Текст книги "Тайна поповского сына"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

XVIII
БИРОН И ВОЛЫНСКИЙ

Грозовое напряжение в придворных сферах достигло крайней степени.

Скрытая борьба между Бироном и Волынским становилась открытой. Волынский перестал являться на приемы герцога. Герцог бесился, но молчал. Доклады Волынского у императрицы становились все дольше.

Приближалось время празднеств по случаю заключения и ратификации мира. Волынскому, жившему очень широко и потому нуждавшемуся в деньгах, государыня пожаловала двадцать тысяч рублей. Кроме того, она оказала ему особое внимание, поручив устройство всех предполагаемых празднеств, что давало ему возможность часто являться к ней с докладами.

При частых посещениях Волынский не мог не заметить, как сильно в последнее время пошатнулось здоровье императрицы. Она еще больше обрюзгла и пожелтела, часто, слушая доклад, вдруг хваталась рукой за сердце.

Вместе с тем она становилась все подозрительнее и раздражительнее. Ласковая и доверчивая сегодня, завтра она была неузнаваема. Все это видел Волынский и смелее повел свою игру.

Он постарался заручиться вниманием и доверием малого двора, что ему было очень легко.

Принцесса Анна и принц Антон не были избалованы вниманием. Зная подозрительность Бирона, придворные избегали выражать им особое почтение и ограничивались только чисто официальными отношениями.

Волынский, считая себя уже почти недоступным для Бирона, начал открыто выражать самую глубокую преданность матери будущего императора.

Принц и принцесса были ему за это искренно признательны – это поднимало их значение в придворных сферах.

Заручившись на всякий случай благоволением со стороны Брауншвейгской фамилии, Волынский не упустил из виду и цесаревну Елизавету. Это было уже опаснее. Императрица всей душой ненавидела цесаревну, ненавидела ее за молодость, здоровье, красоту, за то, что Елизавета была любима народом, за то, что сам герцог всегда обращался с нею очень осторожно, наконец и главным образом за то, что инстинктивно боялась ее, сознавая, что в глазах народа дочь Великого Петра имела больше прав на русский престол, чем герцогиня Курляндская.

Но ослепленный Волынский не побоялся и этого. Он открыто посещал цесаревну в ее дворце у Летнего сада и сохранял прекрасные отношения с веселым и живым Германом Лестоком, уже двенадцатый год бывшим лейб-медиком цесаревны.

В голове Волынского роились грандиозные планы. Императрица недолговечна. Лесток, видевший ее недавно, клянется, что она не проживет и года. Волынский хотел бы сыграть роль Меншикова, возведшего на престол Екатерину.

Мало-помалу вокруг Волынского собирался кружок единомышленников: президент коммерц-коллегии граф Мусин-Пушкин, обер-штер-кригскомиссар Андрей Хрущев, архитектор Еропкин и другие. Особенную пользу Артемию Петровичу приносила дружба его с кабинет-секретарем императрицы Эйхлером.

И никогда герцог не был в таком бешенстве, как теперь.

На его неоднократные намеки на удаление Волынского императрица не обращала никакого внимания. План женитьбы Петра на Анне Леопольдовне потерпел неудачу.

Ему казалось, что его приказания уже не так быстро исполняются, что его приемные пусты, что прежнее раболепство перед ним исчезло. Он свирепел все больше. Подозрительность его возрастала с каждым часом. Он тоже видел, что императрица не долговечна, и был занят мыслью, как и чем утвердиться в России после ее смерти.

Лучшим и вернейшим путем было бы женить своего сына на принцессе Елизавете. Эта мысль глубоко запала в его душу. Но надо торопиться и торопиться.

А Волынский между тем не терял времени. Он поднес императрице записку: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел».

Рассуждение было принято благосклонно;

Волынский теперь весь ушел в подготовления к празднествам.

Императрица немного оживилась и с большим интересом слушала доклад Волынского.

Видя настроение императрицы, все близкие к ней придворные наперебой старались выдумать что-либо позабавнее. Но всех больше угодил государыне камергер Татищев.

Подхватив фразу государыни о том, что она женит шута князя Голицына на калмычке Авдотье Ивановне Бужениновой, он предложил соорудить для молодых на Неве дворец изо льда и устроить потешную свадьбу, как бывало при Петре.

