Текст книги "История Фридриха Великого"

Автор книги: Федор Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

   Несмотря на короткое свое обхождение с друзьями в домашнем быту, Фридрих был строг и взыскателен в делах служебных. Дружба короля не давала никаких прав государственному чиновнику, и наоборот, проступки чиновника и выговоры за то короля нисколько не вредили их дружеским отношениям. Словом, в Сан-Суси Фридрих хотел быть человеком, в Берлине – становился королем.

   "Чтобы быть хорошим монархом, надо уметь быть человеком, – говорил Фридрих, – а для этого надо узнать на опыте жизнь и сердечные потребности простых людей". Когда Роллен прислал ему свою "Всемирную историю", Фридрих написал ему в ответ:

   "Для блага человечества, я бы желал, чтобы ваши государи были люди, и чтобы вы смотрели на правящих, как на граждан. Правители народов не пользуются исключительной привилегией быть совершенными – в мире, в котором нет ничего совершенного".

   Из Сан-Суси Фридрих снова писал к своему литературному любимцу, Вольтеру, приглашая его переселиться в Пруссию. "Вы {228} для меня то же, – говорит он в письме, – что для персидского шаха и великого могола белый слон, за которого они ведут войны, и который должен войти в состав титула победителя. Когда вы приедете сюда, то займете в моем следующее место: "Фридрих II, Божьей милостью король Пруссии, курфюрст Бранденбурга, обладатель Вольтера и проч. и проч." Против такой лести Вольтер не устоял.

   В 1750 году он прибыл в Сан-Суси, чтобы навсегда там остаться. Фридрих дал ему камергерский ключ, повесил Pour le merite на шею и назначил 5.000 талеров жалованья.

   Принцы, фельдмаршалы, министры, все, что только было близко к королю, ухаживало за Вольтером, как за верховным божеством Пруссии. Его присутствие содержало все умы в напряжении: никому не хотелось уступить знаменитому писателю в ловкости выражений, в остроумии, в тонкости и грации оборотов. Трагедии его исключительно заняли придворную сцену, все знали их наизусть и даже в простом разговоре приводили из них цитаты, часто некстати.

   Вся обязанность Вольтера состояла в том, чтобы жить и наслаждаться жизнью среди роскоши, изобилия, почестей, в вечной атмосфере блеска, в вечном фимиаме лести и похвал. Весь день был отдан на его произвол, только вечер проводил он с королем. После спектакля или концерта Фридрих собирал тесный кружок своих друзей за веселым ужином. Тут начиналась умственная война, в которой ядра сарказмов и блестки остроумия сыпались со всех сторон, и целые бомбы учености разрывались на тысячи ловких применений и самых острых выводов. Разумеется, что Фридрих и Вольтер всегда были во главе воюющих партий и не уступали друг другу ни одной пяди в области своего нравственного преимущества. {229}

   Это были настоящие афинские вечера, где мысль господствовала, и где каждое принуждение и все церемонии были изгнаны.

   На этих вечерах Вольтер часто находил идеи и сюжеты для своих замысловатых повестей; здесь пожинал он многие мысли для своего "Философического словаря". И все, что выходило из-под пера его, в этих беседах получало первую оценку и очищалось, как золото в горниле. {230}

   Фридрих ласкал Вольтера, но в душевном расположении короля он стоял ниже всех его друзей и любимцев. Фридриху нужен был собеседник, который подкреплял бы его в занятиях науками, и в светлом уме которого он мог бы находить поверку своему мышлению. Вольтер в то время на ученом горизонте почитался звездой первой величины – и он выписал Вольтера. Зная, что честолюбие и жадность составляют главные стихии его характера, Фридрих осыпал его деньгами и почестями. Плодовитая деятельность французского поэта заставляла и Фридриха с новым рвением приниматься за литературные труды свои. В 1746 году король окончил вторую часть "Истории своего времени", заключающую в себе вторую Силезскую войну. На следующий год он начал свои "Исторические записки Бранденбургского дома" (историю своих предшественников). Отрывки из этого сочинения были им читаны на заседаниях Академии наук, а в 1751 году издано в свет полное творение. Кроме того, он написал для Академии биографию некоторых из знаменитых своих современников и сподвижников. Почти в то же время вышла из печати книга под названием: "Сочинения сан-сусийского философа". В ней были собраны стихотворения Фридриха: оды, послания, "военная наука" в стихах и шуточная эпопея "Палладиум". Но все эти сочинения раздавалась только ближайшим друзьям короля. Для напечатания их Фридрих завел свою собственную типографию во дворце, которая называлась "типографией дворцовой башни".

