Текст книги "Тайна поповского сына"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

XIV
СТАРЫЙ СТОЛЬНИК ДЕЙСТВУЕТ

Рано утром, когда обер-гофмаршал двора Левенвольд собирался ехать во дворец, его адъютант доложил ему, что какой-то странного вида старик непременно хочет его видеть.

– Старик, какой старик? – удивленно спросил Левенвольд.

Адъютант объяснил, что старик одет в какой-то длинный балахон, но, по-видимому, очень дорогой, что у него длинная борода и высокая шапка и называет он себя каким-то стольником.

Это заинтересовало Левенвольда, и он приказал принять.

Через несколько минут он вышел в приемную. Навстречу ему двинулся высокий худой старик, с тощей, но длинной бородой, в длинном боярском парчовом кафтане, отороченном соболем, с большой палкой в руках.

Старик с достоинством, низко, в пояс поклонился обер-гофмаршалу и остановился. Обер-гофмаршал был учтивый человек. Он ответил на поклон странного посетителя низким придворным поклоном и с совершенной вежливостью спросил, кого он имеет честь принимать в своем доме.

Старик стольник гордо закинул голову и с важным видом ответил:

– Холопишко милосердной государыни, боярин Илья, сын Петров, по прозванию Кузовин, бывший стольник блаженные памяти царя Иоанна Алексеевича, родителя ныне благополучно царствующей государыни Анны Иоанновны.

Проговорив эту речь, боярин погладил рукой свою тощую бороду и важно ждал ответа.

«Старый слуга отца императрицы, всеми забытого Иоанна, – подумал Левенвольд. – Императрице наверное будет приятно увидеть его. Так мало помнят и говорят об ее отце, его совсем заслонил царь Петр… Считают царской дочерью принцессу Елизавету, а Анну Иоанновну только императрицей».

Все эти мысли мгновенно промелькнули в голове хитрого царедворца.

– Эй, – крикнул он, – кресло боярину!

В одну минуту под боярина подскочило широкое удобное кресло.

– Я очень рад случаю, – продолжал гофмаршал, – видеть верного слугу великого и достохвального царя Иоанна Алексеевича, родителя нашей всемилостивейшей императрицы… Боярин может приказывать своему слуге.

Польщенный и к тому же уставший, Кузовин с удовольствием опустился в удобное кресло.

– Ныне у вас, боярин, – начал он, – пошли новые обычаи. В мое время николи не бывало того, чтобы кто препоны чинил, ежели боярин или стольник захочет увидеть пресветлые царские очи. Ныне не то пошло. Говорят, надо позволения просить, у кого и назвать не умею. Только вот указали мне на тебя, боярин, не обессудь старика. Дай мне увидеть царицыны очи. А на ласке спасибо. Там мои людишки привезли для тебя двадцать соболей редкостных, боярин, таких, чай, и у самой царицы немного найдется.

Левенвольд смутился.

«Что он, подкупить меня хочет, что ли», – подумал он. но, взглянув на благородное лицо Кузовина, решил, что, должно быть, таков был обычай в «Древней Руси», и ответил:

– Да, боярин, многие хотят повидать императрицу, всякие есть, да не всякого допустить можно.

– Верно, верно, – подтвердил Кузовин, – воистину положи меня, сколько расплодилось теперь этих самых чертей зам…

Боярин поперхнулся на слове, вовремя спохватившись, что Левенвольд тоже заморский черт…

– А ваше желание я готов исполнить хоть сейчас, – продолжал Левенвольд. – Мы вместе можем ехать во дворец, там я доложу о вас, и всемилостивейшая государыня наверное не откажет принять вас.

«Государыня теперь хандрит. Это чучело, быть может, позабавит ее немного. Я предупрежу герцога. Он будет благодарен мне».

Повеселевший при этих мыслях, Левенвольд сам помог подняться с кресла старому боярину.

Выйдя на крыльцо, Левенвольд еще больше был поражен: Кузовин сел в карету, запряженную шестеркой лошадей. Впереди в остроконечных шапках стояли два вершника, сзади несколько человек вооруженных саблями конных слуг.

