Текст книги "История Фридриха Великого"

Автор книги: Федор Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

   Кроме исторических сочинений, он написал в последнее время и несколько трактатов, относящихся до государственного управления. Из них замечательнейшие: "Письма о любви к отечеству" и "Рассуждение о различных образах правления и обязанностях государей". Оба эти творения составляют с его "Антимакиавелли" одно целое и, по глубокому чувству человеколюбия и светлым истинам, в них высказанным, могут служить настольной книгой для монархов, желающих народу своему – счастья, а себе – мирного и благополучного правления.

   "Сохранение собственности и личной свободы побудило народы избирать себе правителей для суда и расправы и подчиняться законам, ими назначаемым. – Так пишет Фридрих. – Вот начало верховной власти. Поэтому правитель был первый слуга государства. Если бы все монархи строго держались первоначального своего предназначения и во всех действиях следовали основному правилу, народы не знали бы революций и не имели бы нужды в конституциях. Первые правители, патриархи, были главами многочисленных семейств и смотрели на подданных, как на детей своих. Все {487} их учреждения и законы клонились к счастью членов собственного семейства. Патриархам должны подражать и те монархи, которых перст Провидения породнил с миллионами некровных им детей, наложив на чело их печать помазания".

   На основании этой главной идеи созидает Фридрих правила, посредством которых правители могут стяжать мир, славу и любовь народную, а монархи достигать до апогея величия и благоденствия. От изложенных им правил он сам никогда не отступал, и где только выгодное учреждение было сопряжено с ущербом для его подданных, он отвергал его без дальнейшего рассуждения. Так, статс-секретарь Таубенгейм подал ему однажды проект увеличить государственные доходы посредством вычетов и уменьшения жалованья чиновников. Фридрих отвечал ему на это:

   – Благодарю за остроумный совет. Но я нахожу его не совсем удобоисполнимым, потому что бедный класс чиновников и без того во всем нуждается. Впрочем, я сделаю опыт и начну с приложения проекта к тебе самому. Я прикажу вычесть у тебя из жалованья 1.000 талеров и не выдавать квартирных и столовых денег. Через год явись ко мне и объяви, находишь ли ты эту меру полезной для твоего домашнего быта. Если она окажется выгодной, то с будущего года я удержу у тебя половину жалованья, похвалю твое патриотическое рвение к пользам казны и введу твой проект во всеобщее употребление.

   Таким образом, великий Фридрих, составив счастье своего народа, возвысив свое королевство и сходя в открытый гроб, завещал тайну своего мудрого правления и другим монархам, в которых желал жить для блага человечества, даже после смерти!

{488}

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Последние дни

   Фридрих переступил за седьмое десятилетие своей жизни. Как величественная развалина прошедшего времени, стоял он среди своего народа. Все, что принимало участие в его деятельности и разделяло внутренний мир его души – исчезло. Новые поколения возросли около него, для которых слава его имени, подвига и мысли героя сделались уже преданием. При жизни еще наступило для него потомство. Тяжкие скорби лежали у него на душе. Многие из его благодетельных учреждений не оправдались, многие замыслы не могли свершиться – обыкновенного срока человеческой жизни было для них недостаточно. Печально глядел он на ниву, в которую посадил свои семена; пахарь чувствовал уже свое бессилие, знал, что не доживет до жатвы и очень боялся за будущность.

   Это тяжкое чувство, эту недоверчивость могут постигать только великие монархи. Ею томился и наш Великий Петр на склоне лет своих! Отсюда поясняется торопливость, с которой государи, в последние годы жизни, спешат приводить в исполнение свои предположения и начинания. Кроме того, Фридриха томила ненависть к людям: многие из его избранников жестоко обманули его доверчивость, многие изменили самым чистым намерениям души его. Это чувство он ярко обнаружил в разговоре со знаменитым эстети-{489}ком и математиком Сульцером, которого очень любил. Сульцер утверждал, что добрые наклонности имеют в человеке всегда перевес над дурными.

   – Нет, милый Сульцер! – сказал Фридрих с глубоким вздохом. – Я вижу, ты еще плохо знаешь род, к которому мы принадлежим.