Императрица ухватилась за эту мысль. Сейчас же под председательством Волынского была учреждена особая маскарадная комиссия для скорейшего приведения сего в исполнение, тем более что наступившая зима была очень сурова.

Волынский немедля пригласил академика Крафта, которому и поручил разработать проект дворца. Место для него было выбрано между Адмиралтейством и Зимним дворцом, куда императрица уже переехала при наступлении холодов из своего Летнего дворца. Но этого было мало. Желая еще более угодить государыне и представить ей всю необъятность и разнообразие ее империи, Волынский решил выписать представителей инородцев, подвластных России, которые должны были принять участие в торжестве, в национальных костюмах плясать и петь свои национальные песни и за свадебным столом есть национальные кушанья.

Императрица с восторгом отнеслась к этому предложению, и вот полетели указы: «Указали мы для некоторого приуготовленного здесь маскарада выбрать в Казанской губернии из татарского, черемисского, мордовского и чувашского народов, каждого по три пары мужеска и женска полу пополам, и смотреть того, чтобы они собою были не гнусные, и убрать их в наилучшее платье, со всеми приборы по их обыкновению и чтобы при мужском поле были луки и прочее их оружие и музыка, какая у них употребляется, а то платье сделать на них от губернской канцелярии, из казенных наших денег…»

Такие же указы были отправлены в Архангельск, и в Малороссию, и в Сибирь, и во все концы обширнейшей Руси. При таких условиях, среди интриг, тревог, надежд, опасений и лихорадочных необычайных приготовлений к невиданным на Руси празднествам наступил 1740 год.

Но все эти волнения высших сфер мало отражались на жизни среднего обывателя. Общество до такой степени привыкло за десять лет к царившему произволу, что не верило уже в возможность лучших условий.

Когда до широких кругов доходили слухи о борьбе Бирона с Волынским, то, естественно, симпатии всех были на стороне Волынского, но вместе с тем никто не допускал возможности падения всемогущего фаворита.

Не верили этим слухам и в семье несчастного Кочкарева. Женщины совсем упали духом, видя, как бесплодно проходят день за днем, неделя за неделей.

Куманин часто приезжал к ним. Старый боярин подолгу совещался с ним, представлял в его распоряжение все свои деньги, чтобы, если возможно, действовать хоть подкупом. Он сам пробовал ездить во дворец, хлопотать за Артемия Никитича, но при первом же намеке ему приказали молчать, а герцог через своих приближенных дал ему понять, что его самого легко могут выслать из столицы. Астафьев не раз хотел повидать генерала Густава Бирона, но тот не допускал его к себе. Куманин объяснял это тем, что командир слишком добр, а в этом случае бессилен, и ему тяжело отказывать несчастному отцу.

Сеня заходил изредка. Он разделял их горе и был удручен еще и тем, что до сих пор не получил никакого известия от Эйлера.

Тредиаковский несколько раз виделся с ученым, но Эйлер объяснил ему, что к герцогу теперь опасно подступиться, надо переждать.

Тредиаковский всей душой сочувствовал Сене, а между тем над ним самим собиралась гроза. Он и ранее предчувствовал, что ему не миновать Волынского как пииту по случаю предстоящих торжеств, но к тому, что случилось, он не был готов.

В одном из заседаний маскарадной комиссии, в состав которой, кроме Волынского, вошли и Черкасский, и Куракин, зашел разговор, что нужно было бы «курьезных» молодых встретить курьезной одой. Все сошлись на этой мысли. Князь Александр Борисович, давно ненавидевший Волынского, сейчас же решил уязвить высокомерного кабинет-министра.

С самым невинным видом он обратился к присутствовавшим со словами:

– Чего же лучше, есть у нас пиит, профессор элоквенции Василий Кириллович Тредиаковский. Преострый пиит. Есть у него одна стихотворная ода, как, бишь, она зовется… Да, да, как же, вспомнил: «Самохвал» называется.

При этих словах Волынский сперва побледнел, потом кровь бросилась ему в лицо, а Куракин, словно не замечая его бешенства, продолжал:

– Да, преостро написано, хоть бы так:

 
То за все пред людьми, где было их довольно,
Дел славою своих он похвалялся больно,
И так уж говорил, что не нашлось ему
Подобного во всем, ни равна по всему…
 

Князь Куракин громко расхохотался.

