Текст книги "Я вспоминаю..."

Автор книги: Федерико Феллини

Соавторы: Шарлотта Чандлер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

С той минуты, как он взошел на борт авиалайнера, летевшего из Лос-Анджелеса в Рим (покинув западное побережье США на другой день после церемонии вручения наград Киноакадемии, он прибыл в итальянскую столицу 1 апреля 1993 года), дни Феллини были уже сочтены. Помимо причинявшего ему немало страданий артрита его существование омрачала еще более трудная дилемма: делать или не делать операцию на сердце. Не слишком уверенный в правильности принятого решения, он выбрал первое и, все еще колеблясь, в июне выехал в Швейцарию, где ему предстояло лечь в кардиологическую клинику на шунтирование.

Феллини не раз говорил, что гористые ландшафты его пугают. Неизвестно почему. Замечал, что в тех снах, где он видел горы, с ним неизменно приключалось что-то плохое. Оправляясь после операции в Цюрихе, он испытывал безотчетную тоску. Ему, как обычно, не терпелось оказаться в единственно родном месте – в Риме, а здесь, застя горизонт, отовсюду нависали пики швейцарских гор, по какой-то неясной причине казавшиеся ему зловещими…

По привычке он пытался шутливо флиртовать с представительницами прекрасного пола из числа обслуживающего медперсонала, но невозмутимые швейцарки были слишком вышколены, чтобы отнестись к этому с пониманием. Не пришелся ему по вкусу и строгий больничный рацион. Ему хотелось ризотто, а на стол подавали мюсли. Едва придя в себя от наркоза, Феллини решил, что пора выписываться из клиники. Говорил, что единственное, что приходит ему в голову во сне, – это вкусная еда и ему не терпится возвратиться туда, где ее готовят.

Врачи рекомендовали ему не спешить с выпиской из стационара. Если уж ему во что бы то ни стало нужно выбраться из больничной палаты, он может, не выезжая из Цюриха, переехать в гостиницу неподалеку от клиники, в которой в случае надобности могут быть проведены необходимые процедуры. Однако он стоял на своем – «упрямый, как бык», по отзывам окружающих. В конце концов удалось достичь компромисса; он заключался в том, что Феллини может возвратиться в Италию, но не в Рим, а в Римини, тихий курортный городок на побережье Адриатики приблизительно в сотне миль к югу от Венеции. В обитель своего детства.

Возвращение в родные пенаты не отвечало ожиданиям I Феллини; напротив, разительный контраст между маленьким провинциальным местечком, где прошли его ранние годы, и теперешним раем для туристов неизменно оказывался для него источником смутной тревоги. Он то и дело ловил себя на ощущении, что вот-вот увидит на тротуаре Титину – маленькую собачонку, некогда принадлежавшую матери.

«Я думаю о цирке, дававшем представления в городе, когда я был совсем мал. Возможно, и цирк-то был небольшой, но мне он казался громадным. В то время я считал, что все взрослые – высокие по определению. Ведь он так важен, тот момент в жизни, когда открываешь для себя что-то новое. Быть может, и моя влюбленность в кино, раскрывшаяся, когда я впервые перешагнул порог «Фульгора», где моей настоящей семьей стали братья Маркс, таит в себе нечто общее с моим отказом повзрослеть».

Эту тревогу отчасти скрашивало пребывание в самых роскошных апартаментах местного «Гранд-отеля», где к услугам выздоравливающего были расторопные коридорные и всеобщее преклонение перед мировой знаменитостью – роскошь, которая в небольших дозах не казалась ему чересчур обременительной.

Пробыв несколько дней в Римини, Джульетта возвратилась в Рим – сделать самые неотложные из накопившихся дел. Помимо всего прочего, ее собственное здоровье требовало консультации с врачами. Феллини вызвался было сопровождать ее, но это строго-настрого запретили пользовавшие его доктора. Его не без труда уговорили дождаться жены в Римини, мотивируя тем, что его дивиденды в глазах продюсеров вряд ли возрастут, если последние и вездесущие фоторепортеры увидят его на римских улицах в таком состоянии.