   – Но вы не имеете права жаловаться на этот род, – возразил Сульцер. – Монарх, которого подданные боготворят, должен быть доволен судьбой и людьми.

   – Все суета! – воскликнул Фридрих. – Я люблю человечество, но презираю людей отдельно. Корысть и низкие страсти управляют ими! Что значить их обожание? Глупость! Если бы я даже осчастливил всех моих подданных, то действовал бы только на весьма малую часть земного шара, который, в свою очередь, есть ничтожная частичка целого мироздания. Как же я посмею сравнять себя с тем вечным Существом, которое управляет мирами и содержит их в порядке? Безумен правитель, который выставляет себя земным богом и требует от народа обожания! Презренны и те люди, которые играют самым святым чувством души и приносят божественную жертву на алтари земного величия! Монарху приятна благодарность народа, но в страхе, обожании и прославлении его он не нуждается!

   К душевному расстройству короля присоединились еще и немощи телесные. Мы уже сказали, что он с самого младенческого возраста был слабого сложения. В молодости опасались за его жизнь. На двадцать пятом году силы его укрепились от беспрерывных телесных упражнений; лагерная жизнь и тревоги походов закалили его тело в зрелом возрасте. Но тогда же он начал чувствовать припадки геморроя и подагры. Под старость эти болезни усилились, к ним присоединилась еще водяная и хирагра. Он чувствовал, как с каждым днем силы его ослабевали.

   "Вы, верно, сами догадываетесь, – писал он в 1780 году к одному из друзей своих, – что на 68-м году жизни я чувствую все признаки старости. То подагра, то боль в пояснице, то лихорадка потешаются насчет моего существования и напоминают мне, что давно пора бросить изношенный футляр моей души".

   Иногда припадки болезни были так сильны, что все почитали их смертельными; окружающие приходили в отчаяние, а он с истинно солдатским стоицизмом утешал их, говоря: {490}

   – Что делать! Я дряхлый старичишка: механика уже не действует. Но человек должен быть справедлив! Не вечно же ему жить! Башенные часы из стали и железа, да и они не выдерживают более двадцати лет, как же человек, этот ком глины и грязи, хочет быть впятеро долговечнее часов!

   Несмотря на свои страдания, Фридрих не оставлял обычных занятий и даже на одре болезни подписывал бумаги и делал все нужные распоряжения. Но едва болезнь облегчалась, он забывал об опасности и с обычной неумеренностью принимался за свои любимые блюда и напитки. От этого припадки его иногда возобновлялись с неимоверной силой. Такой припадок испытал он в августе 1776 года. Австрийский посланник уведомил венский кабинет, что король не перенесет своих страданий, и что самый долгий срок его жизни – три месяца. Вследствие того Иосиф II стал собирать войска в Богемии, чтобы тотчас по смерти Фридриха отнять у его наследника Силезию. Но Фридрих выздоровел в две недели.

   "Есть люди на свете, – писал он к Вольтеру, – для которых я слишком долго живу. Они клевещут на мое здоровье, полагая, что от этого я скорее отправлюсь к праотцам. Людовик XIV и Людовик XV своим долгим царствованием утомили терпение французов. Я уже 36 лет правлю кормилом государства и, может быть, так же, как они, употребляю во зло привилегию Жизни, потому что не умираю, тогда как уже многим надоел. Несмотря на то, я держусь прежней методы: не берегу себя. Чем более бережешься, тем чувствительнее и слабее становится тело. Сан мой требует деятельности и труда, тело и душа должны покоряться обязанностям сана. В моей жизни, конечно, нет особенной нужды, но есть нужда в моем труде".

