдун накликал беду.

Это кричал рыжий взъерошенный парень, по прозванию Васька Косой, известный бездельник и вор.

Но в минуту страшного напряжения толпы этот пронзительный крик подействовал. Толпа смолкла.

– Это Сенька, поповский сын, – истошно кричал тот же голос, – сам видел, православные, как он птицу деревянную пущал. Наколдовал, чертов сын, пустил ее туда. Крест на том поцелую.

Глухим ропотом прокатилось по толпе имя Сеньки, поповского сына. Послышались угрожающие голоса:

– Ведун проклятый.

– В сарай к нему.

– Где он? Давай да сюда!

Сеня побледнел.

Его ужаснула мысль, что вот сейчас эта дикая толпа, не зная, на кого излить свой бешеный гнев, бросится к его сарайчику, сожжет, уничтожит его, и все, на что он надеялся, чего ждал в будущем, все погибнет.

Не помня себя, он, не думая об опасности, бросился к своему сарайчику. За ним рванулась Арина.

– Сеня, Сеня, сыночек, – причитала отчаянно она.

Этого было довольно. Толпа узнала Сеню, и с дикими криками от нее отделились человек пятьдесят и бросились за Сеней.

– О, Господи! – воскликнул Кочкарев. – Стойте, стойте! – неистовым голосом кричал он.

Но никто его не слушал.

– Коня! – закричал Артемий Никитич.

Почти мгновенно ему подвели коня. Хлестнув его плеткой, Кочкарев поскакал за Сеней. Преследовавшая Сеню толпа расступилась перед бешено скакавшим боярином.

Сеня добежал до своего сарайчика и, тяжело дыша, прижав к груди руки, остановился у двери.

Кочкарев соскочил с коня и стал рядом с ним. Толпа с угрожающими криками окружила их.

– Уйди, боярин, уйди! – звучали исступленные голоса. – Не спасешь его. Колдун! Ведун! Проклятый!

Толпа напирала.

Кочкарев стоял рядом с Сеней, беспомощно опустив руки, каждое слово его покрывалось новым взрывом безумной ярости.

– Пали чертово гнездо, – крикнул Васька Косой, и в его руке очутился тлеющий пук пакли.

– Остановитесь, – властно крикнул Кочкарев, – сами себя спалите.

И с протянутыми руками он бросился к толпе, толпа поддалась.

Но это было одно мгновение. Задние напирали. Кочкарев понял, что сопротивление невозможно.

– Сеня, уйдем, спасайся, – шепнул он.

– Нет, – твердо ответил Сеня, – нет, я не уйду отсюда, здесь у меня все, здесь то, что дороже мне жизни, – с воодушевлением добавил он.

Кочкарев с удивлением взглянул на него.

– Ты погибнешь, – произнес он.

Крепкие руки схватили Кочкарева, чтобы оттащить его от Семена.

– Разбойники, душегубы! Запорю, в Сибирь угоню, – не помня себя, кричал Артемий Никитич.

Но озверевшие люди не слушали его.

Сеня прижался к двери и закрыл руками лицо.

Но в ту минуту, когда уже была готова решиться его участь, со стороны большой толпы послышался тревожный гул и сейчас же стих, и в наступившей мгновенной тишине гулко и отчетливо раздался барабанный бой.

Отряд Бранта вступал в деревню.

– Пришли, пришли! – раздались полные ужаса и ненависти возгласы.

Толпа отхлынула от Кочкарева с Сеней и бросилась туда, откуда слышался рокот барабанов.

Сеня с Артемием Никитичем побежали за ней.

Брант приехал верхом. Расположив вдоль улицы солдат и приказав им зарядить ружья, он слез с лошади, вслед за ним вылезли из таратайки двое приказных и тотчас распорядились вынести на улицу, в тень, стол и скамьи. С Брантом приехал и младший офицер гарнизона Федор Петрович Повалишин, совсем молодой поручик из однодворцев, перебивающийся с хлеба на квас. Он был столь исполнительный офицер, что даже Брант не мог ни к чему придраться и находил в нем только два недостатка: первый, и самый важный, что Повалишин не немец, а второй, что он нежничает с солдатами. Это значило, что, когда вместо Бранта производил ученье Повалишин, воз с палками оставался нетронутым.