– Кое-кто и узнать себя может, – прибавил он.

– Преостро, – вторил ему канцлер Черкасский, не понимая, к кому относятся стихи.

Еропкин и Хрущев, зная, в чем дело, сидели молча, не поднимая глаз.

Несколько раз Волынский порывался встать, но наконец с большим усилием овладел собой и почти спокойно проговорил:

– Коли ваше сиятельство находите сии вирши преострыми, то я соглашаюсь с вами. Добро, я позову сего пиита и велю ему написать столь же курьезную оду.

Чрезвычайно довольный собой князь Александр Борисович не подумал о том, какую грозу может он навлечь своими насмешками на маленького секретаря русского собрания со стороны могущественного и известного своей горячностью и дерзостью отношения вельможи.

Куракину было весело. Он чувствовал себя в полной безнаказанности, так как пользовался большим фавором при дворе. Ему случалось являться во дворец иногда даже в нетрезвом виде и говорить то, чего другие не смели даже подумать.

По окончании заседания взбешенный Волынский поехал в Зимний дворец с докладом о деятельности комиссии.

В былые дни, прежде чем являться к императрице, Артемий Петрович заходил к герцогу. Но в последнее время, замечая, что императрица начинает все более прислушиваться к его советам и оказывает ему все большее доверие, он считал уже лишним осведомлять герцога о своих докладах.

Так и теперь. Он прямо обратился к дежурному камергеру, молодому Миниху, сыну знаменитого фельдмаршала, с просьбой доложить о нем.

Императрица тотчас приказала впустить его. Анна Иоанновна приняла Волынского в домашней обстановке. Она была кое-как причесана, одета в широкий капот с меховой оторочкой и в меховые туфли.

За ее креслом стоял герцог, у ног сидела ее любимая дура Авдотья Ивановна, теперь уже княжеская невеста, рядом на бархатной скамеечке сидел хорошенький десятилетний Карл, и государыня ласково перебирала его мягкие кудри. Тут же на низеньком кресле с какой-то вышивкой в руках примостилась бледная и миловидная, с кроткими голубыми глазами и белокурыми волосами, принцесса Анна Леопольдовна.

На глубокий поклон Волынского Анна ласково кивнула головой, принцесса тоже любезно поклонилась на обращенный к ней поклон. Только герцог на приветствие кабинет-министра едва шевельнул бровями.

Императрица с живейшим интересом рассматривала принесенный Волынским и составленный академиком Крафтом проект ледяного дворца.

Дворец действительно был чрезвычайно изящен.

Вокруг его крыши тянулась сквозная галерея, украшенная красивыми столбами и статуями, крыльцо с резным фронтисписом вело в сени, разделявшие дворец на две большие комнаты, в каждой комнате было по пять больших окон, сделанных из тончайшего льда. Оконные и дверные косяки и пристеночные пилястры были выкрашены зеленою краскою. Перед домом стояли ледяные пушки и мортиры. У ледяных ворот высились два дельфина. На воротах горшки с ветвями и листьями, а на ветках птицы. По сторонам дома возвышались четыре резные пирамиды.

– Да ужли все так и будет чудно сделано! – в искреннем изумлении воскликнула императрица.

– В самой точности, ваше величество, – ответил Волыкский и начал объяснять детали. – Из пушек можно будет стрелять. Из пастей дельфинов будут бить огненные фонтаны.

Императрица с улыбкой слушала его.

– Ну и чудесник ты со своим Крафтом, Артемий Петрович, исполать тебе. Мы довольны… Дура, – прибавила государыня, – смотри, какой дворец у тебя на новоселье будет. Такого и у нас нет.

Буженинова с любопытством смотрела на рисунок.

– Холодно, ай, холодно даже смотреть, матушка родная, – завыла она.

Императрица громко рассмеялась.

– Чай, молодые. Не замерзнете.

Все с интересом рассматривали ледяной дворец.

Даже Бирон не мог не согласиться, что надо было много усердия и воображения, чтобы выдумать такой.