Впрочем, для Джульетты не было секретом, что Федерико, какие бы заверения и обеты он ни давал, всегда добьется желаемого. Она не сомневалась: стоит ему попасть в Рим, и он уже ни за что не вернется в Римини. Она хорошо изучила своего мужа и, в частности, ту особую избирательность его памяти, которая касалась обещаний, даваемых из соображений тактической выгоды.

Отбывая в Рим, она была уверена, что покидает мужа всего на несколько дней. К сожалению, это оказалось не так. Вообще с определенного момента все в жизни Федерико и Джульетты пошло кувырком.

В пору отрочества «Гранд-отель» воплощал для Феллини нечто сказочное, недоступное, невообразимое. Скажи ему кто-нибудь, он ни в жизнь не поверил бы, что придет день и он сам станет в нем почетным именитым гостем, принимать которого в своих стенах будет честью для обслуживающего персонала. Ему запомнилось, как еще в 30-е его гнал прочь от подъезда обряженный в ливрею швейцар. И уж наверняка не поверил бы, что ему, даннику тяжелой болезни, не принесет ни малейшей радости ни роскошь апартаментов «Гранд-отеля», ни даже оперативность некогда восхищавших его горничных и коридорных.

В отсутствие Джульетты с Феллини, сидевшим в своем комфортабельном номере, случился инсульт. Он свалился на пол, не в силах повысить голос, чтобы позвать на помощь, и на недоступно большом расстоянии от телефонного аппарата. Беспомощный и недвижимый, хоть и не утративший до конца сознания, он пролежал так не меньше трех четвертей часа, пока его не обнаружила горничная, зашедшая в комнату сменить белье.

Феллини тут же доставили в городскую больницу, где ему вновь представилась возможность шутить и паясничать к вящему удовольствию медсестер, представителей прессы да и самого себя. Однако в глубине души он воспринял случившееся как поистине ужасающее знамение: ведь бич семьи опустился на его голову там же, где не так давно от той же болезни скончался его брат Рикардо.

В больнице он принял причастие.

Доктора оценили его состояние как тяжелое, но не представляющее угрозы для жизни. Его заверили, что с ходом времени и при условии правильной терапии функции его организма могут полностью восстановиться. Но даже при самом неблагоприятном развитии событий: если двигательную способность парализованных руки и ноги нормализовать не удастся, – он сможет вести активный образ жизни, пусть не вставая с инвалидной коляски. Так видели его ожидаемое будущее врачи; у самого же Феллини было на этот счет принципиально иное мнение. Его первой реакцией было: лучше умереть, чем остаться инвалидом; главное – не утратить достоинства. Ему рекомендовали переехать на излечение в Феррару, где находится прославившаяся на всю страну своими методами терапии сердечно-сосудистых заболеваний больница Сан-Джорджо – та самая, где в 1985 году от того же недуга лечился Микеланджело Антониони.

Скрепя сердце Феллини согласился, хотя и не видел, как пребывание в Ферраре ускорит его возвращение в Рим. А Рим режиссер по-прежнему считал единственным местом на земле, в котором он смог бы возродиться к полноценной жизни и работе.

В больнице Сан-Джорджо Феллини прошел курс лечения, и его настроение заметно улучшилось, когда ему позволили поставить в палате телефон. Никогда не имевший обыкновения безостановочно разговаривать по телефону, он, однако, видел теперь в этом атрибуте современной цивилизации единственную нить, связывающую его с Римом. Он беспрекословно выполнял предписания медиков. Делал прописанные ему утомительные упражнения. Даже смотрел телевизионные передачи.