   Час до ужина был обыкновенно посвящен музыке. Почти каждый вечер составлялись придворные концерты, в которых Фридрих сам участвовал. Выбор пьес и артистов зависел всегда от него. Оркестр бывал не велик, но составлен из отличных виртуозов.

   В назначенный час Фридрих являлся из внутренних покоев с нотами и флейтой и сам раздавал оркестру его партии. По большей части разыгрывались его собственные музыкальные пьесы или сочинения учителя его, Кванца, который со времени вступления Фридриха на престол служил директором его придворной капеллы. Фридрих владел своим инструментом с замечательным искусством. Особенно в адажио игра его была мягка, нежна, увлекательна. В сочинениях его музыканты удивлялись глубокому знанию контрапункта и плодовитости фантазии, которая превозмогала даже все музыкальные трудности. Он первый ввел в инструментальную музыку речитатив. Такое нововведение почиталось тогда неслыханной {231} дерзостью, но скоро мысль его была принята знаменитейшими композиторами и разработана с большой пользой для искусства. В одном из таких речитативов Фридрих чрезвычайно удачно выразил мольбу о пощаде. Пьеса привела в восторг слушателей.

   – Где вы берете эти звуки? – спросил восхищенный Фаш.

   – В моем воображении, – отвечал Фридрих. – При сочинении этой пьесы я представлял себе минуту, когда Волумния, мать Кориолана, умоляет его удалить вольсков от Рима и спасти отечество. Оттого она и вышла удачна.

   Признанным, высоким талантам Фридрих всегда уступал право первенства и власти. Отношения его к Кванцу и капельмейстеру Грауну не только странны, но даже забавны. Кванц был для него не учителем, а истинным тираном. За то судьба отмщала Кванцу: он сам терпел жесточайшие мучения от жены своей, старой мегеры, которая не менее его страдала от своей любимой собачки. Знаменитый Бах, находясь однажды в обществе артистов, предложил загадку: какой зверь страшнее всех в Пруссии? Никто не мог разрешить ее. Тогда Бах сказал: "Самый страшный зверь в Пруссии собачка г-жи Кванц. Она так страшна, что даже г-жа Кванц ее бо-{232}ится, а г-жи Кванц боится г-н Кванц, которого, в свою очередь, боится величайший монарх Европы, Фридрих Великий".

   Раз, на концерте, Фридрих играл новое свое сочинение. В одном месте была ошибка против генерал-баса. Кванц не утерпел и начал покашливать. Король тотчас понял этот знак и после концерта позвал к себе компониста Бенду. "Подумаем, любезный Бенда, – сказал король, – как бы нам исправить мой промах, а то мы, пожалуй, вгоним бедного Кванца в чахотку".

   При постановке на сцене одной из новых опер Грауна Фридрих пожелал лично присутствовать на пробе. В тот день он был не в духе. Прослушав половину оперы, он приказал подать себе партитуру и начал ее крестить карандашом. Граун молча смотрел на все и ждал, чем дело кончится.

   – Все, что я вычеркнул, – сказал Фридрих, – надо выкинуть или заменить чем-нибудь другим. Эти места не достойны твоего таланта, и мне не нравятся.

   – Очень жаль, что не сумел угодить вашему величеству, – отвечал Граун, – однако, несмотря на то, не выкину и не переправлю ни одной ноты, во-первых, потому что певцам некогда переучивать партии, а во-вторых, потому что я имею на то свою, важнейшую причину, которую сообщу вашему величеству в другое время, когда, может быть, вы будете более ко мне расположены.