   Фридрих редко выходил из своего монастыря, но зато, когда он показывался в народе, его встречали на каждом шагу радость, удивление и признательность. Когда он бывал в Берлине, он обыкновенно час или два в день прогуливался верхом по улицам. Тогда из всех домов высыпал народ, купцы бросали лавки, ремесленники выбегали из мастерских, окна в домах наполнялись любопытными. Всем хотелось взглянуть на старца, подвигами которого гремела Европа, дух которого наполнял собой все жилы прусского государства. Народ всегда, везде и во всем чувствовал его присутствие, но редко видел его лично и знал его только по рассказам отцов и дедов. Появление Фридриха среди своих подданных было каким-то {491} торжеством, овацией, где благодарные пруссаки хотели высказать своему обожаемому и всеми любимому монарху, как второму своему Провидению, чувства признательности и уважения – слезами, криками радости и молитвами.

   Фридрих с умилением принимал эту народную награду. Толпы наполняли улицы, он вынужден был ехать шагом. Маленькие дети преследовали его до самого дворца, кидали свои шапки в воздух, теснились около стремян и обтирали пыль с его сапог. Раз, резвая гурьба их своими прыжками и криками испугала лошадь; король осторожно отстранил их костылем, говоря:

   – Перестаньте, перестаньте, шалуны! Ступайте в школу!

   – В школу! – закричали мальчишки с хохотом. – Ай да король! Ай да старичок! Столько лет живет на свете, а не знает, что по средам классов нет!

   Такой же восторг встречал Фридриха и в высших слоях общества, когда он являлся в театр. При звуке труб и литавр, которые обыкновенно возвещали его прибытие, все вставали с мест, теснились, как можно ближе к его ложе, чтобы лучше рассмотреть черты монарха, и громкие "да здравствует наш добрый король!" заглушали оркестр, когда он показывался в ложе. И все это делалось {492} без подготовления, без понуждения, по какому-то общему, электрическому чувству, по какому-то вдохновенному восторгу, невольно вырывавшемуся из души каждого. Вот довольно разительное описание наружности короля, которое оставил нам один из его современников:

   "С особенным любопытством рассматривал я этого человека, великого по своему гению. Он не высок ростом и как будто согбен под тяжестью лавров и долговременных трудов своих. Его синий кафтан, изношенный, как и его тело, длинные сапоги, поднятые выше колен, и белый камзол, засыпанный табаком, составляли что-то странное и, вместе с тем, поразительное. Но огонь его глаз ясно показывал, что он не устарел душой. Несмотря на то, что он держался как инвалид, из быстроты движений и смелой решительности во взоре можно было заключить, что он еще может драться, как юноша. Замешайте незначительную его фигуру между миллионами людей, и каждый тотчас узнает в ней короля: столько величия и твердости в этом необыкновенном человеке".

   Тот же современник описал и жилище Фридриха:

   "В Сан-Суси, – говорит он, – где этот старый бог войны кует свои громовые стрелы и пишет глубокомысленные творения для потомства, где он управляет народом, как заботливый отец своим домом, где он одну половину дня читает просьбы и жалобы по-{493}следнего из своих подданных и сыплет во все стороны государства неимоверные суммы, не требуя никакого вознаграждения, кроме всеобщего счастья, а в другую становится поэтом и философом; в Сан-Суси, говорю я, царствует такая тишина, что можно расслышать каждое дуновение ветра. В первый раз пришел я в это уединение вечером, в позднюю осень. Я был странно поражен, когда увидел перед собой небольшой дом и узнал, что в нем живет герой, потрясавший мир одним своим именем! Я обошел весь дом, подходил к окнам, видел в них свет; но у дверей не было часовых; я не встретил даже человека, который бы меня спросил: кто я? чего хочу? Тут только я вполне понял все величие Фридриха! Ему не нужно вооруженных наемников и пушек для охранения: он знает, что любовь и уважение народа стоят на страже у дверей его маленького приюта".

   В самых отдаленных странах Фридрих пользовался тем же уважением, какое приобрел у своего народа. Эмденский шкипер Клок претерпел в 1780 году кораблекрушение у мароккских берегов. Он был захвачен в плен со всем экипажем и отведен в Магадор. Но когда тогдашний император, Мулей-Исмаил, узнал, что Клок принадлежит прусскому флагу, он приказал его представить к себе, обласкал, наградил и на своем корабле велел переправить со всеми матросами в Европу.