Левенвольд только пожал плечами.

Встречные в изумлении останавливались, когда видели скакавших вершников, громко кричавших:

– Гей-гей! Дорогу боярину!

Экипажи торопились свернуть в сторону, и с шумом и криком неслась по улицам столицы карета боярина.

А за нею по двое в ряд, гремя саблями, на красивых буланых конях несся отряд его людей.

Старый стольник действительно не пожалел заветной кубышки, чтобы не уронить своего достоинства. И костюмы, и кони, и экипаж стоили ему немалых денег.

Шумный поезд остановился у ворот дворца.

Боярин с помощью слуг вылез из экипажа и с непокрытой головой направился ко дворцу.

Левенвольд попросил старика подождать в первой приемной круглой зале, а сам поспешил к Бирону.

Бирона он застал в стеклянной галерее, выходившей окнами на Неву, галерея соединяла внутренние покои с церковью, где в настоящую минуту была государыня у обедни.

В немногих словах Левенвольд передал герцогу о посещении Кузовина, очень живо описал его самого, его манеры и его выезд, так что даже по губам Бирона скользнула тень улыбки.

– Очень хорошо, – произнес он, – я ручаюсь, императрица не откажет ему в приеме. Проведите его в аудиенц-залу.

Левенвольд поклонился.

Кузовин ни одной минуты не сомневался, что государыня с радостью примет его.

Его привели в аудиенц-залу, где уже было довольно много народу. Там собрались все те, кто просто желал представиться императрице, показаться на глаза Бирону и вообще напомнить о своем существовании. Это были частные аудиенции, так сказать, запросто. Императрица после обедни иногда посвящала им полчаса-час. Бывали здесь и приезжие из провинции знатные дворяне.

Кузовин с любопытством оглянулся вокруг, еще с большим любопытством глаза всех присутствовавших обратились на него. Седая борода, боярская одежда, все это так странно выделялось среди европейских костюмов придворных и представлявшихся.

Блестящие мундиры, камзолы, с золотыми и из драгоценных камней пуговицами, открытые шеи дам, украшенные жемчугами и бриллиантами – все это ослепило старого боярина.

Нарядная толпа весело шумела. Хотя разговоры велись вполголоса, но были очень оживленны. Слышался тихий смех. На Кузовина смотрели, даже не стараясь скрыть своего насмешливого любопытства.

– Откуда это чучело? Кто он? Да разве вы не видите, что его еще сто лет тому назад забыли похоронить…

Такие и подобные фразы то здесь, то там слышались в толпе. Но Кузовин в первое время до того был ошеломлен новой обстановкою, что ничего не слышал и не замечал нескромных, любопытных взглядов.

«Господи, – думал он, – а это холопы, видно», – и он с удивлением смотрел на лакеев в красных с золотом камзолах, в напудренных париках, в белых чулках и туфлях.

Медленно и внимательно осматриваясь вокруг, он вдруг остановился неподвижно, с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами.

То, что он увидел, превзошло все его представления и ожидания.

В углу у дверей он увидел большое лукошко с яйцами, и в нем сидел немолодой человек. На голове у него был надет дурацкий колпак, похожий на петушиный гребень, красного цвета.

Вся одежда этого человека была сделана из разноцветных заплат и покрыта многочисленными бубенчиками. Необычайно широкие рукава действительно походили на крылья курицы. Этот странный человек-курица сидел совершенно неподвижно. Трудно было догадаться, что выражает его полное, с резкими морщинами лицо. Покорность или тупоумие? Большие глаза тоже глядели равнодушно, почти безжизненно. Ни один бубенчик не шевелился на его шутовском костюме.

Долго, как окаменелый, смотрел на этого человека старый боярин, и, наконец, взоры их встретились.

В глазах человека-курицы сперва отразилось недоумение, потом промелькнуло что-то похожее на ужас, щеки его покраснели, он вздрогнул и сделал порывистое движение. Жалобно, тихо зазвенели бубенчики.

– Тише, тише, тестюшка, – крикнул стоявший за ним шут, одетый в пестрый балахон, – не задави цыплятушек.

И он ударил его по голове хлопушкой для мух.