   – Я к тебе всегда расположен, любезный Граун, – ответил король, – а потому хочу знать твою причину сейчас же.

   – А если так, – отвечал Граун, взяв свою партитуру и указывая на нее королю, – причина та, что над этим я сам король.

   – Ты прав, – согласился Фридрих, – оставим все по-старому.

   Так протекала жизнь Фридриха в Сан-Суси между учеными и поэтами, в занятиях литературой, науками и музыкой. Но в мире нет прочных радостей. И в этой семье людей просвещенных и умных, трудившихся под всеобъемлющим гением Фридриха на пользу просвещения, возникли раздоры, загорелись тайные интриги. Более всего огорчало короля, что первый его любимец, Вольтер, был всему причиной.

   Непостоянство характера, ненасытная корысть этого человека, его непомерная зависть и желание везде и во всем играть первую роль заставляли его противодействовать даже тем, кому он прежде сам покровительствовал. Так, рекомендовал он Фридриху молодого литератора Арно. Король принял его в секретари, и скоро молодой {233} человек своими поэтическими произведениями заинтересовал в свою пользу и короля, и весь двор. Успехи Арно показалась опасными Вольтеру, и он употребил все низости интриги, чтобы удалить его от двора. По его же рекомендации был приглашен Фридрихом ученый естествоиспытатель Мауперций, который впоследствии занял место президента Академии. Ученая слава и влияние Мауперция на короля скоро обеспокоили честолюбие Вольтера. Он старался вредить Мауперцию безымянными статьями, и между обоими антагонистами родилась смертельная вражда. Кроме того, у Вольтера завязался грязный процесс с евреем, который жаловался, что великий поэт обманул его, продав поддельные камни за настоящие. Но всего более Вольтер повредил себе тайными сношениями с иностранными послами и вмешательством в дела политические. Фридрих, наконец, вынужден был заметить ему все неприличие его поведения. Но Вольтер не унялся и восстановил короля против себя совершенно. Мауперций в одном из своих сочинений описал новое открытие в естественной науке; другой натуралист доказывал ему, что открытие это сделано Лейбницем и давно уже известно. Начался ученый спор, в котором берлинская Академия горячо отстаивала своего президента. Вольтер, чтобы нанести сопернику жестокий удар, напечатал в иностранной газете анонимное "письмо из Берлина", в котором осмеивал ученость Мауперция. Фридрих, оскорбленный унижением своего академика, сам написал возражение на письмо Вольтера, где в резких выражениях доказывал невежество, бесстыдство и зависть автора. Тогда Вольтер сочинил жгучую сатиру на Мауперция под названием "История доктора Акакия". Фридрих прочел ее в рукописи, очень забавлялся остроумием автора, но взял с него слово, что сатира не будет напечатана. Несмотря на то, сатира была напечатана в Дрездене. Фридрих был вне себя от негодования и тотчас же приказал объявить Вольтеру, что он уволен со службы. Но бешенство и отчаяние Вольтера достигло до высочайшей степени, когда на другой день, перед самыми его окнами, его "Доктор Акакий" был всенародно сожжен рукой палача.

   К такому позору он не был приготовлен. Он запечатал свой патент, орден и камергерский ключ в пакет и отправил их к королю, при письме, в котором старался оправдаться и сложить вину на других. На это Фридрих ему отвечал: {234}

   "Ваше бесстыдство меня удивляет; тогда как поступок ваш ясен, как день; вместо сознания вины, вы еще стараетесь оправдаться. Не воображайте, однако, что вы можете убедить меня в том, что черное – бело: иногда люди не видят потому, что не хотят всего видеть. Не доводите меня до крайности, иначе я велю все напечатать, и тогда мир узнает, что если сочинения ваши стоят памятников, то сами вы по поступкам своим достойны цепей. Я бы желал, чтобы только мои сочинения подвергались стрелам вашего остроумия. Я охотно жертвую ими тем, которые думают увеличить свою известность унижением славы других. Во мне нет ни глупости, ни самолюбия других авторов. Интриги писателей мне всегда казались позором литературы. Не менее того я уважаю всех честных людей, которые занимаются ею добросовестно. Одни зачинщики интриг и литературные сплетники в моих глазах достойны всяческого презрения. Молю Всевышнего, чтобы он вразумил вас и помиловал".