   – Скажи своему королю, – говорил ему император, – что я заключил его в сердце, как брата и друга. Я столько слышал о его уме и великих делах, что за честь почитаю оказать ему мою любовь и уважение, возвратив его подданных в отечество. Прусский флаг всегда найдет самый радушный прием у моих берегов.

{494}

   С осени 1785 года здоровье Фридриха стало заметно расстраиваться. В августе этого года были назначены маневры. Король сам хотел командовать и семь часов провел в поле под проливным дождем, при сильном северном ветре.

   От сильной простуды болезнь его приняла другой оборот: у него открылась водянка в груди. Несмотря на жестокие страдания, он не оставлял своих обычных занятий; они утомляли его и усиливали болезнь. В январе 1786 года умер Цитен. Придворные старались отклонить всякий разговор о нем, чтобы не встревожить короля насчет его собственного положения. Но Фридрих сам завел речь о своем покойном товарище.

   – Наш старый Цитен, – сказал он, – и в самой смерти исполнил свое назначение как генерал. В военное время он всегда вел авангард – и в смерти пошел вперед. Я командовал главной армией – и последую за ним.

   Предсказание сбылось слишком скоро. С возвращением весны Фридрих почувствовал облегчение. Теплый воздух и лучи солнца благотворно подействовали на его тело и оживили в нем бодрость. Часто, по утрам, он приказывал вынести себя в кресле на так называемую зеленую террасу потсдамского дворца и тут просиживал по нескольку часов на солнце.

   Видя, что часовые у входа стояли во фронте, он подозвал одного к себе:

   – Друзья мои! Ходите взад и вперед! Мне легко просидеть здесь час и более, но вам трудно простоять так долго на одном месте.

   Часто слуги, стоя за креслом, слышали, как он твердил, смотря на солнце: "Скоро, скоро я к тебе приближусь!" В мае король переехал в свой любимый дворец. Но лето не возвратило ему утраченных сил. Дни и ночи проводил он в вольтеровском кресле, обложенным подушками. Удушливый кашель беспокоил его беспрестанно, часто судороги сжимали ему грудь. Несмотря на то, он сохранял спокойствие духа и прежнюю свою веселость, не обнаруживал ни малейшего признака боли, не произнес ни одной жалобы. По ночам он не имел сна и забывался только на несколько минут. Тут, обыкновенно, он вступал в разговор с дежурившими при нем камер-гусарами.

   – Есть ли у тебя родители? – спросил он одного из них. {495}

   – Отца нет, – отвечал камер-гусар, – он убит на войне, а старуха жива и сестры тоже.

   – Чем же они занимаются?

   – Прядут.

   – И много получают?

   – Когда работы много, гроша четыре в день.

   – Мало! Тут нечем жить!

   – В. В. думаете, что у нас, как в Берлине – за все дерут впятеро! Нет, в Померании жить и дешево, и привольно.

   – А помогаешь ли ты иногда матери?

   – Случается, талер-другой перешлешь к празднику.

   – Это похвально! Ты добрый сын, люблю за это.

   В следующее дежурство камер-гусара король сказал ему:

   – Поди, вон там, на окне, я для тебя кое-что приготовил. На окне лежал десяток луидоров. Камер-гусар взял два и робко спросил:

   – Это, ваше величество?

   – Нет, нет! Возьми все! А твоей старухе я тоже послал подарочек.

   Через несколько дней слуга узнал, что король назначил его матери пенсию в сто талеров. Раз ночью, другой камер-лакей, подавая королю питье, взглянул на него с участием и покачал головой.

   – Что ты? – спросил Фридрих.

   – Мне кажется, что доктора В. В. все вздор делают.

   – Как это?

   – Они пичкают вас лекарствами, а не подумают о том, что вам всего нужнее сон. Уж какое здоровье без сна!

   – Правда! Добрый сон подкрепил бы меня.

   – Да еще как! Я знаю это хорошо, сам был прежде фельдшером. Но В. В. не примете от меня лекарства, а то бы я вас тотчас поставил на ноги: и аппетит бы явился, и сон.