Правда, теперь он избегал прогуливаться по больничному парку – после того, как на дереве обнаружили фоторепортера, вознамерившегося снять его сидящим в инвалидной коляске. Нет, повторял Феллини, всматриваться в жизнь «сидя в коляске» – чей угодно, но только не его удел.

«Это просто невыносимо: мозг работает как прежде, даже быстрее, а тело отказывается повиноваться его командам. Такое впечатление, что ты заперт в чьем-то чужом теле. Насколько я понимаю, теперь я – один из тех, кто объявлен в розыск. Никак не могу отыскать самого себя».

Когда я услышала в телефонной трубке его голос (в тот момент он еще не утратил веры в то, что сможет вернуться к работе), я почувствовала в его интонации некоторое облегчение. Он сказал, что ощущает некую свободу – ту самую, что открывается человеку, когда самое страшное, что с ним может произойти, оказывается уже позади. И попросил, хотя в этом не было необходимости, никому не сообщать, где он находится.

Рядом с ним в Ферраре не было Джульетты, но вовсе не оттого, что ей не хотелось быть рядом с ним. Реальность была иной – и горькой: ее без шума госпитализировали в Риме. Для прессы сделали объявление, что всему виной – нервное истощение, вызванное длительным перенапряжением в ходе происшедших драматических событий. Однако истина заключалась в другом: врачи объявили, что у нее рак – неоперабельная опухоль мозга.

В начале 1993 года, на следующее утро после церемонии присуждения «Оскаров», при встрече в отеле «Беверли-Хилтон» Феллини сказал мне буквально следующее: «Я не могу представить себе жизни без Джульетты».

Сама Джульетта однозначно заявила докторам: если ее состояние безнадежно, она предпочитает не знать об этом. Религиозная до глубины души, она предпочитала молиться– и надеяться на лучшее.

Когда Феллини узнал, что положение Джульетты критическое и оно уже не является для нее секретом, он твердо заявил: для него вопрос жизненной необходимости – навестить ее в римской клинике. Поколебать этого решения не могло ничто.

Договорились, что поездка в Рим пройдет в обстановке тотальной секретности. В идею были посвящены только Марио Лонгарди, несколько друзей и медиков. Главное заключалось в том, чтобы готовящаяся акция не стала достоянием журналистов. Однако многочисленные меры предосторожности остались втуне: каким-то образом репортеры оказались в курсе дела и заняли наблюдательные посты у ворот клиники. Феллини провел в Риме с Джульеттой день, ночь и начало следующего дня, а затем в карете «скорой помощи» возвратился в Феррару.

Вновь оказавшись в больничных стенах, он опять впал в уныние: улучшения двигательной способности в парализованных конечностях не ощущалось. Ему говорили: для их восстановления потребуется время. И вот время пошло. Окончательного излечения ему не мог гарантировать никто. Хуже того: в глазах пользовавших его докторов прочитывалось неверие в то, что это когда-нибудь станет совершившимся фактом. Оставалось смириться с происшедшим. Что можно было сделать в подобной ситуации? Спасительной соломинкой оставалась только работа. Если он сможет вернуться в кино, то сможет помочь и Джульетте – хотя бы тем, что будет с нею рядом. Он должен быть с нею рядом.

Ответ был один: Рим, пусть даже римская больница. Не без труда Феллини сумел убедить врачей, что под римским небом пойдет на поправку быстрее. И еще раз уехал из Римини – как оказалось впоследствии, для того, чтобы провести в Риме остаток своих дней.

Приближалась знаменательная для обоих дата – пятидесятилетие совместной жизни. На протяжении всех прошедших лет Феллини постоянно поддразнивал Джульетту, говоря, что это ее, а не его юбилей. А она ни разу не увидела в этой шутке ничего смешного.

Джульетте позволили выписаться из клиники, и Феллини без остатка посвятил себя тому, чтобы близящееся пятидесятилетие воплотило в себе все, о чем она мечтала. Внезапно эта дата приобрела и для него непреходящий смысл. Он нарисовал пригласительную карточку. На одной ее стороне воспроизвел рисунок, который сделал ко дню их свадьбы; на другой – тот же рисунок, только с измененным годом (1993-м вместо 1943-го) и адресом: квартиру на виа Лютециа успела сменить квартира на виа Маргутта.