После этого императрица интересовалась шутовской процессией, иллюминацией, фейерверками, расспрашивала, прибыли ли инородцы, а также верблюды, волы, собаки.

Дело подвигалось быстро, и императрица не раз во время доклада выражала свое удовольствие Артемию Петровичу.

Казалось, что для нее было самым важным из всех дел обширной империи дело устройства задуманного ею сказочного праздника.

Когда доклад о деятельности комиссии был закончен, государыня зевнула, и лицо ее приняло скучающее выражение. Надо было сказать несколько слов о настоящем деле. Императрице очень досаждало польское правительство требованием вознаграждения за убытки, причиненные проходом русских войск через области Речи Посполитой.

– Вот герцог, – начала императрица, – говорит, что сие исполнить надо, а мой кабинет все еще решает.

– Удивления достойно, – сухим голосом произнес герцог. – Одна голова в совете умней другой: Артемий Петрович, князь Алексей Михайлович и прочие, а простого вопроса, что за чужое платить надо, никак понять не могут. Только ее величеству досаду приносят. Сами, что ли, за чужое платить не привыкли?

Волынский был ошеломлен этими словами. Как немецкий конюх, живущий кровью России, высасывающий из нее лучшие соки, смеет говорить, что он, Волынский, пользуется чужим! Этот конюх, которому в России не может принадлежать даже щепотки земли, потому что ни он, ни его предки никогда ничего не дали этой земле!..

– Что скажешь, а? – без особенного интереса обратилась Анна Иоанновна к Волынскому.

Волынский выпрямился, глаза его засверкали.

– Я отвечу, ваше величество, – начал он, вызывающе глядя на герцога, – что его светлость изволил сказать непонятное. Ни Черкасский, ни я не привыкли брать, не платя, чужого. Доподлинно вашему величеству известно, что ежели канцлер, князь Алексей Михайлович, да я, кабинет-министр вашего величества, пользовались милостями вашими, то брали мы не чужое, а платили за это трудами нашими и кровью своею, и не чужая нам Русь.

По лицу герцога прошла судорога.

– Князь Гагарин был русский, – звенящим голосом произнес он, – а ваш Петр на железной цепи велел повесить его.

Императрица подняла голову и с недоумением смотрела то на серо-бледное лицо герцога, то на пылающее лицо Волынского.

– Да что вы? – спросила она. – Чем считаетесь? С чего ты, герцог, дядю-то вспомнил? Грозен он был, а мы милосердны. И разве кого хочешь повесить, что ли? Ой ли, не довольно ли, герцог? В мире и благоденствии хотим мы провести дни сих торжеств, в ознаменование славных побед наших войск, от коих возликует и дух нашего дяди.

И герцог, и Волынский ясно поняли, что Анна Иоанновна не отдает себе полного отчета в том, что происходит перед ней.

– Зная милосердие вашего величества, – начал Бирон, – смертной казни подвергаются лишь злодеи, существование коих опасно для блага вашего народа.

Волынский едва сдерживался.

Видя, что императрица не понимает его, он сказал:

– Я, ваше величество, никогда не соглашусь с мнением его светлости о необходимости выдать Речи Посполитой вознаграждение за проход через ее области наших войск.

– А почему, Артемий Петрович? – спросила государыня. – Вот герцог иначе думает.

– А потому, ваше величество, – медленно начал Волынский, не спуская с Бирона горящих ненавистью глаз, – а потому, что под благословенным царствованием вашего величества мы достаточно сильны, чтобы отказать неимоверным притязаниям Речи Посполитой. А я, ваше величество, не имею ни владений в Польше, не состою и вассалом республики, и потому не имею нужды задабривать исстари враждебный России народ.

На этот раз удар был нанесен верно. Бирон, как герцог Курляндский, был вассалом Польши, кроме того, в Курляндии у него были обширные поместья, и потому у него были сильные побуждения заискивать расположения правительства республики, то есть вельмож и шляхетства.

Даже Анна поняла это и подозрительно взглянула на герцога, ожидая его ответа.

На лицо герцога страшно было смотреть.

Анна Леопольдовна в испуге выронила из рук свое вышивание.

Дура-калмычка запряталась куда-то за печь, и только Карл все еще не мог оторваться от ледяного дворца.