Ближайшие к ним засмеялись.

Кузовину казалось, что он видит сон. Вдруг со всех сторон, раньше прятавшиеся за гостями и не замеченные им, из углов стали выползать странные, страшные и смешные уроды, – из печей, из камина, из-за колонн. Карлики, карлицы, большеголовые, горбатые, длиннорукие, кривоногие, уродливо и пестро одетые, на лице некоторых ясно выражалось полное отсутствие разума, иные слабоумные, только издававшие какие-то дикие, звериные звуки, непохожие на человеческую речь. Они лезли к человеку-курице, страшные, как кошмар, улюлюкали, гоготали, щипали его за ноги при общем хохоте окружавших.

Кузовин видел при старых дворах и дур, и шутов, но таких выродков, такого унижения он не мог себе даже представить.

Одна из дур, хотя на ее безобразном калмыцком лице было несомненное выражение если не ума, то хитрости, бросилась вперед и визгливо закричала:

– Вон, холопы, не дам моего князюшку, моего суженого забижать!..

Кругом смеялись.

– Чего лезешь, непотребная образина, – крикнула она и со всей силы ударила прямо в лицо ногой большеголового безобразного карлика с мутными глазами и отвислой нижней губой. Тот вскрикнул и упал на спину, при своем падении он больно ударил головой стоявшего за ним, тот, в свою очередь, ушиб третьего, третий, не разбивая, хватил по уху своего соседа, тот в исступлении вцепился какой-то дуре в волосы, и завязалась общая свалка. Несчастные уроды кусались, царапались, рычали, визжали.

Окружавшие весело хохотали.

Наконец, когда шум свалки достиг таких размеров, что, чего доброго, мог даже донестись до церкви, двое или трое придворных начали разгонять уродов палками, не стесняясь, колотя по чем попало.

Испуганные уроды с визгом и криком опять расползлись по своим щелям и скрылись. Некоторые спрятались за печки, один залез в камин. Человек-курица сидел на лукошке и потирал нос, из которого капала кровь.

– Каждый раз такая баталия, – проговорил, обращаясь к изумленному Кузовину, с веселой улыбкой молодой офицер в красной форме Измайловского полка.

– Очам своим не верю, – ответил старый стольник. – Да как же они осмеливаются на сие, когда здесь сейчас будет государыня?

Молодой офицер с веселой усмешкой взглянул на старика.

– Вы, сударь, не в первый ли раз здесь? – спросил он.

– Впервые, – угрюмо ответил боярин.

– Ну, оно и видно, – отозвался офицер, – сама государыня любит их потеху.

– А кто же это будет в лукошке? Образ человеческий потерял, смотреть скверно… Воистину положи меня! – произнес он.

– В лукошке-то, – весело ответил офицер, – да князь Михаил Алексеевич Голицын…

– Как? – переспросил Кузовин.

– Князь Михаил Алексеевич Голицын, – повторил офицер.

– Князь Голицын, Михаил, не может быть того! – взволнованно проговорил Кузовин.

Офицер с удивлением посмотрел на него.

– Как не может быть? – воскликнул он. – А тот, что бил его по голове, граф Алексей Петрович Апраксин, племянник адмирала Федора Матвеича, он зять Голицына, тоже шут, – беззаботно продолжал офицер, – а вон посмотрите в уголок.

Кузовин взглянул и увидел человека тоже в шутовском костюме, пожилого, с измученным, истощенным лицом, с глубоко впавшими глазами. Этот человек сидел прямо на полу и держал на руках прехорошенькую маленькую левретку.

– А это князь Никита Федорович Волконский, – закончил молодой офицер.

Но последние сведения о графе Апраксине и князе Волконском не произвели на старого боярина такого впечатления, как рассказ о князе Голицыне.

– Князь Голицын, Михаил, не сын ли он пермского наместника, князя Алексея Васильевича? – спросил он.

– Он самый, – ответил молодой офицер. – Внук знаменитого Василия, что был при царевне Софье…

Лицо старого стольника потемнело.

– Он… сын… внук… где дед его был первым человеком… он… в лукошке.

Кузовин был поражен.