   Казалось бы, что после такого письма для Вольтера все кончено при прусском дворе, но хитрый француз, зная нежные струны сердца Фридриха, прикинулся совершенно несчастным и отчаянным, просил лишить его жизни, если у него отнята милость монарха и сумел до того разжалобить короля, что в тот же вечер произошло примирение. Вольтер получил обратно все знаки королевской милости. Но прежняя короткость между поэтом и монархом не могла возобновиться. До Вольтера дошли слухи, что король хотел только дождаться благовидного случая, чтобы уволить его совершенно и поэтому сказал одному из своих приближенных: "Когда апельсин начинает загнивать, надо из него выжать сок, а скорлупу бросить". Вольтер понял, что для него будет выгоднее предупредить свою отставку и стал проситься в отпуск на пломбиерские воды, во Францию. Король не удерживал его. В марте 1753 года оба расстались друзьями.

   Фридрих просил только возвратить ему его стихотворения и оставить в Потсдаме камергерский ключ и патент на пенсион. Вольтер не исполнил желания короля, выехал из города тайком и едва прибыл в Лейпциг, как уже начал печатать статейки, оскорбительные для короля и его Академии. За это, при въезде во Франкфурт, он был схвачен по приказанию Фридриха и до тех пор содержим под стражей, пока чемодан его с требуемыми вещами не {235} прибыл в Берлин. И после всего этого Фридрих был еще настолько милостив, что переписывался с Вольтером и осыпал его подарками до самой смерти.

   Другой французский ученый, д'Аламбер, напуганный примером Вольтера, не соглашался переселиться в Пруссию, несмотря на самые лестные и заманчивые предложения Фридриха. В 1755 году король имел с ним личное свидание в Везеле, но и тут не удалось ему убедить упрямого француза. Но между королем и д'Аламбером завязалась ученая переписка, содержание которой чрезвычайно любопытно. В ней, между прочим, находим мы случай, который прекрасно обличает взгляд Фридриха на свободу мысли и свободу печати.

   Редактор газеты "Нижнерейнский курьер" в 1741 году напечатал краткое известие о смерти французского адвоката Лоазо де Молеона. Родные адвоката нашли в этом некрологе некоторые ошибки и до того обиделись, что решили через д'Аламбера просить Фридриха о наказании редактора за это оскорбление. Фридрих одним махом пера хотел образумить и д'Аламбера и честолюбивое семейство адвоката. Вот что он ему написал:

   "Надеюсь, что семейство де Молеон дозволит мне не тревожить редактора "Нижнерейнской газеты", потому что без свободы писать разум остается во тьме. Мне кажется, что фамилия де Молеон обучалась в школе Ле Франса де Перпиньяна; она полагает, что глаза целой Европы обращены на нее, и что мир исключительно занят одним этим семейством. Но я, живущий в Германии и довольно коротко знающий все дела Европы, смею уверить фамилию де Молеон, что здесь даже никто не подозревает о ее существовании. Клятвенно уверяю вас, что в целой Германии никто не противится дворянству этого семейства; что для Регенсбургского сейма решительно все равно, отчего умер адвокат де Молеон: от нароста ли на сердце или от порыва кровеносной жилы; и что, наконец, все адвокаты Парижа, все его чиновники, президенты и даже сам канцлер имеют право жить и умереть, как им заблагорассудится. В Германии обещают не обращать на это внимания".