   – Право? Ну, хорошо, я приму твое лекарство. Посмотрим, правду ли ты говоришь.

   Король, действительно, проспал семь часов сряду и почувствовал потом свежесть и облегчение.

   – Вот что называется поспать! – сказал он, пробудившись. По том насыпал червонцев в золотую табакерку и отдал ее камер-лакею. {496}

   – Вот тебе за участие и за отличное действие твоего снадобья. По настоящему мне следовало бы пожаловать тебя в лейб-медики, да боюсь, доктора не позволят.

   В другую бессонную ночь Фридрих спросил, который час.

   – Половина первого! – отвечал лакей.

   – Боже мой! Как еще рано, а я не могу заснуть. Посмотри, не встали ли люди, только не буди никого. Да если увидишь Неймана (любимый его камер-гусар), так скажи ему, что тебе кажется, будто король скоро проснется. Но если он спит, не буди, слышишь ли, не буди! Бедняжка и без того очень устал.

   Так кротко, так милостиво и человеколюбиво обходился он с людьми своими в самые тяжкие минуты своей жизни. Наконец, он отдал приказание кабинетс-секретарям, которые обыкновенно приходили с докладами в 7 часов, чтобы они являлись в четыре.

   – Извините, господа, что я вас тревожу по ночам. Жизнь моя клонится к концу. В таком положении я должен пользоваться временем: оно принадлежит не мне, а государству. Впрочем, – прибавил он с улыбкой, – беспокойство ваше не долго продолжится.

   В это время посетил короля герцог Курляндский.

   – Не нужен ли вам, любезный герцог, ночной сторож? – сказал ему Фридрих шутя. – Возьмите меня на службу; я отлично умею не спать по ночам.

   Лейб-медик короля, Селле, истощал все свое искусство, чтобы хоть несколько облегчить страдания Фридриха, но тщетно. Сестра короля, герцогиня Брауншвейгская, убедила его, наконец, довериться знаменитому ганноверскому врачу, Циммерману. Но и он {497} тотчас увидел, что в положении венценосного больного всякое человеческое знание немощно и всякая помощь бесполезна. Он сумел, по крайней мере, развлечь короля своею умной, назидательной беседой. Фридрих задавал ему самые затруднительные медицинские вопросы. После многих споров, король, наконец, сказал:

   – Но согласитесь, любезный доктор, что каждый врач прежде, чем начнет вылечивать больных, должен наполнить кладбище. Скажите мне откровенно, между нами: велико ли было ваше кладбище и давно ли вы перестали наполнять его?

   – Мое кладбище было очень невелико, и я давно уже его наполнил, – отвечал Циммерман.

   – Но как же вы в этом успели?

   – Очень просто. Я всегда смотрел на жизнь, как на драгоценнейшее достояние человека, которое можно потерять только один раз. Поэтому, если мне его поручали, и я видел, что оно может быть потеряно, я всегда прибегал к совету старых и опытных врачей. Когда же больной умирал, несмотря на эту предосторожность, он попадал не на мое кладбище.

   – Вот это умно! – воскликнул король. – Вначале каждый человек ошибается, но тот истинно умен, кто, делая раз ошибку, избегает десяти других!

   Часто Циммерман бывал изумлен глубокими сведениями Фридриха во врачебной науке. Как умный человек, он не хотел рисковать своей репутацией и решился оставить Берлин прежде смерти короля, боясь, что молва и этого великого покойника отнесет на его кладбище. Король отпустил его с большим сожалением.

   "Благодарю вас за участие, – писал он к своей сестре. – Врач ваш очень умный и ученый человек и рад бы от души услужить вам, но это не в его власти. Старики должны очищать место молодым – таков закон природы. Да и что такое жизнь? Жить – не значит ли видеть, как другие родятся и умирают! Впрочем, с некоторого времени мне немножко полегче. Сердце мое предано вам навеки, добрая сестра моя".