– Или чести на Руси не осталось? – громко произнес он.

– Тсс! Тише! Ради Бога, тише! – взволнованным шепотом проговорил офицер.

– Князья родовитые в шуты попали, – почти с ужасом произнес Кузовин, – да того и при Иване не было!..

– Я вам посоветую не говорить громко, – быстро проговорил молодой офицер, не глядя на Кузовина.

Многие уже обратили внимание на неосторожные слова старика и насторожили уши.

Но Кузовин не выдержал. Целый мир воспоминаний воскресил в нем убогий внук всемогущего любимца Софьи. Ярко пронеслось перед ним минувшее время, вспомнил он, как больше полустолетия тому назад он, только что еще пожалованный стольником, но из боярского рода Кузовиных, являлся к правительнице Софье. Вспомнил он и величественного, ласкового князя Василия Васильевича. Блеск двора Софьи, мечты ее любимца. Доброе и болезненное лицо царя Иоанна Алексеевича… Многое вспомнил старый боярин, и горько, и больно стало ему при взгляде на представителя знаменитого рода, сидящего в лукошке на потеху людям, чьи предки сочли бы за честь держать золоченое стремя его деду.

И слезы стыда и обиды за древний униженный род, за оскорбленную Россию, за самого себя закапали из потускневших глаз на парчовый кафтан боярина.

Но вдруг наступила мгновенная тишина.

Все замерли в почтительных позах, повернув головы к большим дверям.

Два церемониймейстера, с голубыми шарфами через плечо, с золотыми жезлами, остановились у дверей.

Затем в дверях показался обер-церемониймейстер, за ним первые и вторые чины двора. Они входили в аудиенц-залу и тотчас занимали свои места, затем показались дежурные офицеры гвардейских частей, и за ними обрисовалась высокая грузная фигура императрицы.

Был слышен только осторожный шум шагов.

И вдруг, нарушая тишину, пронзительно и громко разнеслось по большому залу:

– Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..

Это, исполняя свою шутовскую роль, кричал князь Михаил Алексеевич Голицын.

Императрица улыбнулась, кивнула ему головой, на что он еще азартнее прокричал свое: «Кудах-тах-тах!», и прошла дальше.

XV
НА ПРИЕМЕ У ИМПЕРАТРИЦЫ

Императрица Анна Иоанновна никогда не была красива. В молодости ее выручала прекрасная, высокая, стройная фигура и великолепные темные глаза, теперь же фигура ее потеряла всю свою стройность, она потолстела и тяжело ступала на распухшие ноги. Лицо ее обрюзгло, прекрасные глаза потухли.

Она казалась сильно утомленной.

Непосредственно за нею шел герцог рядом с канцлером, тупым, но чрезвычайно заносчивым князем Алексеем Михайловичем Черкасским, в свое время, при вступлении Анны на престол, ярым врагом верховников, задумавших ограничить самодержавие, при помощи его партии императрице удалось уничтожить ненавистные кондиции, ограничивавшие ее власть.

По своей скупости и самомнению он считал, что его заслуги мало вознаграждены, так как, кроме почета, он не получил ничего и потому позволял себе иногда брюзжать. Но Бирон, несмотря на свою подозрительность и отсутствие способности угадывать людей, верно оценил значение Черкасского как глупого болтуна.

Вместе с тем он считал его необходимым в кабинете как противодействие Остерману, вице-канцлеру, которого он ненавидел и боялся всей душою.

В этих же видах он ввел в кабинет и Волынского, в чем горько раскаивался, так как Волынский сумел повлиять на императрицу и явился действительным противовесом Бирону, играя на чисто русских чувствах государыни.

За Бироном выступала его семья.

Впереди шла его жена, болезненная, до крайности некрасивая женщина, с желтым длинным лицом, надменно поднятой головой, с бесцветными глазами, которым она тщетно старалась придать высокомерное и гордое выражение.

Рядом с нею шла ее дочь, двенадцатилетняя Гедвига, недавно получившая звание принцессы и в первый раз явившаяся на положении взрослой в день свадьбы Анны Леопольдовны с принцем Антоном, с особым штатом и при особом церемониале.