Повалишин расставил солдат, избегая смотреть им в глаза и не глядя на молчаливую толпу крестьян, опустив голову, сел рядом с Брантом за стол.

Брант потребовал старосту.

Артемий Никитич выдвинулся вперед и подошел к столу.

– Здесь сам помещик, – произнес он.

Брант узнал его, и на красном лице появилось подобие улыбки.

– А, ошен, ошен рад, каспадин майор, – заговорил он, – ви здеся. То лутче… ошен корошо. Не нади старост.

На ломаном языке он повторил Кочкареву содержание указа и стал его спрашивать по опросному листу, сколько в Артемьевке дворов, сколько крестьян мужского пола, сколько каких голов скота.

За Артемием Никитичем стоял старик Пахом, староста, и подсказывал барину ответы.

– Такоф богатый усадеб, – пожимая плечами, говорил Брант, – а подушный не платит. Пфуй, русский свинья.

Кочкарев вспыхнул и резко ответил, что взыскивают подушные второй раз, что он будет жаловаться государыне.

Немец строго посмотрел на него.

– Ви имейте праф, но я исполнить свой долг, каспадин майор.

Приказные быстро записывали результаты опроса. Крестьяне угрюмо слушали.

Когда запись была закончена, что продолжалось довольно долго, Брант заявил, что он желает допросить крестьян, почему они добровольно не платили подушных.

– Спрашивайте с меня, – резко сказал Кочкарев. Немец покачал головой.

– О, это народ каналья, они и помещика надувать знают, – произнес он и своими белесоватыми навыкате глазами обвел стоявшую перед ним толпу. Его взгляд упал на выдвинувшегося вперед мужичка Архипа-бобыля. Непринужденная поза Архипа, дерзкое выражение его озлобленного лица видимо сильно раздражали немца.

– Эй ты, – крикнул он, тыкая в его сторону пальцем. – Подь сюда.

Архип с недоумением оглянулся. Но, видя прямо на него направленный жирный палец немца, усмехнулся, вперевалку подошел к столу и остановился перед ним в той же небрежной позе, заложив руки за спину.

– Руки по швам, руки по швам, – как исступленный, заорал Брант. – Свинья, каналья!

Архип не понимал, чего хочет от него этот немчура, и молча продолжал стоять.

– Стань прямо, опусти руки, – тихо проговорил Повалишин, не подымая головы.

Услышав эти слова, невольно повинуясь их предостерегающему тону и видя перед собой искаженное яростью лицо Бранта, Архип переставил ноги и опустил руки.

Он стоял и думал:

«Экая образина. Не поймешь толком, что и говорит. И чего пристал, чего лезет…»

А Брант ломаным языком спрашивал его, отчего он не исполняет указов.

«Ишь, – думал Архип, – каки таки уставы, чтобы с крестьянина шкуру сдирать».

– Тебе говоряйт, отвечай, – крикнул Брант, ударяя кулаком по столу.

– Чего отвечать, – промолвил Архип, дерзко глядя на немца, – чего отвечать. Нет таких указов. Слава Тебе, Господи, не первый десяток на свете живем. Никогда того не бывало. Ишь ты, – с усмешкой продолжал он, обращаясь к толпе крестьян. – Это что ж они, православные, а? Царица-то матушка далеко, так им и грабить, значит, можно. Нет, шалите. Вот мы отправим к царице ходоков, напляшешься тогда, чертова кукла. Небось сам, иродово племя, указ настрочил. А это видел? – и Архип, увлеченный собственным красноречием, почти невольно для себя показал немцу кулак.

Пораженный необычайной дерзостью, Брант слушал Архипа открыв рот. Но когда вслед за выразительным жестом Архипа загоготала толпа и из нее послышались насмешливые возгласы, он в бешенстве вскочил:

– А, бунт, бунт! Солдаты! Первый взвод, беглым шагом сюда, марш…

Двадцать солдат, с ружьями наперевес, беглым шагом приблизились к столу.

– На правеж его, – задыхаясь, произнес Брант.