   В августе болезнь короля значительно усилилась. 15-го августа он, против обыкновения, проспал до 11 часов. Все ожидали его пробуждения с сердечным трепетом: доктора объявили, что сон этот должен был кончиться решительным кризисом. Фридрих проснулся, весело поприветствовал окружающих, потом велел позвать кабинетс-секретарей и тихим, но твердым голосом диктовал им {498} разные бумаги и депеши. Коменданту Потсдама объяснил он все нужные распоряжения для маневров потсдамского гарнизона, которые назначил на следующий день. Все радовались: такой деятельности и свежести давно уже не видали в больном. Но радость была непродолжительна. На следующее утро нашли короля в плачевном положении. Язык его начинал коснеть, рассудок потемнился. Кабинетс-секретари ждали в приемной, один комендант вошел в кабинет. Фридрих хотел приподнять голову, силился что-то сказать – и не смог. С печальным взором махнул он тихо рукой, давая понять, что не в состоянии более заняться делами. Комендант заплакал и молча вышел из комнаты. С этой минуты король совершенно потерял память, не узнавал окружающих. Но иногда болезненный бред его сменялся светлыми минутами. Жизнь догорала в нем, как лампада, то вспыхивая ярким светом, то померкая в тихом забвении. Ночью он спросил: "Который час?" – Ему отвечали: одиннадцать. "Хорошо, – сказал он, – разбудите меня в четыре, я нынче не работал, завтра будет много дел". Но напрасно искал он успокоения, внутренний огонь пожирал уже его сердце. В комнате царствовала священная тишина, как в храме перед совершением какого-нибудь таинства. Только врач и два лакея стояли неподвижно перед больным. Три свечи с высокого камина тускло озаряли эту картину. Вдруг больной встрепенулся, глаза его блеснули необыкновенным огнем, он хотел приподняться; камер-гусар подхватил его подмышки. Но в ту же минуту голова короля опустилась, взор остановился неподвижно, уста ясно залепетали: "О, как легко! Я взошел на гору... хочу успокоиться..." – остальные звуки замерли в судорогах последнего вздоха. Могучая душа отлетела в горнюю обитель. На руках верного слуги лежал один холодный труп.

   Было 2 часа ночи. Часы Фридриха указали роковую минуту и остановились. Эти часы Наполеон впоследствии увез с собой на остров св. Елены и на смертном одре завещал своему сыну.

   Вся Пруссия облеклась в траур при известии о великой своей утрате. Фридрих был оплакан чистосердечнейшими слезами. Даже враги отдали справедливость его гениальным способностям – на его могиле. Духовное его завещание должно было вполне открыть миру – какого человека, а Пруссии – какого монарха они лишились. Вот главнейшие статьи этого замечательного акта:

   "Жизнь наша – мгновенный переход от минуты рождения к минуте смерти. Назначение человека в этот краткий переход – тру-{499}диться для блага общества, к которому он принадлежит. С тех пор, как я достиг кормила правления, я старался всеми средствами, данными мне природой, по мере сил и возможностей, способствовать счастью и довольству государства, которым имел честь управлять. Я старался водворять закон и правосудие; завел порядок и точность в финансовой системе; дал армии образование, которое поставило ее выше всех войск остальной Европы. Исполнив, таким образом, обязанности мои в отношении к государству, я заслужил бы вечный упрек, если бы не подумал о домашних моих обстоятельствах. Итак, чтобы предупредить всякий спор, могущий возникнуть между родственниками за мое наследие, объявляю сим торжественным актом мою последнюю волю:

   Охотно и без сожаления отдаю дыхание жизни благодетельной природе, от которой его получил, а тело мое возвращаю стихиям, из которых оно составлено. Я жил, как философ, и хочу быть похоронен, как жил – без шума, блеска и роскоши. Не желаю, чтобы тело мое было вскрыто и бальзамировано. Пусть поставят меня в Сан-Суси в склепе, под террасой, который я для себя приготовил.