   Но д'Аламбер не удовольствовался таким ответом и снова обеспокоил короля просьбой семейства де Молеон. Тогда Фридрих написал ему: {236}

   "Признаюсь, мне очень смешно, что семейство незначительного адвоката поднимает такую пыль из пустой генеалогической ошибки. Напротив, ваш адвокат или его семейство должны бы гордиться, что хоть этим сходствуют со многими великими людьми, которых генеалогия так же неверна. Но если уж надо непременно успокоить неутешное семейство, то я надеюсь, что у нас в Германии найдутся ученые, которые произведут покойного адвоката по прямой линии, пожалуй, хоть от королей Леона и Кастилии, а издатель "Нижнерейнской газеты" охотно поместит их открытие в своих столбцах. Вот все, что я могу сделать для успокоения этих двух важных особ. Горжусь таким посредничеством и непременно напишу в моих записках, что после содействия моего к восстановлению мира между Польшей и Оттоманской Портой, я имел счастье споспешествовать примирению Молеона с нижнерейнским газетчиком. Надеюсь, что вы теперь будете мною довольны. Сколько могу, хлопочу о примирении обеих партий; я предлагаю и средства, и пути. Вероятно, я достигну цели, если мне только не будет труднее поладить с семейством Молеон, чем с султаном и его великим визирем. Уполномочиваю вас, ко благу Европы, подписать этот важный мир и тем возвратить спокойствие и духовную свободу рейнскому издателю, без чего он никак не может трудиться для публики".

   Фридрих вообще дозволял всем и каждому высказывать свободно свои мнения, хотя бы они даже касались его собственной особы.

   Множество анекдотов в таком роде доказывают, с каким великодушием и чувством собственного достоинства он обходился с людьми, его лично оскорблявшими. Магистрат маленького городка донес ему, что живший там писатель в одном из своих сочинений вознес хулу на Бога, на короля и на одного из членов магистрата. Король отвечал:

   "Если он вознес хулу на Бога – это знак, что он его не знает; за то, что он хулил меня – я прощаю; но за хулу на одного из членов магистрата повелеваю посадить его немедленно под арест – на четверть часа".

   В другой раз, когда королю сказали, что один ученый отзывается о нем оскорбительно и дерзко, он спросил:

   – А может ли он выставить против меня 200.000 человек?

   – Нет, ваше величество. {237}

   – Нет? Так пусть его говорит, что угодно. Языком он мне не повредит, а когда наговорится, то и сам перестанет.

   Издатель, предприняв дорогое, но плохое издание, надеялся на поддержку Фридриха, но король ничего не дал, и он понес значительные убытки. В отмщение он начал везде бранить короля.

   – А сколько он потерял? – спросил Фридрих.

   – Около 10.000 талеров, ваше величество.

   – О, за такую сумму он может бранить меня гораздо больше.

   Однажды утром, выглянув в окошко, Фридрих увидел у дворца множество народу. Все протягивали шеи, как будто силились что-то рассмотреть. Король немедленно послал своего адъютанта узнать, что там такое. Адъютант вскоре возвратился назад со смущенным видом.

   – Ну, что? – спросил Фридрих.

   – Не смею доложить вашему величеству...

   – Что за вздор! Говори.

   – К колонне дворца прибит пасквиль...

   – Какой пасквиль?

   – На ваше величество.

   – Так вели прибить его пониже, чтобы всякий мог прочесть, не свертывая себе шеи.

   При построении Сан-Суси король желал расширить сад, но плану его мешала ветряная мельница, которая стояла на самом видном месте. Он хотел купить ее, но мельник не соглашался продать, несмотря на то, что король обещал ему выстроить новую мельницу и даже положить пенсион.

   – А знаешь ли ты, что я могу взять твою мельницу насильно! – сказал ему король.

   – Попробуйте! – отвечал мельник. – Разве в Берлине нет уголовного суда?

   – И то правда, – сказал Фридрих, – видно, мы дела не поладим.

   Он отпустил мельника с подарком и переменил план своего сада.

   Снисходя к каждой человеческой слабости, уважая каждое правдивое слово, прощая даже дерзость и оскорбление, Фридрих возмущался от неблагодарности.