– Батюшки, спасите, родимые, не выдавайте, – отчаянно взмолился Архип, когда его схватили дюжие руки и поволокли.

– Не трошь его, не трошь, – послышались угрожающие голоса.

– Майор, – дрожащим голосом, на плохом немецком языке, заговорил Артемий Никитич, – отпустите этого несчастного. Вы видите, в каком настроении крестьяне. Не доводите их до крайности.

– Извольте молчать, – резко перебил его Брант, – я им покажу настроение. Солдаты, целься.

Солдаты приставили к плечу ружья. Толпа шарахнулась, как один человек.

– Ни слова! – махая руками, кричал Брант. – А то, – и он указал на солдат.

Толпа застыла.

– Отставь! – скомандовал Брант, и солдаты опустили ружья к ноге.

Наступила тишина, только с реки, куда поволокли Архипа, доносились отчаянные крики о помощи.

– Прекратите, довольно, – снова заговорил Артемий Никитич, обращаясь к Бранту, – не озлобляйте народа.

Брант взглянул на угрюмые лица крестьян, и их выражение, должно быть, и ему показалось зловещим.

Он понял, что если эти несколько сот людей, хотя и безоружных, но решительных и озлобленных, бросятся на них, то, пожалуй, его людям придется плохо.

– Карошо, я не жесток, довольно, – проговорил он. – Маленький урок есть.

Он махнул рукой и послал к реке солдата, тот побежал бегом.

Кочкарев сел рядом с приказными.

– Что ж теперь будет? – спросил он.

– Придется скот забирать, – ответил один из них. – Что еще с них взять-то… До города недалеко, а там уже есть и покупщик.

– Кто же? – спросил Артемий Никитич.

– А купец Стрекалов. Он, почитай, весь скот в воеводстве скупает. Воевода и полковник уже с ним поладили.

– Но что же они будут делать без рабочего скота, – воскликнул Кочкарев, указывая на крестьян. – Ведь они с голоду помрут.

Приказные с равнодушным видом пожали плечами.

Кочкарев схватился за голову.

– Душегубы, – пробормотал он.

Но что мог он сделать? Теперь только об одном он думал, как бы предотвратить кровопролитие, как уговорить крестьян не сопротивляться. На сердце его лежал камень. Ни одна такая «экзекуция» не кончалась благополучно.

«Да будет воля Божия!» – подумал он.

Брант обратился к нему и сказал, что его присутствие уже не нужно и что если он хочет, то может спокойно отправляться домой. К этому немец добавил, что беспокоиться нечего, что он не позволит никого обидеть и никого не накажет, конечно, если эти «канальи» не окажут сопротивления…

Но Кочкарев ответил, что предпочитает оставаться здесь и надеется, что при нем будет меньше недоразумений. И остался.

В помещичьем доме уже, конечно, знали, что в Артемьевку пришла «экзекуция», чтобы успокоить домашних, Кочкарев попросил Сеню, все время не отходившего от него, сходить в дом и предупредить, что Артемий Никитич не скоро вернется, а на всякий случай, чтобы все в доме было готово для приема гостей. Он все еще не терял надежды как-нибудь отложить «экзекуцию», затащив к себе немца и приказных, подпоив их, сделав им кое-какие подарки.

– А кстати, Сеня, – тихо добавил он, – что я тебе посоветую. Возьми ты с собой, что там есть у тебя в сарайчике, и свези ко мне. Подальше от греха, право. А еще возьми с собой и мать свою. Стара она, а тут, Сеня…

И он выразительно взглянул на крестьян…

– Спасибо, Артемий Никитич, спасибо, – горячо поблагодарил его Сеня.

– Так иди же.

Сеня отправился, не теряя времени. На него никто уже не обращал внимания. Он отыскал стоявшую в толпе баб, в сторонке, Арину и передал ей слова барина.