Супруги рассматривали разные способы отметить предстоящий юбилей. Он был против того, чтобы устраивать званый вечер с приглашением гостей, отдавая предпочтение изысканному обеду на двоих; она предлагала организовать небольшую вечеринку для ближайших друзей – их она могла бы попотчевать своим фирменным спагетти. Он настаивал, что в такой день они должны быть наедине, и притом в хорошем ресторане.

Тем временем Феллини убедил лечащих врачей в больнице Умберто Первого, что ему не повредит короткая экскурсия в город, пусть даже в треклятой инвалидной коляске. Ему, видите ли, нужно посетить книжный магазин. Беспокойному пациенту ответили, что все книги, какие душе угодно, могут быть доставлены прямо в больничную палату. Но он-то стремился вовсе не к этому. Ему хотелось в очередной раз испытать веселое чувство покупателя, азартно отыскивающего среди груды книг ту единственную, какая ему действительно требуется.

Ибо в глазах Феллини процесс покупки книг заключал в себе две стороны, и каждая не уступала другой по значимости. Приобретая книгу, он не только дарил ей новую жизнь, но и сам напитывался соками живого столкновения с окружающим. Продавцы книжного магазина, узнав покупателя, немедленно переводили разговор на кино; один из них попросил режиссера взглянуть на написанный им сценарий. Последний предложил занести рукопись в больницу. В обмен мнениями включились покупатели, и каждый пожелал Феллини скорейшего выздоровления.

Отнюдь не всегда подобное повышенное внимание импонировало прикованному к инвалидной коляске мастеру. Мало того, что на него оглядывались в лавках и супермаркетах, мимоходом обозревая ассортимент отобранного и ждущего оплаты; сам процесс покупки становился непомерно долгим и замедленным. Как правило, Феллини вообще не любил ходить по магазинам; исключением бывали деликатесы, которые он выбирал на виа делла Кроче. Но сейчас ему импонировало все, что лежало за пределами скучных больничных стен. Было что-то приятное и ободряющее в том, чтобы оказаться в книжном магазине, среди здоровых людей, к тому же собственных почитателей.

А по пути в магазин и обратно было чистым наслаждением глубоко вдыхать римский воздух, который, как был убежден Феллини, ни за что не спутаешь с воздухом в любом другом городе; по этой части он доверял собственному чутью не меньше, чем доверяет себе, различая ароматы, единственный знаток изысканной парфюмерии, который никогда не ошибается: нос. В больничных стенах не так-то просто почувствовать, что находишься в Риме: ведь больница остается больницей, в каком бы городе ее ни открыли. И все-таки он опять в Риме, а для Феллини это значило, что все еще вернется на круги своя.

Экскурсия в город заронила в его мозг множество новых идей. Если ему позволено выбраться за ограду лечебницы для того, чтобы подкупить книг, почему, спрашивается, он не может в воскресный день сводить Джульетту в ресторан пообедать? Так оба смогут отвлечься от тягостных мыслей о собственном нездоровье. И даже спланировать, что будут делать в день своей золотой свадьбы. В нем словно произошла метаморфоза: человек, столько лет сторонившийся выражать на людях свои чувства и переживания, ныне целенаправленно стремился к тому, чтобы этот глубоко интимный день перестал быть чисто личным достоянием. Чудесным, с точки зрения Феллини, можно назвать лишь такой супружеский союз, который «чудесен» по мнению обеих сторон. Ему вспомнилось далекое прошлое, молодые годы, проведенные вместе. Почему-то то давнее время лучше отпечаталось в его памяти, чем более поздние попытки прийти к взаимопониманию. Ему хотелось загладить и искупить все накопившиеся за минувшие десятилетия «прегрешения». Хотелось сделать Джульетту как можно счастливее.