   "Неблагодарность, – говорит он, – самый черный, презренный, унизительный порок. Человек не сознающий благодеяний – госу-{238}дарственный преступник против общества. Он отравляет святейшее чувство добра, истребляет дружбу и губит благороднейшие побуждения человеческого сердца. Платя злом за оказанные услуги, он колеблет самое основание гражданского общества, которого связи только тем и крепки, что все люди слабы и нуждаются во взаимной помощи".

   Оттого Фридрих так нежно любил мать свою и уважал в других сыновнее чувство. Однажды, поздно вечером, он позвонил в колокольчик, но никто не являлся. Он вышел в дежурную комнату и увидел, что паж заснул в кресле. Он хотел его разбудить, но вдруг бумага, торчавшая из кармана пажа, возбудила его внимание, Фридрих вытащил ее и увидел, что это письмо от матери пажа. Она благодарила сына за присылку денег, которые он сберег ей из своего жалованья, и молилась, чтобы Господь усладил жизнь его так же, как он услаждает ее старость. Фридрих был глубоко тронут письмом. Он возвратился в кабинет, достал сверток червонцев и тихонько опустил его вместе с письмом в карман пажа. Через несколько минут он так громко позвонил, что паж проснулся и вбежал в кабинет. "Ты крепко почивал!" – сказал ему король милостивым тоном. Паж начал извиняться, нечаянно опустил руку в карман – и вынул сверток с деньгами. Бледный, как полотно, кинулся он к ногам короля и не мог произнести ни одного слова. – Что с тобой? Что с тобой? – спросил Фридрих. {239}

   – Ваше величество! – залепетал юноша. – Меня хотят погубить! Я не знаю, как попали эти деньги ко мне в карман...

   – Успокойся! – сказал ему король. – Господь и спящим посылает свои милости! Как всеобщий отец, он с удовольствием смотрит на любовь детей к родителям и не покидает благодарных. Отошли эти деньги к своей матери, кланяйся ей от меня и уверь ее, что я позабочусь и о ней, и о тебе.

   Во время поездки короля в Померанию, крестьяне одной деревни высыпали на дорогу, чтобы взглянуть на Фридриха. Вдруг лакей короля, сидевший на козлах, громко закричал и простер руки к одной избушке.

   – Что там такое? – спросил король.

   – Вон мой отец и моя матушка, ваше величество! – отвечал лакей.

   – Вели остановиться, – сказал Фридрих, – тебе верно хочется обнять стариков. Ступай с Богом, один день я как-нибудь обойдусь и без тебя, а послезавтра ты меня догонишь. Прогоны заплачу на месте.

   Раз, за столом у Фридриха обедало несколько заслуженных офицеров и в том числе ротмистр, который выслужился из простых солдат и неоднократно доказал свою храбрость в глазах монарха. Разговор зашел о старинном дворянстве. Один генерал рассказывал с гордостью, что его отец был тайный советник и камергер империи.

   – А кто твои предки? – вопросил король ротмистра.

   – Мой отец простой и бедный крестьянин, – отвечал офицер, – но я не променяю его ни на кого на свете.

   – Умно и благородно! – воскликнул Фридрих. – Ты верен Божьей заповеди, и Божья заповедь верна в отношении к тебе. Поздравляю тебя полковником, а отца твоего с пенсией. Кланяйся ему от меня!

   Странным покажется, что Фридрих, который так поощрял и награждал французских ученых и литераторов, оставался равнодушным к писателям отечественным и не хотел даже читать их сочинений. Он полагал, что немецкий язык не способен к выражению сильных мыслей, не может иметь грации в оборотах и такой гармонии в стихах, как французский, и что германские ученые, наконец, не могут принести миру никакой пользы своими трудами. Впрочем, взгляд его на этот предмет был отчасти довольно верен в тогдашнее время. {240}