– Как же это, Сеня, – растерянно говорила она, идя домой за сыном, – сам боярин говорит, что беда может быть, и сам же гонит отсюда. А коли и впрямь пришли эти самые разбойничать, так на кого ж я дом-то оставлю, тут они похозяйничают, всю рухлядь растащут. Нет, Сенюшка, – жалобно причитала старушка, – ты как знаешь, воля твоя, а я останусь. Сам посуди: две штуки холста, телогрейка меховая, что боярыня подарила…

– Эх, матушка, – с досадой прервал ее сын, – до холста ли тут? Коли все запалят, все равно не спасешь. Ну, иди, иди, торопись.

Придя домой, Сеня взял ручную тележку, чем сейчас же воспользовалась Арина и положила на нее холст, телогрейку, хотела еще положить кое-что из посуды, но Сеня решительно отказал.

– Тогда не хватит места для моих вещей.

– Ну, иди, Сеня, я сейчас догоню тебя, – сказала Арина.

Сеня подъехал к сарайчику, вынес уже запакованный ящик, в котором помещалось все его будущее, как он думал, и уложил его на тележку.

Действительно, Арина скоро догнала его. Но он ахнул, увидев ее. Несмотря на палящий зной, она надела на себя длинный, потертый овчинный тулуп. В левой руке она держала икону, в правой хворостину, которой гнала бежавших перед ней с визгом свинью и трех поросят.

– Ну, вот, – заговорила она, запыхавшись, – теперь все, теперь можно идти. А там уж, что осталось, Господь с ним.

Сеня ничего не ответил. Но чувство мучительного стыда, обиды за свою бедность и еще новое, до сих пор неведомое тяжелое чувство охватило его, когда он подходил к усадьбе.

Чтобы войти в ворота, надо было обогнуть сад. А около сада, на берегу, на своем любимом месте сидела Настенька и рядом с ней блестящий гвардеец.

Сеня готов был провалиться сквозь землю.

И действительно, их странная процессия невольно вызывала обидный смех, соединенный с жалостью: визжащие и разбегающиеся во все стороны поросята и громко хрюкающая свинья, и эта женская смешная фигура, бросающаяся за ними и вправо и влево, размахивая хворостиной, с криком:

– Ну, родненькие, ну, беленькие!..

И длинная худая фигура Сени, в разорванном во время борьбы кафтане, в неуклюжих сапогах, с тяжелой, самодельной тележкой.

Низко опустил свое пылающее лицо поповский сын и свернул к саду, не смотря в ту сторону, где сидела Настенька.

Они были довольно далеко от него. И он не знал, послышался ли ему веселый насмешливый смех или это было на самом деле.

VI
АРТЕМЬЕВКА В ОГНЕ

Марья Ивановна страшно встревожилась, когда Сеня передал ей то, что происходит в Артемьевке.

Она уже знала о прибытии воинской команды, но надеялась на мужа, что он как-нибудь поможет, что-нибудь сделает. Но теперь из слов Сени она поняла, что каждую минуту могут быть беда и кровопролитие.

Сеня был слишком взволнован только что пережитым, чтобы спокойно исполнить, никого не тревожа, данное ему Артемием Никитичем поручение. Он сам ждал беды и был полон тревоги.

– Господи! Господи! – восклицала Марья Ивановна. – Горе-то какое! Бедные, бедные!..

И ее добрые, светлые глаза наполнились слезами.

– Настеньке поди скажи, Настеньке, пусть приготовится, – продолжала Марья Ивановна. – Не дай Бог, если будет как в Богучаровке. Пожар, пальба… О, Господи, помоги… Всю ведь деревню дотла тогда выжгли. Дотла, – с отчаяньем проговорила она, – сколько людей перебили, остальных, как зверей, в лес загнали…

– Милостив Бог, – проговорил Сеня, – не волнуйтесь так. Не допустит этого Артемий Никитич. Чего же загодя пугаться?

Марья Ивановна покачала головой.

– А он сам еще, не дай Бог, вмешается, что тогда… убьют, в острог отправят…

Взволнованные разговором, Марья Ивановна и Сеня и не заметили, как на веранду тихо вошли из сада Настя и Павлуша.

Уже несколько минут они стояли на верхней ступеньке.

При последних словах Настя сильно побледнела и громко вскрикнула:

– Господи! Что же это, матушка? – продолжала она, бросаясь к матери. – Сеня, что случилось? Батюшке грозит опасность?