Эта идея, как и любая, в которую он погружался без остатка, завладела им настолько, что он уже готов был произнести вслух число «пятьдесят». А ведь Феллини, даже отдавая себе отчет в том, сколь широко он известен (и, соответственно, сколь многие люди детально осведомлены о его биографии, не исключая и даты рождения), как правило, избегал точно говорить, сколько ему лет, будто, просто назвав определенную цифру, он уже становился старше. А заявить перед всем миром, что они с женой вместе уже полвека, – разве это не значило одновременно признать, что ему, Федерико Феллини, на пару десятилетий больше? Федерико более трепетно относился к своим годам, нежели Джульетта.

Поколебавшись, врачи римской больницы уступили энергичным настояниям всегда умевшего подобрать убедительные аргументы Феллини. Увидев, как повысили его настроение несколько часов, проведенных вне больничных стен, они разрешили ему воскресный выход в ресторан с Джульеттой, которая к этому времени вернулась в квартиру на виа Маргутта. Федерико лелеял надежду, что скоро и он сможет к ней присоединиться. Полагая, что ее недуг еще тяжелее, нежели его собственный, он предложил устроить нечто вроде генеральной репетиции того праздничного обеда, которому надлежало ознаменовать пятидесятилетие их супружества и до которого оставалось всего две недели.

После более чем полувека совместных обедов и ужинов эта общая воскресная трапеза оказалась последней для них обоих, хотя, разумеется, об этом не догадывался ни один из супругов.

Феллини не терпелось навестить ресторан «Чезарина», но он в воскресенье не работал. Самой Чезарины уже несколько лет не было в живых, но ресторан, носивший ее имя, оставался его любимым. Он остановил свой выбор на другом, находившемся неподалеку, но тот тоже был закрыт. Им повезло только с третьей попытки.

Джульетта никогда не переставала надеяться; теперь эточувство передалось и Феллини. А хорошая трапеза способствовала его хорошему настроению, как мало что другое.

С аппетитом поглощая блюдо за блюдом и оживленно беседуя, Феллини внезапно подавился. Причиной оказался кусок моццареллы. После инсульта ему стало труднее глотать, но, пребывая в отличном настроении, он упустил это из виду. На мгновение в воздухе повисла напряженность, но легкая заминка прошла без следа, и ей не придали значения.

После обеда он проводил Джульетту домой, а затем в обществе согласившегося их подвезти молодого человека отправился посмотреть помещение, которое предполагал арендовать под офис. Когда он, не выходя из больничной палаты, услышал, что оно сдается, ему понравилось его месторасположение. А увидев его воочию, он счел, что лучшего не найти. И собирался на следующий же день подписать соответствующие бумаги, всем видом демонстрируя, что намерен тут же начать готовиться к съемкам следующего фильма. Собственно говоря, подписать бумаги он мог и не откладывая; помешало лишь то, что на календаре было воскресенье. Ему не терпелось начать разрабатывать новый сюжет, в центре которого – двое актеров-комиков, на много лет потерявших друг друга из вида и сталкивающихся в феррарской клинике после того, как каждого сразил инсульт.

Это была вариация на тему «Масторны», включавшая в себя обрывки больничного опыта, тему болезни, всякого рода фантазии, навеянные пережитым инсультом, и даже мотив клинической смерти. Феллини намеревался сделать фильм о том, что пережил сам, претворив в конкретный художественный опыт то, что ему довелось испытать на протяжении года в Римини-Ферраре-Риме.

«Таков мой способ трансформировать собственный недуг в нечто позитивное, – рассказывал он мне. – В фильмах я материализую свои воспоминания, и в этом процессе они преображаются, превращаясь в воспоминания о фильмах, которые я снимал на их основе».