   "В Италии, в Англии и во Франции, – говорит он в своих сочинениях, – лучшие авторы и последователи их писали на своем отечественном языке. Публика охотно читала их сочинения, и таким образом знания их становились достоянием целого народа. У нас все делалось напротив. Наши первоклассные ученые были люди, которые из памяти своей делали запасный амбар фактов, но за недостатком собственного суждения, как педанты, обращали все свое внимание на мелочи и требовали за то одобрения целой Европы. Частью для того, чтобы похвастать своей латынью, частью, чтобы возбудить удивление своих собратий, таких же педантов, они писали только на латинском языке, так что их сочинения для Германии как будто не существуют. От этого произошли два вредных последствия: во-первых, немецкий язык сохранил всю свою ржавчину, потому что никто его не очищал; во-вторых, большая масса народа, за незнанием латинского языка, не могла просветиться и погрязла в тине невежества. Вот неоспоримые истины.

   Хоть бы наши ученые иногда вспоминали, что науки составляют пищу души. Память принимает их так же, как желудок съедобное, но без силы суждения они остаются непереваренными. Если знания – сокровища, то их не должно закапывать, а напротив, пускать в оборот, для общей пользы, а до этого можно достигнуть только посредством общего, для всей нации понятного языка. Золотой век нашей литературы еще не наступил, но он приближается. Я его предвещаю, но не вкушу. Как Моисей, я вижу обетованную землю, но сам не вступлю на нее".

   Несмотря на эту антипатию к германским педантам, он, однако, ласкал некоторых из них, убеждал писать по-немецки и сам указывал на разные отрасли наук и литературы, которые советовал разработать. Из немецких поэтов он любил одного баснописца Геллерта. Когда Геллерт прочел королю первую свою басню, Фридрих воскликнул в восторге:

   – Слава Богу, вот это стихи! Гладко, звучно, понятно! Я чувствую, что это по-немецки!

   Фридрих выходил из себя от негодования, читая статьи некоторых пессимистов, которые сомневались: служит ли наука ко благу человечества, и не есть ли просвещение зло, ведущее к вольнодумству и погибели государств?

   "Как? – пишет он. – Просвещение гибельно для государств, когда под его влиянием созрела и возвысилась могущественная {241} Римская держава! Когда науки создали величайших людей древности и средних веков! Науки всегда делали людей человечнее, они внушали им чувство справедливости, кротость и отвращение к насилию. Счастье народов почти столько же зависит от науки, как от законов. Стыжусь вопроса, который могут предлагать так называемые ученые; стыжусь века, в который он предложен! Только обманщики и себялюбцы способны противиться успехам мысли, наук и художеств, потому что они для них только опасны. Одна черствая душа решилась бы лишить род человеческий того утешения и душевного спокойствия, которые он, среди земных скорбей, почерпает в науках и искусствах".

   Фридрих страстно любил живопись. Основав в 1755 году публичную библиотеку в Берлине, он начал заботиться об заведении в Сан-Суси картинной галереи. В короткое время накупил он до 180 превосходных оригинальных картин лучших итальянских и нидерландских мастеров. Всем отечественным живописцам задал он темы для картин; удачнейшие из них были приняты в галерею и щедро оплачены. Примером того, как Фридрих уважал право художественной собственности, может служить следующий анекдот.

   Когда он занял Дрезден, то в тот же день посетил тогда уже знаменитую дрезденскую галерею. Долго останавливался он перед лучшими картинами и любовался ими. Инспектор галереи со страхом и трепетом следовал за ним и ждал, с сокрушенным сердцем, что эти мастерские произведения сделаются добычей победителя. Но Фридрих, осмотрев всю галерею, наконец, обратился к нему с вопросом:

   – А скажите пожалуйста, г-н инспектор, могу ли я надеяться, что мне будет позволено с некоторых картин снять копии – для моей галереи?

   Наполеон, в позднейшие времена, не так поступал с художественными хранилищами завоеванных стран.