– Нет, нет, – торопливо ответил Сеня, – пока ничего. Артемий Никитич в безопасности.

И Сеня повторил свое сообщение.

Молодой гвардеец слушал его, нахмурив брови.

– Они на днях и к нам придут, – сказал он. – Ничего, Артемий Никитич сам офицер и дворянин. Они не посмеют его тронуть.

Так говорил Павлуша, но и сам не верил своим словам. Если в самой столице, при малейшем подозрении, клевреты Бирона, не говоря уже о нем самом, нисколько не стеснялись ни с дворянами, ни с офицерами, то чего же можно было ждать от клеврета всемогущего Бирона в глухой провинции, где старше его нет никого, где сам воевода боится его пуще черта.

– О, Господи, пронеси, – проговорила, крестясь, Настя.

– Даю вам слово офицера, Настасья Алексеевна, что при первой тревоге я буду рядом с Артемием Никитичем, – произнес молодой офицер.

Настя слабо улыбнулась и бросила на Павлушу благодарный взгляд.

– Ах, что же это я! – вдруг воскликнула Марья Ивановна. – Ведь совсем из головы вон. Артемий-то Никитич приказал, на всякий случай, все к приему гостей приготовить.

– Ну, вот видите, – рассмеялся Павлуша. – Артемий Никитич гостей с собой привести хочет, а вы невесть какие страхи выдумываете.

Марья Ивановна грустно покачала головой и со словами: «Дай-то Бог» – вышла хлопотать по хозяйству.

Сеня молча поклонился Насте и измайловцу, на что последний ответил дружеским и любезным поклоном, и робко направился к двери.

– Куда ж ты, Сеня? – окликнула его Настя.

– Туда, – тихо ответил Сеня, указывая рукой по направлению к Артемьевке.

Расстроенный, истомленный вид Сени тронул Настю. Повинуясь невольному порыву, она ласково сказала:

– Ты, видно, очень устал, Сеня. Ты, может быть, и поесть сегодня не успел.

Сеня густо покраснел. Он действительно не ел со вчерашнего вечера и, кроме того, был измучен и утомлен всем пережитым.

– Спасибо, – ответил он, – я сыт.

– Нет, нет, – настойчиво и ласково повторила Настя, – я не отпущу тебя, сейчас мы будем ужинать. Да тебе и нечего делать там. Если что случится, батюшка пришлет сказать, да и матушка, наверное, уже послала кого-нибудь в Артемьевку.

Сеня колебался. Но в эту минуту на балкон вышла Марья Ивановна.

– Ну, вот, – несколько успокоенная, начала она, – я послала конюха Еремку в Артемьевку сказать, что для дорогих гостей все готово, а коли что случится, чтобы тотчас же прискакал сюда.

– Ну вот видишь, Сеня, – радостно воскликнула Настя, – тебе и идти незачем.

Сеня стоял, опустив голову.

– И вправду, Сеня, – сказала Марья Ивановна, – куда ты пойдешь? Там тебя невзлюбили, смотри, еще новая беда выйдет, мне сейчас твоя мать рассказала…

– А что, что такое случилось с тобой, Сеня? – с чувством спросила Настя.

– Да так… – робко ответил Сеня.

– Как так, – воскликнула Марья Ивановна, – да тебя чуть не убили!

Настя испуганно вскрикнула.

Сеня принужден был рассказать.

По мере рассказа он воодушевлялся все больше.

– Да я бы умер, – воскликнул он, – скорее, чем дать им сжечь мою работу… Они колдуном меня признали. Что ж, Бог с ними. Сами не понимают… Но я не отдам им.

Молодой измайловец все с большим интересом слушал рассказ Сени.

– А что же это за работа, которую вы с опасностью для жизни своей защищали? – с любопытством спросил он.

Сеня смутился и растерянно взглянул на Настю.

– Это чудо! – воскликнула Настя. – Он скажет потом… Ах, Сеня, Сеня, ты спас это?

– Артемий Никитич спас и меня, и это, – ответил Сеня, – и я ему обязан всей жизнью и больше… Все ему отдам… Все он сделал.