   Любезному моему племяннику, Фридриху-Вильгельму, как ближайшему наследнику престола, предоставляю королевство Пруссию, со всеми провинциями, городами, замками, крепостями, арсеналами и военными запасами; все завоеванные и приобретенные мной по наследству земли; все коронные сокровища, каменья, золотые и серебряные сервизы, мои загородные дворцы, библиотеку, собрание редких монет, картинную галерею, сады и проч. Кроме того, передаю ему казну, в том виде, в каком она будет находиться в день моей смерти, как достояние государства, которое может быть употребляемо только на защиту и на поддержание народа.

   Королеве, моей супруге, назначаю, кроме доходов, которые она уже получает, еще по 10.000 талеров ежегодно, по две бочки вина, казенное отопление и свободный лов дичи для ее стола. Город Штеттин да будет ее резиденцией; но и в берлинском дворце ей должна быть отведена приличная, соответствующая ее сану квартира. Племянник мой обязан оказывать ей все уважение, которое она заслуживает как вдова его дяди и как государыня, никогда ни на шаг не отступавшая от путей добродетели.

   Теперь о частном моем достоянии. Я никогда не был скуп и богат, следовательно, не имею значительной собственности. Дохо-{500}ды государственные я всегда почитал святыней, до которой нечистая рука не должна прикасаться. Никогда не употреблял я общественных денег на свои потребности. Ежегодные расходы мои не превышали 200.000 талеров. Зато я с чистою совестью слагаю с себя сан государственного правителя и не стыжусь отдать миру отчет в моих поступках. Все, что после меня останется, да будет достоянием моего племянника.

   Со всей теплотой души, к какой я только способен, поручаю моему наследнику храбрых офицеров, которые совершали походы под моим предводительством. Прошу его обратить также особенное внимание на тех офицеров, которые находились в моей свите; чтобы ни один из них не страдал на старости в нищете и болезни. Он найдет в них опытных воинов, которые не раз на деле доказали свой ум, свою храбрость и преданность престолу. {501}

   Поручаю моему наследнику любить и уважать кровь свою в особах его дядей, теток и остальных родственников. Случай, управляющий назначением человека, дает и право первородства, а потому быть королем – не значит еще быть достойнее других. Прошу всех моих родственников жить в любви и согласии и не забывать, что, в случае надобности, они обязаны без малейших колебаний жертвовать личными своими выгодами к пользам и благу государства.

   Последние мои желания в минуту, когда расстаюсь с миром, клонятся к счастью прусского государства. Да управляется оно всегда мудростью и правдой с неослабным вниманием. Да будет оно по кротости законов – счастливейшей, по умному распоряжению финансами – богатейшей, по храбрости и чести своей армии – крепчайшей державой в мире! Да цветет и красуется она до века!"

   Вот как мыслил и чувствовал великий Фридрих на краю гроба! И почти все его желания сбылись: все семена, им посаженные, взошли и принесли его любимой Пруссии золотые плоды!

   На другой день по смерти Фридриха явился новый король Фридрих-Вильгельм, чтобы отдать последний долг великому покойнику. Вечером тело было перевезено в потсдамский дворец и выставлено на катафалке. {502}

   Толпы народа встретили и провожали печальную процессию. Все шли молча за гробом, и только глубокие вздохи и рыдания иногда нарушали святую тишину ночи. На другой день всем был открыт доступ во дворец для прощания с покойным королем.

   Но воля Фридриха не была исполнена в отношении к месту похорон. Отпевание его тела происходило 8-го сентября в гарнизонной церкви в Потсдаме, и там же гроб его был поставлен в склеп, устроенный под кафедрой.

   Здесь-то, в 1806 году, посетил прах великого монарха Наполеон, который хорошо понимал и умел оценить гений Фридриха. Долго стоял император перед простым надгробным камнем, на котором вместо всех трофеев и украшений была высечена надпись Fredericus II, и голова его поникла в глубоком раздумье. Думал ли он о ничтожности земного величия или о той великой задаче в жизни монарха, которую Фридрих так хорошо выполнил? Трудно угадать, какие мечты теснились тогда в душе счастливого завоевателя. Известно только, что он взял меч, которым была завоевана Силезия и одержаны блистательнейшие победы Семилетней войны, и крест Черного Орла, под которым билось сердце Фридриха, и переслал их, как священные трофеи, своему инвалидному дому.