У маленькой принцессы Гедвиги был уже свой придворный штат. Худенькая и бледная, с заметно выдающейся правой лопаткой, чего нельзя было скрыть никаким костюмом, маленькая Гедвига поражала недетским выражением своего лица. Она была не красива, но ее большие выразительные глаза скрашивали ее лицо.

За ними шли сыновья Бирона: Петр, стройный, красивый юноша в мундире Конного полка, командиром которого он был, и десятилетний Карл, любимец императрицы, хорошенький мальчик, но с дерзким лицом и длинными светлыми кудрями, падавшими ему на плечи.

За семьей Бирона, тяжело ступая рядом с красавицей, фрейлиной императрицы, Якобиной Менгден, шел командир Измайловского полка, генерал Густав Бирон.

На его цветущем лице радостно играла блаженная улыбка. Он весь сиял.

За ними шли опять придворные чины и офицеры гвардейских полков.

За креслом императрицы стали Бирон и Черкасский.

Обер-гофмаршал Левенвольд стал впереди.

Опять из всех щелей выползли шуты и уроды.

Кузовин выдвинулся вперед и жадным взглядом впился в лицо императрицы. Он не видел ее давно, можно было бы сказать, что он никогда не видел ее, потому что в последний раз он держал ее на руках за несколько минут до смерти царя Иоанна в 1696 году, когда Анне шел всего третий год. Да, можно было сказать, что он не видел ее. Что общего между двухлетним ребенком и этой сорокасемилетней женщиной?

Но старому боярину казалось, что в этом обрюзгшем лице сохранились черты той крошечной девочки, которую он подносил умиравшему Иоанну под благословение. Кроме того, что-то неуловимое в лице императрицы напоминало ему ее отца.

Старческие слезы застилали его глаза, колени дрожали… И когда хмурый, угрюмый взор государыни остановился на нем, он невольно выступил вперед, подошел к креслу императрицы и, упав на колени, несколько раз отдал земной поклон, крепко стукаясь при этом лбом о пол.

Левенвольд бросился к нему, но в это время Бирон, наклонившись к уху государыни, что-то прошептал, и Анна движением руки остановила своего гофмаршала.

– Холопишко твой, всемилостивая государыня, Илья метров Кузовин, – взволнованно проговорил старый боярин.

– Встань, боярин, и приблизься к нам, – ласково сказала государыня.

Кузовину помогли встать. Императрица протянула ему руку.

– Я счастлива видеть верного слугу моего батюшки, – продолжала императрица, – мало их было всегда, еще меньше в живых осталось. Были ото всех гонимы они. Что говорю, они! Даже дщери великого царя Иоанна гонению подвергались.

Очевидно, в эти минуты Анна Иоанновна припомнила все унижения, перенесенные ею, когда она еще бедной Курляндской герцогиней приезжала в Петербург просить денег и покровительства и принуждена была обивать пороги у Меншикова и других вельмож.

– Воистину положи меня! – заговорил боярин. – Не было мне жизни при блаженной кончине благодетеля моего. А тебя, великая государыня, еще во какую махонькую, – боярин показал рукой с аршин от пола, – на руках нашивал. Черноглазая, острая такая была… Худенькая… А вот поди ж, какой красавицей выросла…

И старый боярин с любовью глядел на государыню. И на самом деле она казалась ему красавицей.

Ничем нельзя было больше польстить Анне, как умеючи похвалить ее наружность.

Она часто мучилась завистью при виде молодости и красоты. Цесаревну Елизавету она даже избегала принимать при дворе, потому что чувствовала, как много проигрывает она рядом с красавицей двоюродной сестрой.

Она вспыхнула при последних словах Кузовина и, улыбаясь, взглянула на Бирона.

Левенвольд сиял. Он понял, что угодил.

– Но я хочу, чтобы теперь всем моим подданным, а особливо верным слугам отца моего, жилось привольно и никаких притеснений им не чинилось, – торжественно произнесла государыня.

– Оно так и есть, ваше величество, – отозвался Бирон, – по всей империи вашей народы благословляют ваше имя.

Государыня вздохнула.