Любопытно, что та же мысль уже посещала Феллини четверть века назад, когда его постигла тяжелая болезнь: «В первый раз, когда я оказался на волосок от гибели, понял, что она совсем рядом, только и мог, что сделать вдох да выдох, мне подумалось: ну и свинство было бы, если бы я и впрямь отдал концы…

Ведь это значило бы, что меня просто-напросто ограбили. Лишили возможности снять столько фильмов. Мой творческий путь завершился бы в середине шестидесятых. А теперь, когда за плечами столько всего, негодовать мне как-то не к лицу. Сожалеть, испытывать разочарование – сколько угодно. Ведь мне хочется снять еще один фильм, только один, ну и, может быть, еще один после этого…»

Правда, в первый раз выходя за больничные ворота, Феллини признался, что с радостью выкинет из головы весь накопленный в ходе болезни драматический опыт. Не скрывал, что ему не терпится «отряхнуться» от испытанного, как отряхивается выбравшаяся из воды на сушу собака. «Вот сижу, корябаю на бумаге, а кто знает, может, вернусь домой, и все это с меня как рукой снимет. И в итоге фильм будет совсем о другом».

Увы, Феллини так и не довелось вернуться домой.

В тот же воскресный вечер, через несколько часов после похода в ресторан с Джульеттой, в больничной палате его сразил новый инсульт, несравненно тяжелее предыдущего. Впавшего в состояние комы режиссера поместили в реанимационное отделение. На сей раз у докторов не было и тени надежды на грядущее выздоровление; надеяться на чудо продолжали только Джульетта, его друзья и члены семьи. Вопреки мнению врачей она настояла, чтобы ей разрешили навещать мужа в палате интенсивной терапии. Ему, впрочем, уже не дано было ощутить тепло ее любящей руки: согласно безжалостному медицинскому вердикту, его мозг перестал функционировать.

Феллини лежал в коме, а итальянские папарацци, взяв больницу в кольцо, дожидались неизбежного.

Спустя две недели, ровно через день после его с Джульеттой золотой свадьбы, не приходя в сознание, Федерико Феллини умер.

Сообщение о его кончине прозвучало по телевидению раньше, чем о ней известили Джульетту. Собственно, из теленовостей она и узнала, что у нее больше нет мужа. К ним домой тут же помчался Марио Лонгарди – хоть как-нибудь утешить ее и сделать заявление для прессы, представители которой, он не сомневался, в считанные часы заполнят всю виа Маргутта. Когда он подъехал, выяснилось, что они уже там.

А в больнице осадное кольцо журналистов, и прежде всего фоторепортеров, не размыкалось ни днем, ни ночью. Кто-то из обслуги, несомненно подкупленный, шепнул одному из папарацци, что Феллини только что скончался. Тот каким-то образом пробрался в палату интенсивной терапии, откинул с тела усопшего простыню и вытащил из ноздрей дыхательную трубку, дабы сделать посмертный снимок великого режиссера. Позже было высказано предположение, что задержать дерзкого нарушителя больничного распорядка помешало то обстоятельство, что он предусмотрительно запасся белым халатом и был принят за одного из медбратьев. Все это очень напоминало эпизод из «Сладкой жизни», в котором Папараццо умоляет Марчелло провести его с собой в квартиру покончившего самоубийством Штейнера: ему, видите ли, необходим хотя бы один снимок покойника.

Осквернитель праха продал фото безжизненного Феллини одной из телестанций, тут же продемонстрировавшей его в очередном выпуске новостей. Аудитория отреагировала моментально и с редким единодушием. На студию обрушился целый каскад негодующих звонков. Рекламодатели заявили, что аннулируют свои заказы. Общественность была повергнута в шок, а неслыханная по цинизму акция удостоилась той оценки, какой по справедливости заслуживала: в ней усмотрели финальное вторжение не знающих ни стыда, ни совести СМИ в частную жизнь любимца всей Италии. Воспроизвести злосчастный снимок отказались все телеканалы страны; сходную позицию заняли газеты и журналы, не исключая и откровенно бульварных. Правда, так и осталось неясным, под влиянием каких побуждений – гуманных или своекорыстно-охранительных – они это сделали.