   "Я надеюсь, – писал он, – что старые инвалиды ганноверской армии с трепетом глубокого уважения примут в дар святыню, принадлежавшую одному из первейших полководцев, память которых сохранена историей".

   Но Фридрих оставил по себе более, чем память геройских подвигов. Человечество с умилением может указать позднейшим векам на жизнь этого монарха и торжественно надписать над нею три многозначительные слова, в которых заключен весь смысл назначения человека и государя:

Мыслил, чувствовал, трудился.

{503}

ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО СЛОВ

   Habents sua fata libelli! Книги имеют свою судьбу – сказал древний писатель, и никогда изречение его не сбывалось в такой силе, как над предлагаемой здесь книгой. Судьба «Истории Фридриха Великого» в русском издании чрезвычайно любопытна и назидательна: она может представить превосходный материал для комедии нравов и для будущего историка нашей современной литературы. Чтобы достигнуть своей цели, т. е. появиться в свет, этой книге надлежало пройти сквозь огонь, воду и раскаленные трубы; переменить несколько раз издателей, побывать в нескольких типографиях, испытать самые отчаянные нападения ловких промышленников (которые завидуют каждому предприятию, могущему, по их мнению, быть удачным, т. е. прибыльным), произвести несколько жарких полемических битв и процессов и, наконец, прорваться сквозь все козни и сети, расставленные ей завистью, корыстью и недоброжелательством. «История Фридриха Великого» совершила этот трудный подвиг с мужеством и терпением, достойными великого прусского героя.

   Наконец, "История Фридриха Великого" в руках читателей; каждый может оценить ее по своему усмотрению и убедиться, что если этот труд и не чужд недостатков, неизбежных во всяком деле рук человеческих, то, по крайней мере, он совершен с добросовестностью, которая должна быть отличительным качеством каждого литературного, а не промышленного произведения. Не стану входить во все подробности истории этой книги, но почитаю необходимым объяснить некоторые ее факты.

   В одно прекрасное утро явился ко мне молодой человек, г-н Валенкамп, с тремя тетрадками издаваемой в Германии "Истории Фридриха II" Франца Куглера, украшенной иллюстрациями Адольфа Менцеля, и попросил, чтобы я принял на себя перевод этой книги на русский язык. Я согласился. Первая тетрадь была переведена и поступила в печать. Пока длилась переписка с немецким издателем, Вебером, пока были высланы готовые политипажи, в Германии вышло еще шесть тетрадей. Прочитав их, я убедился, что Куглер пишет свой текст только для пояснения картинок, и что "История Фридриха Великого", изложенная в таких кратких и {504} беглых очерках, не может удовлетворить русских читателей. Я предложил г-ну Валенкампу составить совершенно новую книгу по достовернейшим немецким и русским источникам, к которой, приняв историю Куглера за канву, можно бы приложить иллюстрации Менцеля. Я желал изложить по возможности полную и подробную "Историю Фридриха", представив картину всех политических событий Европы, связанных тесно с его царствованием; показать участие в них России, как одной из главных действующих держав, и, посредством собственных суждений Фридриха и самых достоверных о нем анекдотов, очертить его характер – как монарха, политика, полководца, писателя и человека. В особенности хотелось мне как можно полнее описать Семилетнюю войну и показать в ней блистательные действия русского оружия; тем более, что мы на русском языке, кроме издания К. Полевого "История Семилетней войны" – Архенгольца, никакой книги по этой части не имеем. Мне казалось, что такого рода история, изложенная в форме повествовательной, без всяких мудрствований, языком популярным, может доставить полезное и занимательное чтение для всех классов русской публики. Издатель мой был весьма доволен моим намерением. Но вскоре непредвиденные, неблагоприятные обстоятельства остановили правильный выход в свет выпусков "Истории Фридриха". Г-н Валенкамп, издав только две тетради, вынужден был передать дальнейшее издание г-ну Ольхину. Этот деятельный и предприимчивый книготорговец в течение года издал только два выпуска, т. е. четыре листа, напечатанные в типографии Бочарова.