– Не уничтожить всей кривды, – сказала она.

– Воистину положи меня! – начал старый боярин. – Утесняют, матушка, именем твоим утесняют. Нет спасения! Помилуй и защити холопишку своего. С тем и пришел к тебе, радостная красавица ты наша, да как увидел пресветлые очи твои, так спервоначалу и из памяти вылетело… Помилуй…

И старый боярин снова упал на колени.

– Что ты, что ты, боярин, – с изумлением воскликнула государыня, – слыханное ли дело, чтобы в нашей империи кто посмел старца такого, слугу блаженные памяти отца нашего, утеснять?.. Герцог, что это он?

Герцог только взглянул на Левенвольда, но взглянул так, что Левенвольд задрожал.

– Господин обер-гофмаршал не доложил мне, что старый боярин с челобитной пришел, – холодно ответил Бирон, – иначе я сам постарался бы помочь боярину, дабы не утруждать милостивого внимания вашего величества.

– Ну, ладно, ладно, герцог, – милостиво ответила императрица. Ей хотелось быть сегодня великодушной, и, кроме того, привязанность старого боярина к ее отцу и к ней, его искреннее восхищение ею тронули и размягчили ее сердце.

– Встань, боярин, и расскажи, в чем дело.

Взволнованный Кузовин с жаром начал свой рассказ.

Он начал с того, как воевода потребовал с него подушные за те годы, за которые он уже уплатил, как потом приехал с командой майор Брант.

Тут волнение Кузовина достигло крайнего предела.

– Воистину положи меня, – кричал он, размахивая руками, – не может быть того, чтобы государыня русская позволяла душегубствовать над своими верными слугами!

Императрица, нахмурив брови, слушала рассказ Кузовина.

По тяжелому взгляду Бирона, устремленному на Кузовина, было заметно, что ему не нравится эта сцена. Но прекратить ее он не мог.

Он уже получил рапорт Бранта и из этого рапорта понял, что в Саратовской губернии объявились бунтовщики: дворяне Кузовин и Кочкарев…

Что Кузовин даже пытался убить Бранта.

Кочкарева герцог уже имел в своих руках, и вдруг другой, этот Кузовин, здесь, во дворце, и императрица милостиво слушает его.

В его душе клокотало бешенство, но каменное лицо было неподвижно.

А Кузовин продолжал:

– А душегуб этот, Брант, хотел выгнать меня из моего дома, где умер мой отец, мой дед, и поместить там своих людишек, а всю деревню мою своим солдатам на постой отдал, сиречь – на грабеж. Ну, а я говорю, пока жива великая государыня, не позволю. А как он погрозил меня на правеж поставить, меня, – с загоревшимися глазами говорил старик, высоко подымая свои дряхлые руки, – меня, родовитого боярина, ближнего царя Иоанна, меня, чей дед ставил на царство Михаила Романова! Тут прости, государыня, не вытерпел, схватил мушкет и пальнул в изверга.

– Так и надо! – вдруг воскликнула императрица, сверкая глазами…

– Но это бунт, ваше величество! – возвысил голос Бирон. – Я имею донесение от Бранта, он честный солдат, там бунтуют крестьяне, вот боярин, что сам сознался, да еще Кочкарев, коего я уже препроводил в Тайную канцелярию.

– Не верь, матушка, не верь, ласковая, – не обращая внимания на бешенство герцога, говорил Кузовин, – и Кочкарев не бунтовал, лжет этот Брант.

– Я не трогаю дело Кочкарева, – произнесла императрица, – вы сами рассмотрите его. Но взгляните же, герцог, на старого боярина – и это бунтовщик? Смеху, право, достойно! Да из вашего Бранта преизрядный шут вышел бы. Вы бы послали ему, герцог, орден святого Бенедикта, коим мы жалуем наших особо отличных шутов.

Бирон слушал, закусив губы.

Действительно, и ему было немного неловко.

По рапорту Бранта он ожидал увидеть крепкого, сильного человека, с лицом разбойника, а увидел перед собою восьмидесятилетнего старика.