Только в последние месяцы жизни Феллини – обстоятельство, какого, разумеется, не могли предположить ни я, ни он сам – я обратила внимание на то, что в его голосе стала сквозить грусть, на фоне которой шутливо-легкомысленный тон с моей стороны был особенно неуместен. Мне было ясно: его здоровье серьезно подорвано, он опасается, что не сегодня-завтра окажется прикован к постели. А мысль о физической немощи пугала его больше, нежели мысль о конце. Утратив веру в собственное творческое будущее, он испытывал неизбывную боль, размышляя о фильмах, которые мог и не собрался снять.

Теперь он сомневался даже в том, что ему удастся сделать то, что сам он называл «небольшой картиной», – фильм меньшей продолжительности, что облегчало и одновременно ускоряло процесс съемок. Еще до того, как заболел, Феллини пообещал Джульетте, что снимет еще одну ленту – для нее. Это будет его подарком к золотой свадьбе. Ей хотелось еще раз сыграть в его фильме; и, оглянувшись назад и вспомнив о «Дневнике режиссера», он подумал: а почему бы не сделать «Дневник актера»! Самый скромный, самый малоформатный из его проектов, такой фильм потребует относительно небольших вложений, и в нем и Джульетта, и Мастроянни смогут еще раз показать, на что способны.

Когда я узнала о смерти Федерико, я поняла: какой бы диагноз ни был прописан в свидетельстве о смерти, на самом деле умер он от разбитого сердца. Умерли двое: мальчик по имени Федерико и мужчина и режиссер Федерико Феллини; легенда же, именуемая Феллини, продолжает жить.

Теперь, когда Федерико Феллини с нами уже нет, его фильмы словно рождаются заново. Они сияют с экранов кинотеатров в разных городах мира – от Нью-Йорка до Чикаго, от Сан-Паулу до Сингапура, а газеты на многих языках пересказывают историю его жизни. На родине та всепоглощающая слава, что ускользала от него при жизни, после смерти стала его безраздельным достоянием. Пока он был в коме, радио, телевидение, газеты регулярно выпускали бюллетени о ходе его болезни. На голубом экране бесконечно мелькали фрагменты из его лент; да и его фильмы в целом становились желанными гостями разных телеканалов. Внезапно Феллини стал предметом для разговора в каждом итальянском доме. Те, кто в жизни не смотрел ни одной из его картин, думали о нем как о близком друге. Теперь он без преувеличения был самым знаменитым человеком в своей стране. Смерть сделала его еще известнее, нежели он был при жизни. Когда он скончался, всем итальянцам показалось, что они хорошо его знали, и каждый почувствовал щемящую горечь утраты.

В окнах римских домов вывесили транспаранты со словами: «Ciao, Federico». В ресторанах, которые он любил, появились его портреты, окаймленные траурной лентой. Эта лента несколько недель обрамляла его лицо. Затем ее сняли: Феллини стал достоянием вечности.

На студии «Чинечитта» прошла церемония, посвященная его памяти. Крышу павильона, в котором был выставлен гроб с телом Феллини, с одной из сторон подпирал огромный кусок рисованного неба; то была декорация, оставшаяся после съемок его «Интервью». Бесконечная панорама невзаправдашнего неба – что еще могло бы так емко воплотить его мир и его гений?

В молчании двигалась по павильону нескончаемая череда прощавшихся. Это нерушимое молчание оглушало. Люди замедляли шаг, на секунду задерживались у гроба, кладя цветы, записки, маленькие свидетельства памяти.