Но голос Бирона звучал совершенно ровно, когда он наконец сказал:

– Вашему величеству известно, что мое вмешательство в русские дела было всегда чуждо партикулярных и пристрастных целей. Я вмешивался в дела единственно для того, чтоб охранять интересы императрицы, ее спокойствие и дражайшее здоровье. Мудрая императрица рассудит меня и предложение кабинет-министра.

Видя, в каком расстройстве находился ее фаворит, императрица взволновалась сама, особенно когда к ней прижался маленький Карл, словно ища у нее защиты против этого сухого высокого человека с такими большими и злыми глазами.

Она протянула Волынскому руку.

– Мы еще рассмотрим это, – произнесла она.

Волынский поцеловал протянутую руку, низко поклонился перепуганной принцессе и, не глядя на Бирона, вышел из комнаты.

В соседней зале его догнал приятель, кабинет-секретарь Эйхлер.

– Артемий Петрович, – задыхаясь, проговорил он, – что ты сделал? Ты смертельно оскорбил герцога. Ведь он вассал Польши, он никогда не простит тебе.

Волынский остановился.

– Он не простит, – надменно проговорил Волынский, – зато она все поняла, и, я говорю тебе, мы дождемся его падения.

Эйхлер схватился за голову.

– Его падения! – воскликнул он. – Ах, Артемий Петрович! Мало тебе, что ты с обеими принцессами сдружился… Да пойми ты, несчастный человек, каковы узы императрицы с Бироном, пойми, что его детей она любит, как собственных.

– Но благо России… – начал Волынский.

Эйхлер только безнадежно махнул рукой. Несколько мгновений молчал и Волынский.

– Она детей может оставить при себе, – сказал он наконец.

– А его? – спросил Эйхлер.

– Его… – Волынский помедлил, – выслать из России.

– Выслать, – насмешливо проговорил Эйхлер, – у вас, в России, этого не водится. Твои же сторонники задушат его на первой станции. Она знает это и на это не пойдет. Берегись, Артемий Петрович!

«Надо кончать», – думал Волынский, возвращаясь домой.

«Надо кончать», – думал герцог, проходя от императрицы в свои покои.

Вернувшись домой, Волынский сейчас же послал за Лестоком и Хрущевым.

Вернувшись в свои покои, герцог сейчас же приказал заложить лошадей и поехал к цесаревне Елизавете Петровне.

Веселый и живой, никогда не унывающий француз,

Герман Лесток сейчас же прискакал на зов Волынского. Исключительным свойством Лестока была его живая энергия и способность сохранять прекрасное расположение духа во всевозможных обстоятельствах жизни.

Это был тип смелого, беззаботного авантюриста. Явившись в Россию в 1713 году, он попал в медики к Екатерине, а в 1718 году уже был сослан Петром в Казань, как видно, за участие в некоторых галантных похождениях. С воцарением Екатерины он был возвращен в столицу и назначен медиком к цесаревне Елизавете.

Цесаревна Елизавета сама была молода и нрава веселого. Присутствие галантного француза, понимающего вкус жизни и умеющего пожить, было как нельзя более кстати при маленьком дворе цесаревны, где любили танцы и веселье. Но за видимою беззаботностью в сердце француза таились грандиозные замыслы.

После смерти Петра II он ловко сплел интригу, набрал сторонников и смело предложил цесаревне овладеть престолом. Все ручалось за успех: любовь к ней народа, слухи о завещании Екатерины I, по которому, в случае бездетной смерти Петра II, престол должна наследовать Елизавета, а главное – любовь войска к дочери Петра.

Но двадцатилетняя принцесса не решилась на государственный переворот.

Лесток, видя, что никакие доводы не помогут, решил ждать следующего удобного случая. Его рассеянный образ жизни, его кутежи давали ему возможность сближаться с офицерами гвардейских полков и поддерживать в них любовь к дочери Великого Петра.

Но в то же время он не забывал и интересов своей родины. Он был искренним врагом немцев и сумел внушить те же чувства цесаревне. Под его влиянием она была убеждена, что союз с Францией неизмеримо более полезен России, чем дружба с немцами. И в этом отношении она разделяла тогда чувства народа. Потому что за последние десять лет от мала до велика все в России страдали под тяжелым гнетом Бирона и его сородичей.