Марья Ивановна с умилением смотрела на него. Никогда ничто так не трогало ее, как похвалы ее мужу.

– Он и теперь, – продолжал Сеня, – приказал мне все отвезти сюда, чтобы там, в случае чего, не погибло.

Сеня опять оживился. Вообще, лишь только разговор касался его любимого дела, вся робость его мгновенно исчезала, он чувствовал себя свободным и смелым.

Так и сейчас. Он забыл о своем рваном кафтане, о неуклюжих сапогах, о том, что перед ним чужой, и с увлечением говорил, как он счастлив. Что спас свою работу, что осталось еще немного – и тогда, он уже решил это, он пойдет в Петербург, добьется самой императрицы, покажет ей, что сделал, и тогда, о, тогда!..

– Когда вы узнаете меня больше, сударь, – с достоинством и любезностью произнес молодой офицер, – вы, может быть, окажете мне доверие и скажете про свои работы, а ежели приедете в Петербург, то я, быть может, буду вам не бесполезен. Хотя чин имею ничтожный, но, благодаря полку, в коем имею честь служить, имею доступ в изрядные дома.

Сене неприятно было слушать предложение покровительства со стороны этого молодого человека, близость которого к Насте возбуждала в нем тяжелое чувство, но вместе с тем в тоне молодого офицера было столько искренней сердечности, а в его лице столько прямодушия, что Сеня невольно ответил:

– О, благодарю вас, господин офицер, я не сделаю от вас секрета. Когда все тут успокоится, я покажу свою работу Артемию Никитичу и попрошу быть и вас.

Павлуша наклонил голову.

В его обращении совершенно не было заметно, что он неровня поповскому сыну. Отчасти это объяснялось тем, что он слышал о Сене в семье Кочкаревых и знал его близость к ней, но, главным образом, это являлось результатом домашнего воспитания. Царь Петр уничтожил аристократическую спесь знатного дворянства тем, что в его глазах имели значение лишь настоящие достоинства человека, его таланты, энергия, образование, но не происхождение. При нем возвышались разночинцы и часто унижались отпрыски древних родов. «Баловень безродный, полудержавный властелин», Меншиков был поставлен им на высшую ступень могущества, благодаря его мужеству и выдающимся способностям, и рядом с этим сибирский губернатор, князь Гагарин, несмотря на усиленные ходатайства знатной и богатой родни и даже самой императрицы, был за преступление казнен перед окнами юстиц-коллегии.

Отец Астафьев проходил эту школу и тоже никогда не ставил чрезмерно высоко происхождение перед личными достоинствами человека. Эти мысли он внушал и своему сыну, и живой, сердечный юноша легко воспринял их.

Под влиянием доброжелательного и ласкового к нему отношения, Сеня совсем освоился и присел к столу.

Уже стало смеркаться.

Подали ужин, вино. Гвардеец лихо выпил кубок. Разговор оживился. Молодежь совершенно забыла о том, что недалеко от них каждую минуту может разразиться беда, страшная, кровавая… С бесконечным легкомыслием юности они забыли обо всем, почему-то уверенные, что в такой тихий, ясный вечер, когда им самим так хорошо в своей компании за обильным столом, никакое несчастие произойти не может.

Одна только Марья Ивановна, оставив их, со смертельной тревогой, которая все росла и росла, хотя со стороны Артемьевки все было тихо, стояла и смотрела на дорогу. Она готова была сама поехать в Артемьевку и то представляла возможные ужасы, то успокаивала себя тем, что ведь не мало бывало случаев, когда полковники на «экзекуции» удовлетворялись сравнительно немногим, крестьяне оставались спокойны, и все дело кончалось хорошей попойкой в доме помещика. И столько уже часов прошло, и все тихо, должно быть, Бог пронес грозу.

Так, переходя от ужаса к надежде, она стояла и смотрела на ровную дорогу, ведущую к белой церкви, за которой под холмом раскинулась Артемьевка.

Воздух был так тих, что ей казалось, что всякий тревожный шум легко достиг бы до ее слуха.

Иногда ей, впрочем, начинало казаться, что она слышит отдаленный гул, но, быть может, это приливала кровь к голове или о высокий берег били волны Волги.