Феллини и Антониони познакомились много лет назад, питали глубокое уважение к творчеству друг друга, но никогда не были близкими друзьями. В конце 1992 года, когда президент Италии в Палаццо Квиринале вручал Антониони государственную награду, на церемонии вручения присутствовал и Феллини. «Конечно, для Микки принесли стул, – вспоминала позднее жена режиссера Энрика, – но вокруг все, абсолютно все стояли». Инсульт, который Антониони перенес за несколько лет до этого, исключал для него возможность выдержать продолжительную церемонию стоя.

То, что Феллини жестоко страдает от артрита, было общеизвестно; однако он занял свое место в ряду приглашенных и мужественно отстоял всю церемонию, превозмогая боль, которая наверняка делала в его глазах происходящее нескончаемым.

Собственно, перед ним было то, что принято называть выбором Гобсона: принять участие в торжественном событии и страдать или уклониться от него и страдать. Его отсутствие на церемонии вызвало бы больше кривотолков, нежели присутствие. Скорее всего, его мотивировали бы одной из двух причин: либо тем, что он недостаточно уважает коллегу, либо тем, что сам не вполне здоров. Для Феллини то и другое было равно неприемлемо.

И вот, презрев собственный недуг, Антониони со своей женой Энрикой появился в павильоне номер пять, став одним из многих, кто пришел сказать Феллини последнее прости.

Проводить его в последний путь пришли и Альберто Латтуада с женой Карлой Дель Поджо. В свое время Латтуада снял фильмы «Без жалости» и «Огни варьете», в которых приняли участие очень молодые тогда Федерико и Джульетта. Благодаря Латтуаде имя Феллини как сорежиссера «Огней варьете» впервые появилось во вступительных титрах. «Рядом со мной началась его карьера, – констатировал Латтуада. – Мне было очевидно, что ему есть что сказать миру». Тот же, Латтуада дал Джульетте ее первую кинороль – в фильме «Без жалости».

«Джульетта, в общем, владела собой, – рассказывал Латтуада. – Но, увидев нас, разразилась слезами. Сказала: «Мы же были вместе, все четверо, и были такие молодые и счастливые. По-моему, это было вчера».

О траурной церемонии на студии «Чинечитта», одной из самых масштабных из тех, что прошли в Италии в последние годы, критически отозвался только Мастроянни. На вопрос журналиста, что он может сказать о почившем друге, он ответил: «Сейчас, когда Феллини умер, его осыпают немыслимыми похвалами; а не проще ли было не создавать ему столько трудностей, пока он был жив и снимал фильмы? Сейчас все наперебой кричат, какой он гений, а ведь никто по-настоящему не помог ему за все последние годы. Нам еще предстоит осознать, как он велик».

А Софи Лорен, всего несколько месяцев назад стоявшая на сцене рядом с Мастроянни и Феллини на церемонии присуждения призов Американской киноакадемии, сказала коротко: «Иссяк яркий источник света, и все мы оказались во тьме. Без его искрящейся фантазии мир станет намного печальнее».

Лина Вертмюллер, начавшая свою творческую карьеру ассистентом Феллини на съемках «8 1/2», появилась на церемонии в своих фирменных очках в белой оправе и на костылях. Ей не повезло: собирая в саду урожай, она упала с дерева.

«Меня уже тысячу раз спрашивали, – поведала она мне, – чему я научилась у Феллини.

В десять лет я слушала его радиопередачи. Читала, что он пишет, восхищалась тем, как он рисует. Была в восторге от его шаржей. Видела его первые фильмы. Затем мы познакомились.

Блеск его необыкновенно живых глаз. Изгиб его бровей. Он был такой любопытный. Так обожал свободу. Обладал замечательным чувством юмора, которое приглашал разделить с ним. Находясь с Федерико, вы оказывались будто в сердцевине смерча. Надо было только от него не отставать. Он говорил: «Следи за мной и прыгай». Просто надо верить и не бояться. Начнешь трусить, колебаться – разобьешься.

Я часто думала: что меня так к нему притягивает? И поняла. Он умел без посредников говорить с моей фантазией.