Лесток, ратуя за союз с Францией, вместе с тем подготовлял и государственный переворот в пользу Елизаветы, и французский посол, маркиз де Шетарди, считая цесаревну сторонницей Франции, щедрой рукой отсыпал веселому Лестоку золотые луидоры.

Очевидно, Лестоку было выгодно поддерживать сношения с Волынским.

Он весело болтал, попивая вино с Хрущевым. Сам хозяин почти ничего не пил.

Их беседа длилась очень долго. Был уже поздний вечер, когда Лесток выехал от Волынского. Он был весел, как всегда, Хрущев был озабочен.

«Не я буду, – думал самодовольно француз, несясь в легких санках по чудной дороге вдоль Невской перспективы под ярко сиявшей морозной луной. – Не я буду, если по смерти Анны я не посажу на престол Елизавету. Vive la France! [10]10
  Да здравствует Франция! (фр.).


[Закрыть]" – мысленно закончил он свои размышления.

Артемий Петрович долго после его отъезда ходил по своему кабинету и вдруг вспомнил о Тредиаковском. Бешеная злоба нахлынула на него.

"Я отучу их смеяться надо мною", – злобно подумал он и изо всей силы дернул сонетку. Вбежавшему дежурному он приказал немедленно доставить пиита Тредиаковского на слоновый двор.

Там содержались слоны, которыми Артемий Петрович хотел воспользоваться для предстоящих торжеств.

Он велел заложить сани и сам поехал туда.

В доме Тредиаковского все уже спали крепким сном, когда к воротам подкатили сани. Собаки на дворе залаяли. Раздался стук в ворота. Дарья выбежала, накинув на свои плечи ветхую овчину. После долгих переговоров она впустила молодого человека. Все в доме уже пробудились в большой тревоге.

Тредиаковский, проклиная свою судьбу, напялил на себя старый халат. Варенька успела одеться, прибежал сверху еще не успевший заснуть Сеня.

Все они, испуганные, волнуемые разнообразными опасениями, собрались в столовой.

Через несколько минут вошел молодой человек, почти юноша в форме кадета, назвался Криницыным и вежливо заявил, что он прислан из кабинета ее величества за пиитом и профессором элоквенции, Василием Кирилловичем Тредиаковским.

Варенька страшно встревожилась, но Василий Кириллович успокаивал ее. Раз он приглашен в кабинет, то опасности нет никакой. Вот если бы к Волынскому, в маскарадную комиссию, ну тогда другое дело.

Бедный русский пиит!

Одно имя Волынского внушало ему больший ужас, чем сам герцог.

И действительно, со стороны герцога он видел даже некоторое внимание. Герцог милостиво относился к его стихам, хотя ничего не понимал в этом деле. Но ему хотелось показать себя просвещенным покровителем поэтов. Поэтому он нередко приказывал выдавать Василию Кирилловичу по нескольку золотых из кабинета ее величества. И еще недавно, по приказанию герцога, ему было выдано пять золотых за оду на взятие Хотина, хотя ода и не понравилась, потому что ее совершенно затмила вдохновенная ода Ломоносова, написанная языком, какого до него на Руси не слыхали.

Так что со "двором" у Василия Кирилловича были отношения, не внушающие опасений. Но Волынский… это другое дело.

Тредиаковский перепоясал шпагу, закутался в убогую шубенку и, попрощавшись с Варей и Сеней, сел в ожидающие сани.

Быстрая езда, прекрасная дорога, лунная ночь – все содействовало мечтательному настроению.

Тредиаковский погрузился в задумчивость.

Сани быстро неслись. Вдруг он поднял голову. Они проезжали мимо Тайной канцелярии.

– Куда ж ты везешь меня? – с изумлением спросил Василий Кириллович.

Криницын расхохотался в ответ.

– К его превосходительству кабинет-министру Волынскому, – промолвил он. – Что, не ожидали?

Сердце Василия Кирилловича похолодело.

– Почто же ты, как несмышленый мальчишка, шутил надо мной? – гневно произнес он. – И как ты осмелился на это, ты – молокосос!..