– Воля вашего величества, – ответил он, – но майор Брант честный воин…

– Это майор-то Брант честный воин, ваша светлость? – вдруг неожиданно раздался рядом с герцогом чей-то властный и насмешливый голос.

Бирон повернул голову. Этот вопрос произнес человек, скромно одетый в темно-коричневый камзол со звездой на груди, высокий и стройный, в напудренном парике.

Трудно было определить его возраст. На его овальном сухом лице с орлиным носом не было ни одной морщины, только на лбу легла поперечная складка. Огромные черные глаза горели совсем молодым огнем. Красивые губы насмешливо улыбались, обнаруживая белые зубы.

Во всяком случае, этому человеку можно было бы дать на вид лет сорок-сорок пять. На самом же деле ему было значительно больше, возраст его приближался к шестидесяти годам.

Этот человек уже несколько минут как, никем не замеченный, вошел из боковых дверей.

Императрица обернулась на звук его голоса.

– А, Артемий Петрович, – произнесла она. – Что это вы там про Бранта говорите? Мне любопытно послушать.

Артемий Петрович Волынский, генерал-аншеф, обер-егермейстер и кабинет-министр, быстро приблизился к императрице и, склонясь на одно колено, благоговейно поцеловал милостиво протянутую ему руку.

– Я, ваше величество, – начал он, – хотел лишь сказать, что его светлость, сиятельнейший герцог, введен в заблуждение. Этот майор Брант был в походе тридцать четвертого года и, яко вор и грабитель, едва не был повешен мною, и был он не воином, а служил у гоф-интенданта. А потом перешел к фельдмаршалу Миниху, каковой, пожелав от него отделаться, удалил от армии, препоручив его благоутробию его светлости.

С каким бы удовольствием увидел Бирон на плахе эту красивую голову.

– Вот видишь, герцог, – тоном ласкового упрека произнесла императрица, – это твоя ошибка.

Волынский торжествующе улыбнулся, а императрица продолжала:

– Нашим самодержавным еловом приказываем выдать боярину Кузовину тыщу рублей серебром, сложить с него все недоимки и впредь до самой смерти не взимать подушных. Ваша светлость, – обратилась она к Бирону, – не оставите сделать посему нужные указы.

Кузовин со слезами вновь упал к ногам императрицы.

Волынский был смел и самонадеян, он затеял опасную игру, но тяжелое чувство невольно сжало его сердце, когда он встретился глазами с Бироном.

На каменном лице ярко горели большие глаза с маленькими зрачками, и столько ненависти, холодной, терпеливой ненависти было в них, что Волынский отвернулся.

«Он умеет ждать», – мелькнуло в его голове.

Волынский не раз проклинал свою горячность; если бы он имел выдержку Бирона и его умение выжидать момент, история России была бы иная.

«Близится, близится час последней борьбы», – подумал он.

Под влиянием сознания совершенного великодушного поступка, на самом деле несколько растроганная, императрица была очень милостива к окружающим.

Она развеселилась.

Громко смеялась шуткам своих шутов.

Горбатая калмычка, вступившаяся за князя Голицына, с жалобным воем подползла к ее ногам.

– А, Буженинова, – со смехом произнесла государыня, – чего воешь?

– Князюшку забижают, – плаксивым голосом заговорила дура. – Дай ему орден! Дай ему орден! – твердила она, целуя подол платья императрицы.

– Ах ты, девка, девка, – ответила Анна, – что, чай, влюбилась в его сиятельство?

Окружающие громко захохотали.

Князь Голицын, поняв, что речь идет о нем, высоко взмахнул своими широкими рукавами и пронзительно закричал:

– Кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах!..

– Видишь, – продолжала Анна, – уж он в нетерпении. Чем не жених тебе? Не стар, красив, роду древнего. А орден – непременно… Герцог, – обратилась она к Бирону, – жалую шута нашего князя Голицына кавалером ордена святого Бенедикта.

Герцог наклонил голову.

Кузовин не верил своим ушам.

Шутит, что ли, государыня?

Да, конечно, шутит!

Не безродной калмычке, дуре, быть женой князя, чей род немало услуг оказал своей родине.

Но, взглянув на лицо Голицына, Кузовин понял, что эта шутка очень похожа на правду.