   В 1755 году Фридрих предпринял путешествие в Голландию. Главное намерение его было ознакомиться с лучшими произведениями живописи фламандской школы и, если можно, некоторые из них приобрести для своей галереи. Чтобы вернее достигнуть цели и при покупке картин не платить втридорога, он пустился в путь под видом странствующего музыканта. Свиту его составляли полковник Бальби, известный знаток живописи, и паж. Все трое были одеты очень просто и ездили в наемном экипаже. Это инког-{242}нито подало повод ко многим комическим сценам. Трактир, в котором король остановился в Амстердаме, славился особенного рода паштетами. Королю их очень расхвалили, и он тотчас же по приезде вздумал их отведать. Когда Бальби заказал паштет, хозяйка осмотрела его с ног до головы и, объявив, что это очень дорогое кушанье, спросила, могут ли эти господа заплатить за него.

   – О, будьте покойны, – отвечал Бальби, – вон тот господин, в коричневом кафтане, отличный виртуоз на флейте и в один час может приобрести втрое больше, чем стоит целая дюжина ваших паштетов.

   – Право! А вот мы посмотрим! – вскричала хозяйка и бросилась в комнату короля.

   Она до тех пор его мучила, пока он не взял флейту и не сыграл ей две пьесы.

   – Да, да, – сказала трактирщица, – в самом деле вы свищете недурно и можете заработать талер-другой. Так и быть! Я вам изготовлю паштет.

   Из Амстердама Фридрих на простой барке отправился в Утрехт, чтобы полюбоваться живописными берегами. Здесь познакомился он со швейцарцем Ле-Катом, который в качестве гувернера путешествовал с молодым голландцем. Фридрих очень полюбил его за обширные познания и мастерское умение говорить, обедал и ужинал с ним на общественный счет и при расставании выпросил его адрес, говоря, что со временем может быть ему полезен. Через три месяца Ле-Кат немало изумился, получив от прусского короля письмо с приглашением поступить на службу при его особе. Но удивление его еще более увеличилось, когда через три года, исполняя желание его величества, он явился в Бреславль и в короле Фридрихе Великом узнал своего старого приятеля-флейтиста. Ле-Кат получил место чтеца при короле и оставался при нем более двадцати лет.

{243}

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Европа перед Семилетней войной

   Одиннадцатилетнее спокойствие Европы походило более на тяжкий, душный летний день, предвещающий бурю, чем на действительное успокоение. Ахенский мир, вынужденный у Австрии непреодолимой силой обстоятельств и значительно уменьшивший могущество и влияние этой державы, не мог удовлетворить ни Марии-Терезии, ни видов Саксонии. Возрастающие сила и значение Пруссии, естественно, должны были беспокоить Россию, которая до тех пор почиталась первенствующей властью на севере Европы. Августа III тревожило положение Польши, отрезанной от его курфюршества полосой прусских владений. Далее Англия неравнодушно смотрела на силу Фридриха, боясь за свои ганноверские земли. В каких отношениях Пруссия находилась к Франции, мы уже видели в предшествовавшей части.

   Итак, политическая гроза была неизбежна. Почти во все кабинеты Европы закралось тайное недоброжелательство к Фридриху Великому. Нужен был только удобный случай, чтобы пламя войны вспыхнуло с новой силой. Одиннадцать лет протекли в приготовлениях к этой великой драме, долженствовавшей обагрить западную Европу кровью и надолго нарушить ее спокойствие. Все госу-{244}дарства были истощены и утомлены продолжительной борьбой; теперь они отдыхали, собирались с силами, совещались и ладили между собой, чтобы верно рассчитанными действиями искать перевеса счастливому завоевателю, как они называли Фридриха. Прусский король изменил существовавший порядок вещей в европейской политике и смело возвысил свой голос возле Австрии, которая одна располагала судьбой всей Германии. Этого не могла ему простить Австрия, этого не могли вынести другие державы, которые были уверены, что Фридрих не остановится на своих завоеваниях, но захочет новых приобретений, и тогда для их собственных владений настанет неизбежная опасность. Как прозорливые соседи, они придумывали средства к обузданию его властолюбия.