– Не извольте лаяться, – ответил обиженный кадет, – в должное время вы получите объяснение. А едем мы теперь на слоновый двор, где его превосходительство маскарадом занимается.

Тредиаковский поплотнее укутался в свою шубенку и замолчал.

Но вот и слоновый двор близ Летнего сада.

Через просторный двор, огороженный высоким частоколом, они вошли в дом.

Оставив в первой комнате Тредиаковского, Криницын прошел в следующую, откуда доносились резкие голоса.

Это Волынский, вызвав всех досмотрщиков слонов, давал им известные инструкции, а они в свою очередь возражали ему. Заведовал слонами перс Ага-Садык с помощником, арабом Мершарифом. Плохо понимая русскую речь, они наперебой на каждом слове прерывали Волынского.

Главной заботой Аги-Садыка было сохранение здоровья слонов. В этом он полагал все свое назначение. Все остальное он понимал очень туго. И когда Волынский объяснял ему то участие, которое слоны должны принять в предстоящих празднествах, он жаловался на то, что слонам холодно и им мало отпускается корму.

Этот разговор все больше и больше раздражал Волынского.

Но вот Василий Кириллович услышал гневный окрик кабинет-министра, дверь с силой распахнулась, и на пороге показалась высокая стройная фигура Артемия Петровича.

Ужас объял Тредиаковского при виде искаженного бешенством лица Волынского.

"Вот где моя гибель", – пронеслось в его голове, и он низко и униженно поклонился.

– А, это ты! – гневно закричал Волынский. – Тебя-то мне и надо, пасквилянт!

– Ваше превосходительство, – дрожащим голосом начал Тредиаковский. – Ваше превосходительство, пощадите. Я мирный ученый, я российский пиит, я всегда с достодолжным усердием исполнял приказы вашего превосходительства.

Не слушая его, Артемий Петрович угрожающе шагнул к нему.

– Ваше превосходительство, – дрожа от страха, продолжал Тредиаковский, – не обижайте меня. Находясь под высоким покровительством его светлости…

– А-а! – хриплым голосом закричал Волынский. – Ты находишься под высоким покровительством его светлости и потому думаешь, что можешь других в шуты рядить!

– Ваше превосходительство! – воскликнул в ужасе Тредиаковский, закрывая лицо руками.

– Так вот же тебе твое покровительство, – и с этими словами Волынский нанес тяжелый удар по лицу Василия Кирилловича, которое он закрывал руками.

Удар был настолько силен, что Тредиаковский пошатнулся.

Когда он пришел в себя, Волынского уже не было в комнате.

Над ним стоял Криницын. В правом ухе у Василия Кирилловича шумело, левый глаз затек. Он плохо понимал случившееся.

Но Криницын сразу напомнил ему о действительности. Он поставил его на ноги и приказал идти к полковнику архитектору Еропкину за указаниями.

Полковник Еропкин был тут же, на слоновом дворе. Перевязав кое-как платком глаз, держась рукой за правое ухо, Тредиаковский прошел к Еропкину.

Еропкин был занят над каким-то чертежом. Не поднимая от него головы, он коротко спросил:

– Пиит Тредиаковский?

– Да, – чуть слышно ответил Василий Кириллович.

– Ну, так вот, господин пиит, – тем же тоном продолжал Еропкин, – изволь написать на сих же днях курьезное приветствие по случаю свадьбы шута-квасника князя Голицына с Бужениновой. Сам знаешь как, дабы было и смехотворно, и соответственно… Понял?

– Сиречь эпиталаму? – уныло произнес Тредиаковский.

– Ну, уж это черт вас знает что, а мне валандаться с тобою недосуг. Артемий Петрович разберет. Понял? Ну, вот и все, а теперь можешь убираться, – закончил Еропкин.

Тредиаковский низко опустил голову, поклонился и вышел. Униженный возвращался домой Тредиаковский. Денег у него не было, было жутко идти по пустынным улицам, а путь был немалый.

Он тяжело шагал, не раз останавливался, и слезы застилали его глаза.

Глубокой ночью вернулся он домой. Варенька и Сеня, удрученные и подавленные его рассказом, до самого позднего зимнего восхода солнца успокаивали его и возились с ним, ставя припарки и давая пить липовый цвет.