Сеня окончательно оживился, по настоянию молодого Астафьева он выпил полбокала вина, и с непривычки оно ударило ему в голову.

Он с жадностью расспрашивал Павлушу о Петербурге, особенно об Академии наук, чем занимаются там ученые, кто они такие.

Павлуша был довольно беспечен насчет наук, но кое-что слышал. Иногда почитывал «Санкт-Петербургские ведомости», где порою помещались сообщения об Академии и ее трудах.

– Все немцы заседают в Академии, – говорил Павлуша, он заметно напрягал свою память, чтобы вспомнить какое-нибудь имя. – Да вот есть там… Эйлер, – вдруг вспомнил он, – сочиняет высокие и остроумные математические вещи.

Глаза Сени загорелись.

– Высокие и остроумные математические вещи! – воскликнул он.

Павлуша, к несчастью, только и запомнил из всех академиков одного Эйлера. Объяснялось это очень просто. Академик Эйлер сумел устроить своего какого-то дальнего родственника, Иоганна Розенберга, к брату всемогущего Бирона, Густаву Бирону, адъютантом и секретарем. А Густав Бирон был командиром Измайловского полка.

Этот Бирон нисколько не был похож на своего кровожадного брата. Был он с виду строг и суров, а на деле доступен, добр и ласков. Его очень любили как солдаты, так и офицеры.

Вспомнив о Густаве Бироне, Павлуша уже не мог удержаться и, оставив в покое Академию и академиков, с увлечением перевел разговор на свою службу, смотры и парады, не переставая потягивать вино.

Уже стемнело. Последние лучи догорали далеко за лесом по ту сторону Волги.

– А где же матушка? – произнесла вдруг Настя. – Куда она запропала? Пойду посмотрю.

Она быстро встала с места и направилась в сад. Но едва ступила она несколько шагов, как вдруг, прорезая вечернюю тишину, раздался резкий звук.

– Стреляют! – вскакивая с места, крикнул Павлуша.

И, подтверждая его мысль, быстро, один за другим, послышались частые, короткие выстрелы. Сеня смертельно побледнел.

– О Боже, Боже! – воскликнула Настя, бросаясь в сад.

Мужчины побежали за ней.

Едва они выбежали из сада, как увидели Марью Ивановну…

С растрепанными волосами, не помня себя, она бежала им навстречу:

– Горит, стреляют…

Над холмом, закрывавшим Артемьевку, поднимался черный столб дыма. Неясный гул несся от деревни, и снова, снова раздавалась сухая трескотня ружей.

– Господи, помоги! Спасите Артемия Никитича! – кричала Марья Ивановна.

Измайловец недолго раздумывал… Он бросился назад.

– Эй, сокола!.. – раздался через минуту его энергичный голос.

Прижав к груди руки, вся бледная, молча стояла Настя. Не прошло и нескольких минут, как мимо них во весь опор пронесся Павлуша, салютуя им. шпагой.

– Благослови его Бог, – крестясь, произнесла Марья Ивановна.

От Артемьевки, навстречу Павлуше, на неоседланной лошади скакал конюх Еремка.

Он сказал на скаку несколько слов молодому Астафьеву, после чего тот еще сильнее погнал своего коня.

– Что, что там? – бросилась к Еремке Марья Ивановна, когда тот соскакивал с лошади.

– Беда, как в Богучаровке, – задыхаясь, проговорил Еремка. И он рассказал, что произошло. Сперва все было тихо, боярин был доволен, думали, кончится все, слава Богу, уж собирались ехать ужинать. А потом, как пошли приказные с солдатами по скотину, по дворам… А тут, как назло, стадо возвращалось домой. Тут и началось. Комиссары хотят скотину брать, а бабы бросились, голосят, не отдают, тут грешным делом бабам некоторым попало… Вой по деревне поднялся. Ну, мужики, известное дело, не выдержали, за баб вступились… и пошло… Немец осточертел, кричит: стреляй… Мужики на команду прут… Тут, неведомо с чего, загорелась старостина изба. Може, и поджег кто… кто ж знает. Боярин туда, сюда, где ж тут. Никто и слушать не хочет.