Лицо Голицына при словах императрицы болезненно исказилось и побледнело. Глаза расширились с выражением ужаса, на губах застыл шутовской возглас, еще мгновение, и по лицу забегали частые судороги, как у человека, всеми силами старающегося удержаться от слез.

Илья Петрович заметил, что лицо графа Апраксина приняло выражение злорадного удовольствия.

Это был злой шут.

– Радуйся, тестюшка! – крикнул он громко на весь зал. – Кланяйся и благодари. Пожалован орденом и невестой. Вот так невеста! Ты счастливее меня! – нагло закончил он.

Трудно было понять тон его слов.

Издевался ли он над своим тестем или хотел подчеркнуть то унижение, в котором они находились оба.

Из угла залы на них глядели потухшие глаза третьего шута, князя Волконского, и в них можно было бы прочесть: «Не все ли мне равно? Любимая жена моя в монастыре, по повелению всемилостивейшей государыни, я в шутах… Я никогда больше не увижу ее. Никогда! Никогда! Что мне до вас? Страдайте. Больше меня вы не будете страдать…»

Он опустил глаза и бережно поддерживал на руках заснувшую левретку.

Но всем было весело.

Императрица вскоре поднялась с места и отправилась во внутренние покои, милостиво кивнув головой всем собравшимся и еще раз дав поцеловать свою руку боярину Кузовину. При этом государыня сказала, что ему открыт в любое время вход во дворец.

Императрица прошла во внутренние покои, чтобы переодеться к столу. Наступал час ее обеда.

Лица, приглашенные к высочайшему столу, а также те, кто по своей должности обязан был присутствовать при обеде, поспешили покинуть залу.

К числу этих лиц принадлежали Буженинова и князь-курица, на обязанности которого лежало подавать государыне за обедом квас, за что он и был прозван «квасником».

Голицын соскочил со своего лукошка, и в это время к нему подошел Кузовин.

При виде его краска залила бледное лицо Голицына, и он отвернулся.

Кузовин тихо взял его за руку.

– Князь, – дрогнувшим голосом обратился к нему Кузовин, – ужели так будет? Ты ли это? Внук боярина Василия?

Они стояли в стороне от других. Часть гостей разошлась, часть еще перекидывалась прощальными словами. На Кузовина и шута никто не обращал внимания.

– Уйди, оставь меня, – глухим шепотом ответил князь, вырывая руку, – оставь меня! Чего тебе надо? Зачем ты пришел? Ты, должно, выходец с того света. Ты встал из могилы, где лежал с дедом моим. Прочь! Уйди прочь! Нет и не будет мне спасения. И да будут они прок…

Он не кончил.

Его голос захрипел. Он быстро отвернулся, весь съежился и как-то боком торопливо шмыгнул в дверь. Долго смотрел ему вслед старый боярин.

– Боярин, пора, – тихо проговорил около него чей-то голос. Он обернулся. Это был тот же молодой измайловец. – Никого уже нет, – продолжал он, улыбаясь.

Действительно, только у дверей стояли неподвижные, словно окаменевшие, напудренные лакеи.

– Да, да, – вздыхая, ответил боярин, – пора! Ах, да, – вдруг произнес он, всматриваясь в форму молодого офицера, – я знаю твой наряд, ты не Измайловского ли полка?

– Да, Измайловского, боярин, – ответил молодой офицер, – поручик Куманин.

– Так ты, значит, знаешь, батенька, сержанта Астафьева? – спросил старик.

При этом вопросе Куманин побледнел, испуганно схватил за руку Кузовина и прошептал:

– Молчи, разве это можно…

И он торопливо увлек его из комнаты мимо безмолвных лакеев.

Желая расспросить Куманина об Астафьеве, старик предложил ему поехать вместе к себе, причем обещал угостить молодого офицера таким медом, какого он еще в жизни не пивал.

Молодой человек без большого колебания согласился поехать в гости к боярину. Он был до утра дежурным. Теперь же совершенно освободился и был рад поговорить с этим странным стариком, обласканным самой императрицей, да притом еще за чашей крепкого старого меда.